Плетнев П. А. Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах: <Отрывок> // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. - СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. - С. 244-247.
Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах
<...> Я перехожу к новому периоду нашей поэзии. Представляя вам Жуковского, я начинаю говорить о таком поэте, который дал совсем другое направление своему искусству. Соединяя превосходный дар с образованнейшим вкусом, глубочайшее чувство поэзии с совершенным познанием таинств языка нашего, все правила стихотворства со всеми его видоизменениями и отступлениями от условий места и времени, он дал нам почувствовать, что поэзия, кроме вдохновения, должна покоряться труднейшему искусству: не употреблять в стихе ни одного слова слабого или неравносильного мысли, ни одного звука неприятного или разногласного с своим понятием, ни одного украшения преувеличенного или принужденного, ни одного оборота трудного или изысканного. Он подчинил свое искусство тем условиям, которые придают блеск и языку, и поэзии. Одним словом: это первый поэт золотого века нашей словесности (если непременно надобно, чтобы каждая словесность имела свой золотой век). Он сделал поэзию самым легким и вместе самым трудным искусством. Прекрасные поэтические формы готовы для всех родов; и всякий может написать теперь несколько легких, благозвучных, даже сильных стихов: но кто будет ими доволен, сравнив целое произведение с образцом всех наших новейших поэтов? В характере его поэзии еще более, кажется, пленительного, нежели в самых стихах. Представьте себе душу, которая полна веры в совершенное счастие! Но жизнь бедна теми чистыми наслаждениями, каких она повсюду ищет. Ее оживляет надежда; потому что мы никогда не перестаем верить тому, что истинно любим. Тогда всякое чувство облекается какою-то мечтательностию, которая преображает землю, смотрит далее, видит больше, созидает иначе, нежели простое воображение. Для такой души нет ни одной картины в природе, ни одного места во вселенной, куда бы она не переносила своего чувства; и нет ни одного чувства, из которого бы она не созидала целого, нового мира. Вот пример:
"Весеннее чувство"
Легкий, легкий ветерок!
Что так сладко, тихо веешь?
Что играешь, что светлеешь,
Очарованный поток?
Чем опять душа полна?
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой к ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса:
Облака, летя, сияют,
И, сияя, улетают
За далекие леса.
Иль опять от вышины
Весть знакомая несется?
Или снова раздается
Милый голос старины?
Или там, куда летит
Птичка, странник поднебесный,
Все еще сей неизвестный
Край желанного сокрыт?
Кто ж к неведомым брегам
Путь неведомый укажет?
Ах, найдется ль, кто мне скажет
Очарованное там?
Самая веселая картина весны, хотя легкая, живая, но яркая и верная, между тем располагает уже нас к задумчивости, даже к некоторому унынию. Поэт умел овладеть нашею душою, потому что он сам глубоко чувствует предмет свой. Пленяя все наши чувства, он не забывает сердца, которое не может наслаждаться настоящим, не вспоминая прошедшего: а в прошедшем всегда больше для нас прелести, нежели в настоящем. Наконец, он доставляет приятную пищу самому воображению, накидывая покрывало на свой мечтательный мир. Он настраивает все способности души к одному стремлению; из них, как из струн арфы, составляется гармония. Вот в чем заключена тайна романтической поэзии! Она основывается на познании поэтического искусства и природы человека. С таким направлением поэзии Жуковский соединяет высочайшее искусство живописи всех картин природы, в которых каждая черта проникнута, освещена его душою. И вот чего; кажется мне, недостает Ламартину! Он только понял приемы романтической поэзии, применился к ее краскам и увлекся направлением. Между тем у Жуковского она созрела в душе, и оттого он с такою же легкостию и верностию передает нам чувствования Шиллера, Байрона, как и свои собственные.
Батюшков стоит на особенном, но равно прекрасном поприще. Он создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством. Его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь. Игривость Парни и задумчивость Мильвуа, выражаемые какими-то италианскими Звуками, дают только понятие об искусстве Батюшкова. Он в одно время и убеждает ум, и пленяет сердце, и рисует воображению.
"Мой гений"
О память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной,
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальней.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов;
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой:
И образ милый, незабвенный
Повсюду странствует со мной.
Хранитель-гений мой, любовью
В утеху дан разлуке он;
Засну ль: приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
Я считаю излишним говорить о совершенстве языка. Но сколько прелести во всей этой картине! Какая простота и легкость в отделке! И какое искусное окончание! Оно одно показывает величайшего знатока поэзии. Оно останавливает все внимание читателя: и вам трудно расстаться с этим милым изображением. Между тем какое участие рождается в сердце! Здесь заключена истина, ему только понятная. Так часто едва приметное движение в лице обнаруживает всю душу человека наблюдательному взору.
Оканчивая здесь исчисление поэтов, издавших уже свои стихотворения, признаюсь, графиня, что оно неполно и слишком бегло. Приводя наудачу образцы их поэзии, я больше думал о сохранении краткости в письме, нежели о строгости выбора. Если ваше любопытство хотя слегка возбуждено, то вы, руководствуясь собственным вкусом и пользуясь первым свободным временем, сами убедитесь в моих истинах, и, конечно, сильнее, нежели я убедил вас. Окружив себя полными собраниями сих стихотворений, вы удивлены будете их разнообразием и совершенством. Это знакомство усилит ваше внимание к русской поэзии. Я почти уверен, что вы тогда сами пожелаете, для дополнения этой галереи, узнать те лица, не менее занимательные, которые мною оставлены единственно для того, чтобы не обременить вашего снисхождения.
Но вы можете справедливо противоречить мне, что прошедшее не должно быть всегдашнею заменою настоящего. Я говорил единственно о том, что вам самим давно известно. В поэзии, как и во всех изящных искусствах, каждый век должен производить что-нибудь собственное. Французы успели уже составить прекрасное собрание произведений поэтов своих XIX столетия, хотя его прошло еще только двадцать три года. В этом случае вы справедливы; но мы неправы только потому, что у нас стихотворения нынешнего, собственно, столетия не собраны надлежащим образом в одном издании, а рассеяны большею частию по разным периодическим листкам, где с трудом отыщет их самый ревностный любитель поэзии. Вы, конечно, не решитесь блуждать со мною по этому темному лабиринту. Однако ж я отважусь искусить еще ваше терпение и представить несколько новых лиц, которые, по моему мнению, могут оправдать первоначальную мысль мою. В ожидании полного собрания их произведений, которое может ускорить один нетерпеливый вкус публики, я упомяну о них для того, чтобы вы удостоивали иногда заглядывать в журналы наши. Труд, конечно, для вас скучный, но он доставит вам случай поверять мое мнение, если оно покажется довольно основательным.
В продолжении последних четырех лет Пушкин обогатил новейшую словесность нашу тремя поэмами, которые доставили бы ему славу не только во Франции, но и в Англии. Я не смею сравнивать его ни с кем из нынешних французских стихотворцев, потому что он столько же выше их, сколько у нас Ломоносов был выше всех своих современников-литераторов. Его гений с такою же легкостию переносится в область вымыслов, как и срисовывает великолепные картины природы. Сравните красоты "Руслана и Людмилы" с неизъяснимою прелестию "Кавказского пленника" или "Бахчисарайского фонтана", и вы, конечно, останетесь в недоумении, чему отдать преимущество: созданию ли его воображения или поэтическому взгляду. Но этот игривый и разнообразный ум, эта живая и своенравная душа исполнена в то же время самых нежных, самых глубоких движений чувствительности. Пробегите ряд всех трогательных мест в его поэмах, соберите его небольшие стихотворения, сии быстрые излияния кратковременной задумчивости или внезапной грусти; в них поразят вас и звуки, и краски, и чувства своею точностью, естественностью, простотою и силою. Он несколькими стихами соберет к душе вашей все, что жизнь дает прекрасного, очарует вас и вмиг отнимет все ужасным разуверением, что это быстро исчезает. Такую власть над душою, такую силу над сердцем я почитаю совершеннейшею поэзией. Вы можете сами судить о том по следующей его элегии:
Увы, зачем она блистает
Минутной, нежной красотой!
Она приметно увядает
Во цвете юности живой.
Увянет... жизнью молодою
Недолго наслаждаться ей;
Недолго радовать собою
Счастливый круг семьи своей;
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять,
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать.
Спешу в волненьи дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее.
Смотря на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей:
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.1<...>
Северные цветы на 1825 г. СПб., [1824] (выход в свет - последние числа декабря 1824 г.). С. 3-80; приводимый отрывок - с. 32-45.
Статья П. А. Плетнева, открывавшая первую книжку альманаха "Северные цветы", представляла собой обзор современной русской поэзии и была написана в форме письма к графине Софье Александровне Соллогуб (С. А. Соллогуб, урожд. Архарова (1791-1854), дочь генерала-от-инфантерии И. П. Архарова и Е. А. Римской-Корсаковой, жена церемониймейстера графа А. И. Соллогуба, мать писателя В. А. Соллогуба; отличалась умом и остроумием; Пушкин встречался с ней в Петербурге в 1830-е гг.).
Сюжетом "Письма" было развернутое возражение гр. Соллогуб, выразившей однажды предпочтение Ламартину перед современной русской поэзией. Прямой просветительской задачей Плетнева было дать своего рода антологию, снабдив каждый из приведенных им поэтических образцов общей характеристикой автора. Эти характеристики, чаще всего расплывчато-комплиментарные (это качество статьи Плетнева резко осудил Пушкин, писавший ему: "Брат Плетнев! не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности" - XIII, 154; письмо от 15 марта 1825 г.), в иных случаях точно схватывали поэтические особенности анализируемого текста. В целом же Плетнев выступал как пропагандист "новой школы поэзии" Батюшкова-Жуковского, которую явно предпочитал остальным поэтическим течениям и рассматривал как признак наступления "золотого века" русской поэзии. Наряду с Батюшковым, Жуковским и Пушкиным он выдвигал в первые ряды представителей "элегической школы" (А. А. Крылов, В. И. Туманский), не всегда проводя грань между оригинальными творцами и эпигонами.
Чрезвычайно лояльная по тону, статья Плетнева вызвала почти всеобщую неудовлетворенность: сторонники "гражданской поэзии" (как А. А. Бестужев) решительно отрицали намеченную Плетневым иерархию литературных ценностей (преувеличение, как им казалось, ценности поэзии Жуковского и Баратынского, в ущерб, например, Рылееву). Пушкин и Баратынский были недовольны позитивными оценками "элегической школы", с которой они уже начали борьбу.
Вероятно, уступая настояниям Плетнева (см.: XIII, 133-134), Пушкин отправил ему письмо с подробным разбором статьи. К сожалению, оно не сохранилось. Однако о замечаниях Пушкина можно судить по ответу Плетнева от 7 февраля 1825 г. (XIII, 139-141).
1 Элегия Пушкина "Увы! зачем она блистает" впервые была напечатана в "Полярной звезде" (1823. С. 335-336), а позже перепечатана в "Новостях литературы" А. Воейковым и В. Козловым (1823. Ч.3. N 1. С. 13-14).