Плеханов Георгий Валентинович - Теперь молчание невозможно

  

  

   Товарищи!

   По поводу моего фельетона: "Централизм или бонапартизм?", напечатанного в No 65 "Искры" один из моих читателей, принадлежащий к числу деятельнейших членов нашей партии, пишет мне, что я был неправ, когда характеризовал вашу политику, как политику "бонапартизма", недостойную сознательного и развивающегося пролетариата. Из его слов можно заключить, что ваша коллегия живо сознает всю громадность задачи, возложенной на нее нашим вторым съездом, и хорошо понимает, что для решения этой трудной задачи необходимо объединить на живом, для всех нас общем и для всех нас одинаково дорогом деле все живые силы нашей партии. Наконец, его письмо дает мне повод думать, что вы решительно отвергаете ту нелепую идею дважды нелепой диктатуры, которую трижды нелепые "представители" уфимские, и проч., и проч., и проч. провозглашают плодотворнейшим открытием нашей революционной мысли, способным затмить величайшие открытия социалистической мысли Запада.

   Это письмо заставило меня задуматься. Если товарищ, написавший мне его, не ошибся; если ваша коллегия, действительно, не имеет ничего общего с "бонапартизмом", то я, e самом деле, неправ перед вами, и мой фельетон должен был вызвать в вас сознание большой несправедливости и чувство глубокой обиды. И в таком случае я первый готов искренно пожалеть об этом. Но чем более я останавливаюсь мыслью на своей возможной ошибке, тем неотвязчивее встает передо мною вопрос: кого, же нужно винить в ней? И на этот неотвязчивый вопрос я,- при всем своем желании быть беспристрастным, - могу ответить лишь следующим образом:

   Если бы я, в самом деле, совершил ту ошибку, в которой меня дружески упрекает мой корреспондент, то вина за нее целиком падала бы не на меня, а именно на вас, товарищи из Центрального Комитета.

   Я очень хорошо понимаю, что такой ответ опять может вызвать в вас неприятное удивление и способен показаться вам чем-то вроде адвокатской уловки. Но прошу вас верить, товарищи, что я написал и подчеркнул здесь этот ответ не затем, чтобы "вывертываться", - я вообще не имею жалкой привычки "вывертываться" и прямо признаюсь в своей ошибке, когда я вижу, что я ошибся, - а затем, чтобы обратить ваше внимание на ту особенность вашей тактики, которую вы сами должны признать неуместной и ненужной, если только правду сказал мой корреспондент, приписавший вам отрицательное отношение к "бонапартизму".

   Если он говорит правду, - а я как нельзя более хотел бы верить этому, потому что такая вера дала бы мне новую и чрезвычайно отрадную надежду на счастливое улажение всех наших усобиц,- то скажите, товарищи, зачем же вы молчите в такое время, когда вам достаточно было бы возвысить свой голос, чтобы сразу положить конец печальному и, - главное, - опасному недоразумению? Зачем вы молчите тогда, когда одно ваше энергичное "нет!" вырвало бы почву из-под ног наших "бонапартистов" и тем много содействовало бы торжеству политики внутреннего мира и фактического объединения всех сил нашей партии? Зачем вы молчите теперь, когда следовало бы не только говорить, а прямо греметь, трубить во все трубы, кричать со всех крыш о вашем отрицательном отношении к "бонапартизму"?

   О том, какой "внутренней политики" придерживались вы в России, я не могу судить на основании непосредственного наблюдения. Временами до меня доходили, и, к сожалению, до сих пор не перестали доходить, известия, рисовавшие и рисующие эту политику в довольно неблагоприятном свете. Да и само нежелание ваше кооптировать представителей "меньшинства" заставляет предполагать, что ваше миролюбие, - если вы действительно миролюбивы, - заключено в очень узкие границы. Товарищ, написавший мне письмо, старается оправдать это ваше нежелание соображениями, кажущимися мне очень неосновательными. Из его объяснений выходит, что вы слишком внимательно и боязливо прислушиваетесь к тому, что скажет Марья Алексеевна, принявшая ныне у нас вид микроскопического советника Иванова. Но этой почтенной особы вам в действительности нечего опасаться, ибо по своей ограниченности она, - несмотря на всю свою крикливость, - не может иметь никакого серьезного значения. Из объяснений моего корреспондента выходит также, что произвести кооптацию препятствует вам неверное представление о достоинстве вашей коллегии, как одного из центральных учреждений партии: вы думаете, что вам не следует уступать "требованию", не имеющему за себя формальной законности. Если это так, то вы опять ошибаетесь. Я понимаю, что соображение, подобное только что указанному, может остановить мандарина, для которого форма - первое дело; но я отказываюсь понять, почему останавливает оно революционера, для которого целесообразность- все, а формальность - ничто. Но это - мимоходом. Рассуждения об этом предмете завели бы меня слишком далеко от моей темы, и потому я перехожу к тому, что я узнал своим собственным опытом, что я видел своими собственными глазами здесь, за границей. Деятельность ваших заграничных представителей была до сих пор насквозь пропитана духом той политики, которую я назвал в своем фельетоне политикой бонапартизма, политикой мертвой петли, туго затягиваемой на шее нашей партии. Наиболее видным и последовательным носителем принципов этой политики являлся и является Ленин, энергичные, но неразумные подвиги которого не раз заставляли меня вспоминать сказанные "кому-то вдогонку" слова князя Ивана в "Современниках" Некрасова:

  

   Слыл умником и в ус себе не дул,

   Поклонники в нем видели мессию,

   Попал на министерский стул

   И - наглупил на всю Россию!

  

   Вы помните, конечно, что я когда-то обращал внимание вашей коллегии на неудобства ленинской политики, но, к сожалению, я не получил от вас такого ответа, который мог бы убедить меня в том, что вы сами видите эти неудобства: вы не отняли у Ленина его полномочий, а он, пользуясь ими, продолжал делать все от него зависящее для того, чтобы толкать нашу партию прямо к расколу. У него был для этого свой и совершенно понятный расчет. Но что же мне оставалось думать? Только то, что вы одобряете действия Ленина и, следовательно, разделяете те претензии, которые я назвал нелепыми и смеха достойными. Товарищ, написавший мне письмо, утверждает, что этот вывод не соответствует действительности. Может быть. Я сам был бы в этом случае очень и очень рад ошибиться, но если бы я ошибся, то причиной этого было бы именно то обстоятельство, что вы молчали и что, благодаря этому молчанию, политика Ленина и мною, и, насколько я знаю, всеми другими принималась за политику Центрального Комитета. Прервите же вы ваше молчание. Скажите нам прямо и решительно: как понимаете вы централизм, что думаете вы о "бонапартизме" или, - короче, - одобряете ли вы политику Ленина?

  

   На проклятые вопросы

   Дай ответы нам прямые...

  

   Это тем более уместно, нужно и полезно сделать теперь, что, - как вы, конечно, знаете, - Левин выпустил брошюру, которая в истории наших внутренних распрей будет играть роль масла, подлитого в огонь. Огромное большинство читателей, наверно, вынесет из нее убеждение в том, что она выражает ваши общие взгляды и что само ее издание является вашим общим делом. Если вы несогласны с Лениным, если его брошюра не выражает ваших взглядов, то вам следует высказаться как можно скорее и как можно определеннее.

   Предлагая вам это, я прошу вас, товарищи, заметить вот что:

   Во-первых, когда я прошу вас высказаться по поводу брошюры Ленина, я имею в виду не те обвинения, которые он выставляет против всей вообще нынешней редакции центрального органа или против ее отдельных членов. Совсем нет! Мы сами, - все вообще и каждый в частности,- сумеем достойным образом ответить на эти обвинения. С этой стороны Ленин принадлежит нам, и мы не хотим, чтобы кто-нибудь посягнул на нашу литературную собственность. Я прошу вас высказаться о брошюре Ленина с той ее стороны, которая могла бы подать повод к неправильным суждениям о политике Центрального Комитета. Если вы промолчите об этой стороне, то все примут ваше молчание за знак согласия.

   Во-вторых, не думайте, товарищи, что я задаю вам эти вопросы с какой-нибудь полемической целью. Уверяю вас честью революционера, что от меня как нельзя более далека всякая мысль о полемике с вами. Я просто хочу объясниться. В наших взаимных отношениях накопилось, - главным образом, по вине тех лиц, которые до сих пор представляли вас за границей, - очень много недоразумений. А эти недоразумения являются источником слабости для нашей партии. А в политической борьбе слабость есть преступление очень тяжелое вообще и совершенно непростительное теперь, когда исторические события предъявляют к нам в высшей степени серьезные требования. Теперь мы обязаны быть сильными. А для того, чтобы мы были сильными, нам необходи-мо упрочить наше единство. А для того, чтобы мы могли упрочить наше единство, нам надо устранить нарушающие его недоразумения. Пусть плодит их Ленин: это в его интересах; а в интересах нашего дела следует поступать как раз наоборот.

   Постарайтесь же рассеять эти недоразумения. Поддержите нас в нашем стремлении создать почву для прочного мира внутри нашей партии. Помогите нам обеспечить ее единство и тем приобрести для нее то влияние на события, которое принадлежит по праву ей - выразительнице революционных стремлений сознательного пролетариата. Много раз цитированное мною письмо товарища дает мне право думать, что здесь наши стремления в значительной степени совпадают с вашими. Тем лучше; тем легче вам показать мне, что я ошибся, приписав вам нелепые и смеха достойные претензии. Опровергайте же меня, опровергайте без малейшего снисхождения: чем убедительнее будут ваши доводы, чем решительнее разобьете вы меня, тем громче и продолжительнее буду я рукоплескать вам. Но говорите же, говорите! Теперь молчание невозможно: оно становится теперь нарушением партийного долга.