Главная » Книги

Платонов Сергей Федорович - Москва и Запад в 16-17 веках, Страница 4

Платонов Сергей Федорович - Москва и Запад в 16-17 веках


1 2 3 4 5 6 7

латы,
   Крепость и ограждение отъяша
   И оклеветание на мя совещаша".
  
   Хворостинин дает понять, что он был слишком гуманен, обращался с ними "благостию" и вскормил их "хлебами своими", они же отплатили ему злом:
   "Проклято рабское господ (ар) ство.
   Скоро и отменно бо его коварство!
   Не сыпыте злата пред свиниами,
   Да не осквернят своими ногами".
  
   И здесь, открывая перед своим читателем свою "благость" и братолюбие, Хворостинин не может воздержаться от собственной высокой оценки. В заключение своего трактата, он говорит о рабах:
  
   Аз бых един над ними,
   Над изменники своими,
   Господином им поставлен
   И от бога паче их прославлен".
  
   И потому ему удивительно, что рабам доверяют, когда они клевещут на своего "прославленного богом" господина:
  
   Дивно о тех, которые им верят!"
  
   Так путано построены оправдания Хворостинина. Он не еретик, он обвинен в ереси; он просто жертва "неученых", непонимавших его правоверных умствований, и затем - клеветников рабов, не оценивших его гуманности. Но эти оправдания не уничтожают для нас ни силы официальных обвинений, основанных на сознании самого князя Ивана, ни частных отзывов о нем современников, ни той подписи кающегося еретика на "учительном свитке", какую дал "своею рукою" князь Иван. Ясно, что его душа блуждала из веры в веру, ища истины и знания, и уже не повиновалась рабски московским традициям. Для Хворостинина они были только плодом "неучения", и в его глазах эти "обыклости нрава" старых московских поколений меркли перед блеском иноземной образованности и достижений освобожденной от тьмы невежества мысли. Самолюбие Хворостинина, его заносчивость и грубость подставляли его под удары недоброжелателей, им обижаемых, давали поводы к жалобам и доносам; а неустойчивость настроения, подвижность нрава и малодушие вели его к частой перемене взглядов и к легкому, едва ли искреннему, раскаянию в своих поступках. По московскому выражению, это был "непостоятельный" человек, который всю свою жизнь мотался из стороны в сторону безо всякой надежды успокоиться и на чем-либо устояться. Он в своих виршах винил москвичей, что они "сеют землю рожью, а живут все ложью", но, как видим, и сам он далеко не всегда жил правдой.
  

VI

   За Хворостининым и Грамотиным, яркими представителями двух разных типов культурных "перелетов" своего времени, можно было бы указать и другие фигуры отщепенцев от старого московского уклада, не столь заметных. Таков, например, по словам известного путешественника Олеария, "знатный богатый купец в русской Нарве" (то есть в Иван-городе) Филипп. Олеарий не хочет называть его фамилии, потому что когда Олеарий печатал свою книгу о России, этот купец был еще жив. В 1634 году немецкие путешественники посетили проездом Филиппа и беседовали с ним по душе. Филипп сказал им, между прочим, что "он никакого значения не придает иконам", что он понимает пост по-своему, не так, как прочие русские, которые в посты едят рыбу и пьют мед и водку: "я пощусь (говорил он), если я не принимаю ничего, кроме воды и хлеба, и усердно молюсь". Но свои взгляды "истинного христианина" Филипп держал про себя и не обнаруживал перед соотечественниками, ибо "не имел на это призвания" и не желал прослыть за безумца или за еретика. Такое тихое и осторожное религиозное свое-мыслие было свойственно, разумеется, не одному Филиппу. В печатном служебнике 1647 года находится любопытнейший официальный намек на то, что в первой половине XVII века мелкие уклонения от старых московских обычаев (например, брадобритие) были всеобщими: "сею ересию не токмо простии, но и самодержавние объяти быша". И нельзя поэтому не верить, что людей, подобных Филиппу, было много: исключительные события смутной эпохи и наплыв иноземцев влияли на умы, создавали новую обстановку жизни, невольно сближали с новыми людьми и взглядами. По службе и торговым связям русским приходилось жить с "немцами", иногда даже в деловой зависимости от них. В таких условиях умы эмансипировались, нравы распускались, традиции и верования переставали угнетать мысль, и рождалось вольнодумство или "еретичество": люди пренебрегали храмами, иконами, постами, говением, порицали владык и попов, перенимали "немецкое" платье, привыкали брить бороды (по старому слову - "скоблить рыло"). Относя все эти явления ко влиянию религиозной протестантской пропаганды, московские охранители признали очередным и важнейшим делом борьбу с протестантством и его обличение.
   Дело это началось с борьбы литературной. Московские богословы прежде всего обратили внимание на то, что в Московском государстве обращалось много церковных книг, печатанных в разных русских типографиях Речи Посполитой. Разорение, пожары и грабежи смутных лет истребили на Руси много книжного добра. Книг не хватало; московский Печатный двор, работая на семи типографских станах, не успевал удовлетворять книжные нужды. Поэтому приходилось доставать книги из-за рубежа, и власти до 1627 года тому не препятствовали. В этом же году привезена была в Москву из Литвы в значительном количестве книга львовского ученого "дидаскала" Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого "Евангелие учительное или слова на воскресные и праздничные дни". Эта книга возбудила сомнения уже на своей родине. Автор отметил о ней сам, что "гнилое слово хульного языка, полное лжи и яда змия адского, промчалось всюду по всей земле Русской". Проникло оно и в Москву: московская цензура нашла книгу еретической, и власти осудили ее на сожжение, "чтоб та ересь и смута в мире не была". Мало того: указано было объявить всем людям, чтобы "впредь никто никаких книг литовские печати и письменных литовских не покупали". Но не остановились и на этом: в следующем 1628 году приказано было переписать во всех церквах во всем государстве церковные "литовские" книги и отобрать их, оставив временно лишь там, где без них нельзя будет служить и "останутся церкви без пенья". Отбирали литовские книги и у частных лиц. Такими распоряжениями надеялись пресечь один из путей, которыми проникали в Москву еретические влияния.
   Одновременно с мерами этого порядка, внешне-полицейскими, охранители старых устоев нашли нужным бороться с ересями по существу - богословской полемикой. Соображали вполне правильно, что в данное время из Речи Посполитой, - страны, где господствовал католицизм, - шло влияние не "римской веры", а протестантских толков, которые там расплодились. И потому полемику почти всегда направляли не против "латинян", а на "лютеры и иные еретики". Появилось не мало трактатов, направленных именно против протестантских учений. Можно даже сказать, что весь круг литературного творчества Московской Руси первой половины XVII века исчерпывался всего двумя темами: описаниями и размышлениями, посвященными смуте начала века, и затем богословской полемикой. Тому и другому предмету посвящались десятки произведений самого различного достоинства, переводных и оригинальных, компилятивных и самостоятельных. Москва стала на защиту православия с большой энергией и выставила, наряду с жалкими, мало просвещенными начетчиками, замечательных борцов.
   Не будем останавливаться на общем обзоре такого рода полемических писаний. Пройдем мимо таких специальных по характеру и схоластических по приемам трактатов, как переведенное с западно-русской речи на московскую (в 1620 годах) сочинение анонима "О образех, о кресте" и проч. Не будем тратить времени на детальное знакомство с трудами высокорожденных князей Ивана Михайловича Катырева-Ростовского и Ивана Андреевича Хворостинина. Первый дал лишенную достоинств рядовую компиляцию "На иконоборцы и на вся злые ереси", а второй - весьма замысловатый сложный трактат нравоучительного характера и в центре его "Изложение на еретики", написанное виршами с акростихом в начале. Из этого акростиха ("краестиховия по буквам") узнается имя автора и заглавие труда, претенциозного и мало обстоятельного. Мы остановимся на иных деятелях в области религиозной полемики, более интересных по личным качествам и более важных по их роли в деле укрепления религиозно-национального сознания.
   Первый из них - священник Иоанн Васильевич Шевелев, известный больше под именем Ивана Наседки. В смутное время нищим "прибрел" он в Сергиев Троицкий монастырь, нашел там пищу и приют, попал под влияние знаменитого архимандрита Дионисия и стал одним из виднейших питомцев его "школы" (о ней речь будет ниже). Та деятельность Наседки, которая нас теперь интересует, полемика с протестантством, началась с того момента (1621 г.), когда Наседку отправили в Данию с царским посольством, имевшим целью сватовство царя Михаила Федоровича за одну из племянниц короля Христиана IV. Было ли возложено на отца Ивана какое-либо особое поручение, сказать трудно; но достоверно, что он не сидел сложа руки при посольстве. Во все время своего путешествия он знакомился и по книгам, и по личным наблюдениям с церковной жизнью и с учением протестантов и получил определенное понятие о нравах и церковном быте их в Дании. Это знакомство сказалось на официальном отчете Наседки. Он придал ему форму полемического сочинения ("Изложение на лютеры"), которое считается одним из самых основательных в своем роде. "Изложение" в сущности - сборник. В начале его Наседка поместил перевод анонимного трактата "О образех", а затем дал ряд собственных рассуждений на все темы, какие входили в круг споров с протестантами. Не довольствуясь теоретическими - от "писаний" - соображениями, он часто и едко пускает в ход собственные наблюдения и пишет злую сатиру на то, что ему пришлось своими глазами увидать в протестантском быту. Особой известностью пользуется его описание протестантских кирок в Копенгагене и в пригородном замке Христианборге, где его особенно возмутила одна "палата" над домовой церковью. Король Христиан IV любил постройки, для которых сам готовил проекты и чертежи. Строил он в новом стиле "ренессанса" и любил похвалиться прихотливой роскошью своих зданий. Русских послов потчивали обедом в новом Христианборгском дворце, а после обеда показали им весь дворец, еще не вполне законченный; "а делает хоромы сам король, своими замыслами, не советуясь ни с кем из мастеров". Из уважения к строителю, русские послы в своем отчете царю дали бесстрастный отзыв о дворце, сказав, между прочим, что во дворце "прошли скрозь кирку, а на ней палата, а в кирке подволока (потолок) резана по каменю золочена". И все. Но эта "кирка, а на ней палата" возмутили Наседку. О них он в своем "Изложении" написал виршами, что король "устроил двоекровную палату, долу же под нею двоеимянную ропату; и по-лютерски нарицают их две кирки, по-русски же видим их: отворены люторем во ад две дырки; горе убо устроен в полате блуда и пианства стол, долу же под ним... престол; многих же вводят в кирку ту смыслу королевску дивитися, волеумным же мужем не подобает безумию их дивитися". Конечно, попа Ивана смутили в палатах слишком мирские росписи и скульптура; "Златом убо и сребром многа устроена телес нагота, в них же тайноблудная вся открыта срамота". Тот же мирской характер протестантских храмов смущал Наседку: кирки всегда открыты, почему в них "лазит всякая животина"; люди слишком свободно ведут себя, во время пения мало кто стоит, все сидят, иные лежат на локтях; у Датского короля поставлено в кирках много кровавого оружия, взятого на боях: это ведется у всех немцев для их славы; у них же в кирках продают всякие товары. Такого рода бытовой материал, вводимый попом Иваном в его "Изложение", оживляет сочинение, дает ему красочность и реальность; в авторе чувствуется человек, много видавший и думавший. И теоретическая подготовка автора не мала. Он не простой плагиатор и компилятор. Компетентные критики его "Изложения", не расположенные к казенному славословию, находят, что в своем трактате Наседка "является просвещенным пастырем русской церкви первой четверти XVII века"*. Он не только толково знаком с протестантским вероучением, с которым спорит, но и вообще богословски начитан. Он сведущ в ветхом и новом завете; знает толкования на него, обращавшиеся в то время в различных сборниках ("Маргаритах", "златоструях" и т.д.); знает творения Дионисия Ареопагита, Афанасия и Василия Великих, Иоанна Дамаскина; начитан в литературе житий и апокрифов; читал переводные светские книги, вроде Иосифа Флавия и других "премудрых" мужей. В лице отца Ивана Наседки московское богословие достигло, так сказать, своей вершины. Откуда пришло Наседке такое образование и где он приобрел такой сравнительно серьезный прием, литературный и полемический, будет показано сейчас.
   ______________________
   * Ал. Голубцов. "Прения о вере, вызванные делом королевича Вольдемара и царевны Ирины Михайловны". М. 1891, глава III. - Дм.Цветаев. "Литературная борьба с протестантством в Московском государстве". МЛ 887, глава III.
  
  

VII

   Если Наседке принадлежит первое место в ряду полемистов, практических борцов за веру против действительных или предполагаемых ее врагов, то среди руководителей этой борьбы и воспитателей народного сознания первенство бесспорно принадлежит замечательнейшему и оригинальнейшему человеку той эпохи, именно - Троицкому архимандриту Дионисию, которого современники его почитали в такой мере, что менее чем через 20 лет после его смерти причли к лику святых. В 1652 году имя Дионисия, умершего в 1633 году, уже значилось в святцах среди тех святых, "которым на Руси празденство сотворяют и которых на молитву призывают". А "образу" Дионисия молился уже человек, несомненно лично его знавший, именно - патриарший стольник Иван Иванович Урусов, живший в первой половине XVII века. Многие почитатели Дионисия хотели тогда иметь изображение ("парсуну" или "икону") великого своего современника, и потому многие "изографы" (иконописцы) собрались к его гробу писать его лицо. Один из таких портретов, обращенный Урусовым в "образ" с серебряной ризой, дошел до нашего времени и хранится с надписью Урусова в одной из церквей г.Ржева. Такое исключительное почитание досталось архимандриту Дионисию не даром. Последующие страницы покажут, какую исключительную, можно сказать, центральную роль играл этот скромный монах в умственной жизни современного ему московского общества и как много он сделал для того, чтобы сменить косное миропонимание прежних поколений новыми, более просвещенными взглядами.
   Впервые Дионисий является в документах "вдовым священником Давидом Федоровичем Зобниновским"; звали его и иначе: по месту рождения - "Ржевитином", так как он родился во Ржеве. Молодость его прошла в гор. Старице, где его отец был старостой Ямской слободы. По этим и другим данным о его детстве и юности можно заключить, что он был крестьянского или посадского рода и стал священником на посаде потому, что изучил "грамоту". Рано овдовев, он, по московскому обычаю, ушел в монахи, так как, по тогдашнему правилу, вдовый поп лишался права служить и обращался как бы в дьячка или пономаря. Сначала молодой инок Дионисий (он постригся около 1601-1602 гг., лет 30 от роду) находился в Старицком монастыре, где со временем стал настоятелем, архимандритом". А затем, вероятно, около 1607 года патриарх Гермоген вызвал его в Москву и оставил при себе для особых поручений. Этот вызов свидетельствовал о том, что к данному времени репутация Дионисия стояла уже очень высоко: при патриархе он получил значение участника в высшем руководстве церковными делами. Когда же, в 1610 г., Троице-Сергиев монастырь освободился от осады, и надобно было его привести в порядок и в прежнее достоинство, Дионисий был назначен Троицким архимандритом и таковым оставался до смерти. В этом сане он и получил чрезвычайную известность, даже, можно сказать, исключительную славу. Восстановление монастыря, энергичная благотворительность, патриотическая агитация для освобождения Москвы от поляков, участие в деятельности московского Печатного двора, широкое просветительное влияние на многие круги современного общества - таковы дела, прославившие Дионисия. Высокие душевные качества и редкая сила ума, сочетавшиеся в своеобычный, редкостный характер, - таковы свойства, влекшие к Дионисию все чуткие сердца и впечатлительные головы.
   Дионисий был совершенно необычный для своего времени человек. Он никого не подавлял и не поражал ни властной волей, ни суровым упорством. Монах - хозяин порученных ему монастырей, монах - книгочий и любитель божественных и учительных словес, Дионисий не имел, казалось, ни охоты, ни способности властвовать и бороться. Всегда с улыбкой и доброй шуткой, с утешением и с благостыней ко всем, кто к нему ни обращался, Троицкий архимандрит всегда готов был уступить в ссоре и перетерпеть обиду и унижение. В грубой среде его современников эти свойства не вызывали сами по себе почтения и сочувствия; Дионисия, случалось, называли "дураком" и "неученым сельским попом" за то, что не видели в нем самоуверенной гордости и многоречивой мудрости. Почитать, любить и даже обожать доброго, веселого и смирного архимандрита начинали тогда лишь, когда узнавали его тихие внутренние достоинства, его удивительную духовную силу. Кругом себя он сеял добро и растил любовь к книжному учению. Его келья для многих бесприютных становилась родным домом; для многих, искавших знания, она была первой школой. Такие деятели XVII века, как священники Иван Наседка и Иван Неронов, "прибредя" в нужде к Дионисию, вышли из его обители не только сытыми и устроенными, но и вдохновленными на идейную литературную и общественную работу. Писатель Симон Азарьин всей прелестью своего литературного реализма обязан был своему "благодетелю" Дионисию, в келье которого долго жил и служил. Во всяком очередном церковно-общественном деле середины XVII века, во всем литературном обороте той поры ясно ощутимы следы личного влияния Дионисия. Справедливо будет признать Дионисия главой и центром современного ему умственного движения, в начальной его фазе, когда только намечались главные темы, возбудившие затем многие московские умы, - о принципах книжного исправления, о значении греческой культурной традиции для Москвы, об отношении Москвы к иноверцам и т.д. Незаметный для своих некультурных сородичей, Дионисий, однако, был весьма заметен для более культурных иноземных единоверцев. Иерусалимский патриарх Феофан с особенным благоволением и уважением отнесся к Дионисию и почтил его многими отличиями, сказав ему: "назнаменах тя в велицей России посреде братии твоей, да будеши первым в старейшинстве над иноки многими по нашему благословению".
   Таков образ инока, бывшего мирным поборником веры и книжного учения. Широкая общественно-политическая работа Дионисия началась с 1611 года. Падение Москвы застало Дионисия во главе Троицкого монастыря, который был разорен осадой и устраивался заново. Московский пожар в марте 1611 года оставил без крова все население Москвы и обратил его в бегство. "Всеми путми быша беглецы к монастырю", и Дионисий начал широкую благотворительную деятельность, обратив все средства еще неокрепшего монастыря на помощь гонимым и страждущим. Мягкость и доброта Дионисия не помешали ему обнаружить непреклонную твердость и энергию в этом подвиге добра, к которому он увлек всю троицкую братию. Весь 1611 и последующие годы продолжалось монастырское благотворение, и видевшие его говорят о нем с горячим восторгом. В то же время Дионисий чувствовал потребность и иного подвига. Его помыслы стремились к освобождению Москвы от внешнего врага и от внутренних смут, он мечтал "о братолюбии и о соединении мира". Об этом он посылал грамоты ко всем, от кого надеялся получить сочувствие и содействие, - и было "в тех грамотах болезнования Дионисиева о всем государстве Московском бесчислено много". Хорошо составленные монастырскими "писцами борзыми" троицкие грамоты обошли все государство и читались с глубоким чувством.
   Чаяния Дионисия сбылись. Страна успокоилась, классовая борьба затихла, в Москве укрепилась государственная власть. Настало время заботам об исправлении зол, причиненных смутой. Между прочим, почувствовалась необходимость снабдить церкви и книжный рынок церковными книгами: их много погибло в смуту. Как уже было сказано, пошли в ход книги "литовской" печати (которым не особенно доверяли в отношении догматическом) и усиленно заработал московский Печатный двор. Между "справщиками" (редакторами и корректорами) этого двора естественно стал вопрос об оригиналах для типографского набора. С каких оригиналов (по тогдашнему выражению, "переводов") делать новые издания священных и служебных текстов? Еще во времена "Стоглава" (1550 г.) знали, что в рукописных книгах было много погрешностей, и приказывали книг "неправленых и описливых в церквах не держать и их немедля общим советом исправлять, а "которые писцы по городом книги пишут", им велеть писать "с добрых переводов". Но в то время кто же мог удостоверить, что данный текст представляет собой "добрый перевод"? Официальных изданий в те времена не существовало, и каждому предоставлялось собственным разумом доходить до определения правильности читаемого текста. Существовало убеждение, что чем древнее книга, тем правильнее ее текст, ибо он ближе восходит к первоисточнику священного писания. Внешним же явным признаком древности служило то, что книга писана на "харатье" (пергаменте); поэтому книголюбцы книги пергаменные ценили особенно высоко и ими проверяли все прочие. Другим способом проверить правильность текста считалось сопоставление нескольких книг и сличение их разночтений. Но так как для этой цели книги подбирались случайно, а для выбора того или иного разночтения, как наиболее правильного, критерия не имелось, то и весь труд сличения бывал безрезультатен и бесполезен, напоминая собой решение неопределенного уравнения. По этим причинам во многих книгах, выпущенных московским Печатным двором, оказались сомнительные чтения, и книги явно требовали проверки и исправления, а редакторский состав Печатного двора - изменения. Это обстоятельство хорошо было понято в Троицком монастыре, где вокруг Дионисия и под его влиянием шла работа над изучением текста церковных книг и накопилось много критических замечаний на московские печатные издания. Сообщенные в Москву, эти замечания послужили к тому, что на Печатный двор справщиками были приглашены именно троицкие монахи и попы с Дионисием во главе. Так Дионисий вступил в руководство ответственной редакционной работой. Случилось это в период междупатриаршества, в те годы (1616-1618), когда в Москве медлили избрать патриарха, ожидая для того возвращения из польского плена царского родителя Филарета Никитича, а временное управление церковью оставляли в руках ничтожного митрополита Ионы.
   Вступив в дело, Дионисий внес в него нечто новое и притом такое., что представилось другим работникам радикальной новинкой. Он не желал довольствоваться прежними способами работы, направленными на исправление описок и не шедшими далее простой и мало компетентной корректуры. Он искал той принципиальной основы, на которой можно было бы построить восстановление правильного и точного текста книг в соответствии с православной догматикой и древней письменной традицией. Его исключительный ум подсказал ему, что критерием достоверности текста московских книг может быть в конце концов только текст древней греческой книги, должным образом проверенный, и что эта проверка должна совершаться путем критического сопоставления многих "переводов", то есть экземпляров одной и той же книги. Это были мысли Дионисия относительно метода работы. Объем же работы он также определял иначе, чем до него трудившиеся справщики. Те не шли далее мелких редакционных исправлений текста и простой корректуры. Дионисий же не останавливался и перед тем, чтобы исправить текст по содержанию его, если только оно казалось ему неправильным и не имеющим смысла. Он готов был даже изменить и церковный обряд, если убеждался в его неканоничности. Так как Дионисий не знал греческого языка, то он естественно обращался за справками к греческим текстам не часто, а лишь в крайних случаях и не сам, а через посредство других лиц. Так как он был глубоко правоверный и в деле веры осторожный человек, то относился к изменению обряда вообще с крайней осмотрительностью. Тем не менее его взгляды и приемы были встречены на Печатном дворе и у митрополита Ионы очень враждебно и повели к тому, что Дионисий и его ученики и друзья, "старец" (то есть монах) Арсений Глухой и поп Иван Наседка (нам уже известный) были обвинены в "ересях" и попали под суд и арест*. Дело тянулось с год, пока не явился в Москву из Польши Филарет Никитич. Поставленный в патриархи, он тотчас потребовал окончательного пересмотра дела. Восемь часов подряд Дионисий "стоял в ответе" перед Филаретом и бывшим в то время в Москве иерусалимским патриархом Феофаном, раскрыл перед ними свои взгляды, блестяще обнаружил свое превосходство над обвинителями и вполне доказал свою правоту. Исключительными достоинствами своего ума он поразил греческого иерарха; тот горячо поддержал его и его помощников в деле книжного исправления, а затем демонстративно засвидетельствовал Дионисию свое расположение и уважение. Посетив его монастырь, он чествовал Дионисия перед всей братией особенными похвалами и чрезвычайной наградой - белым клобуком. Очевидно, грек-патриарх чутко понял "грекофильство" Дионисия и оценил значение этого направления в дальнейшей церковной жизни Москвы.
   ______________________
   * Нам нет нужды вдаваться в описание того, что именно повело к обвинению и аресту Дионисия; скажем только, что главной его виной было сочтено уничтожение в Служебнике двух слов "и огнем" в молитве на освящение воды (5-го января), указание на неправильность обряда погружения горящей свечи в освященную воду и исключение двух молитв, приготовительных к литургии, которыми от грехов "сам себе священник прощает" ("ино к тому и детем насмех, чтобы самому себя разрешити от грехов", - замечал Аресений Глухой).
  
   Действительно, Дионисий был первый из людей его времени, который, в специальной сфере книжного исправления, ясно высказал убеждение в необходимости учиться у греков на их церковной традиции. Он был почитателем Максима Грека*, одобрял его деятельность, лично пользовался его трудами и переводами и у себя в монастыре восстановил его репутацию. После смерти Максима Грека (1556 г.), у Троицы "в дому Сергия чудотворца мало любили Максима Грека книг" и не давали их для чтения братии. Дионисий же снова пустил их в обращение наравне с избранными текстами греческих отцов церкви. Он вообще приучал братию уважать древнюю греческую богословскую письменность: "дивным сим Дионисием к морю сему великому путь очищен бысть всякому чину и возрасту доходити", - говорит его биограф. Широкая личная начитанность Дионисия и тонкий его ума дали ему возможность усвоить то, чего пока не понимали другие, - превосходство греческой культуры. И если можно согласиться с А.Н. Пыпиным, что Максим Грек "явился первым посредствующим звеном между старой русской письменностью и западной научной школой", то можно с таким же основанием назвать Дионисия вторым из таких звеньев. С его времени и в его формулах деятельность московского Печатного двора постепенно дошла до Никоновой реформы, и Никон, конечно, был ярким и неумеренным последователем Дионисиевой традиции в своем неосмотрительном грекофильстве.
   ______________________
   * Полагаем, нет необходимости здесь объяснять просветительную деятельность на Руси этого гуманиста, вызванного на Русь с Афона для переводческой работы, оставшегося в Москве до своей смерти и принимавшего деятельное участие во всех проявлениях русской церковной жизни. См.В.С. Иконников. "Максим Грек" (Киев. 1915).
  
  

VIII

   Но указание на "грекофильство" Дионисия можно делать лишь с той оговоркой, что оно касалось специальной сферы книжного исправления и богословского знания. Во всем остальном Дионисий был чисто московским человеком: в его душе жили старые заветы, жила мысль о богоизбранности русского народа и господствовала забота о том, чтобы через исправление временных "нестроений" церковных и мирских возвести московскую жизнь к ее прежнему внутреннему совершенству и чистоте. Греческое ученое руководство мыслилось лишь как средство; целью же было обновление древнего русского благочестия в его местных, народных формах, тех именно, которыми предшествовавшие поколения русских людей "богу угодиша". Именно это национально-охранительное настроение почерпнул известных расколоучитель Иван Неронов, когда судьба свела его с Дионисием. По рассказу самого Неронова, внесенному в его биографию, он в своей молодости должен был покинуть родное село, так как перессорился там с пьяным и бесчинным причтом. Неронов за пьянство обличал "иереев" столь круто, что даже его тесть стал против него, и Неронову пришлось ночью спасаться "из веси тоя" в Троицкий монастырь. Там его представили Дионисию, рассказав о его добродетельных порывах против слабостей односельчан. Дионисий заинтересовался юношей и "повеле пребывати ему у себя в келий", иначе говоря, включил его в круг своих воспитанников, которых у него всегда бывало довольно. "И живяше Иоанн (Неронов) в келий немало время с преподобным архимандритом", пока Дионисий не убедился, что пригретый им юноша "истинен и верен есть во всем". Тогда он послал его к патриарху Филарету с письмом, и с этого началась деятельность Неронова в духе начал, внушенных ему Дионисием. Неронов, посвященный в попы, жил сначала в своем селе, потом в с. Лыскове близ Нижнего, потом в самом Нижнем и везде являлся сторонником и деятелем церковного обновления, врагом житейской пошлости и пьяного разврата. Необыкновенная страстность натуры Неронова не поддалась воспитательному воздействию ни благодушного Дионисия, ни блиставшего придворной выдержкой попа Стефана Вонифатьевича, в кружок которого попал в Москве Неронов. Неронов не раз подвергался взысканиям, даже ссылке, вечно ссорился и шумел и в конце концов, озлобленный постоянной борьбой за свои идеалы, обратился в раскол и стал явным врагом официальной церкви. В этой фазе он, конечно, далеко отошел от пути, намеченного Дионисием, и от приемов, им внушенных; но в основе своих взглядов он, без сомнения, был духовным сыном знаменитого архимандрита. Последний, как мы видели, сознавал культурное превосходство греков, оставаясь ревнителем древнего русского благочестия. Неронов в пылу борьбы с грекофилом Никоном отстаивал то же древнее русское благочестие, но не мог вместить в своем уме справедливого отношения к грекам. Ученик оказался уже и ограниченнее учителя, но от того не переставал быть именно его учеником.
   Из других достигших известности учеников Дионисия, кроме помянутых Ивана Наседки, Арсения Глухого, Ивана Неронова, необходимо назвать еще Симона Азарьина, пришедшего в Троицкий монастырь из знатного боярского двора князей Мстиславских и всю свою жизнь проработавшего на монастырь. Он был "строителем" (управителем) в подчиненных Троицкому провинциальных монастырях, бывал посылаем для отдельных поручений административно-хозяйственного характера, служил в должности казначея у Троицы и, наконец, окончил жизнь в звании келаря. Свои досуги он посвящал чтению и литературному творчеству. После него монастырь получил его большую библиотеку, в составе которой были и собственные произведения Азарьина. Он был пламенным почитателем Дионисия; жил при нем под одной кровлей в тесном духовном с ним общении около шести лет, а после его кончины, в сотрудничестве с Иваном Наседкой, составил его биографию.
   Духовно Азарьин был всецело созданием Дионисия, и в этом отношении для нас он чрезвычайно любопытен. Он не богослов и не теоретик. По складу своих способностей он практический деятель, хозяин, администратор. Но вместе с тем он весьма начитан и обладает литературным приемом. Мало того, он пишет свои произведения не в шаблонных формах тогдашнего вычурного и многословного красноречия, не прельщается "извитием словес", а предлагает читателю простое и точное изложение темы, достойное называться реальным. Строгий в оценках, историк В.О.Ключевский говорит об Азарьине: "Симон смотрит на обязанности биографа гораздо строже сравнительно с большинством древнерусских писателей житий: он разборчивее в источниках и заботится не только о полноте, но и о фактической точности жизнеописания". Он старательно ищет истины, потому что, по его мысли, "бог не хощет ложными словесы прославляем быти и святым неугодно есть затейными чудесы похваляемым быти". Он строго блюдет за тем, чтобы указать читателю источник своих сведений, "да видит и судит, аще сия тако есть", и чтобы не присвоить себе чужого труда, "да не како на свой разум преложу чуж труд". Простота и ясность изложения у Азарьина сочетается с искренностью и мирным спокойствием настроения. Но в том, что касается до охраны веры и народности, он такой же неумолимый фанатик, как и Неронов. Азарьину приписывается "повесть о разорении Московского государства"; она находится в оставшихся по его кончине рукописях. Написанная перед польской войной царя Алексея Михайловича, эта повесть обнаруживает в авторе непримиримую вражду к полякам и желание мести за польские насилия в смутное время. Обостренное чувство племенной ненависти и национальной исключительности, лежащее в основе "Повести" и обычно не свойственное мягкой натуре Азарьина, напоминает острое полемическое настроение Наседки и имеет с ним один источник - келью благодушного архимандрита Дионисия, откуда каждый из его учеников уносил заветы учителя в той форме, какую способна была воспринять его собственная натура.
  

IX

   Таковы были деятели охранительного московского направления, полемисты и представители национального сознания. В лице Дионисия они сошли со старой точки зрения на Москву, как на третий Рим - в каждом моменте своего существования и в каждом проявлении своего духа безгрешный и неизменяемый. Для них московская жизнь "испрокаженная" смутой, не была безупречной. Ее необходимо было исправить, вернуть к старым началам, пользуясь для этого не только отеческим преданием, но и богословским знанием православного Востока. В то же время ее необходимо было защитить от возможного воздействия всяческих ересей, "латынских и люторских", ни в чем не поступаясь пред ними и сурово им противодействуя. Такая программа не только была провозглашена в письменности, но и была в жизни усвоена властью. Высокие официальные московские сферы внимательно прислушивались к мнениям тех ученых православных греков и украинцев, в правоверии коих они не сомневались, и в то же время жестоко карали своих собственных подданных, если замечали или даже только подозревали в них "шатость в вере" и малейшее уклонение от правил, усвоенных церковью. Тот самый Иван Неронов, который был обласкан патриархом Филаретом по рекомендательному письму Дионисия и поставлен в попы, потому что был "истинен и верен", позднее улетел в ссылку на год в дальний северный монастырь потому, что "людей учил бес патриаршего благословения". "За его гордость и высокую мысль", за самостоятельность мнений, за то, что "священников лаял и еретиками называл", он был сочтен "во исступлении ума от своего безумства" и его решено было проучить монастырским смирением, пока не будет снова "в совершенном разуме". Еще круче пришлось известному богослову-любителю, православнейшему царедворцу князю Семену Ивановичу Шаховскому.
   Такова уж была судьба этого благочестивого князя, что он почти постоянно пребывал в опалах, ссылках и даже заточении, несмотря на преданность властям, усердие к церкви и любовь к богословским размышлениям и писаниям. То ему приходилось страдать по действовавшему тогда принципу групповой ответственности за преступления других Шаховских, хотя он с ними "в тех винах" и не был. То страдал он за слишком частое вступление в брак - по смерти жен спешил жениться в третий и даже в четвертый раз. То, наконец, в своих богословских выступлениях, несмотря на безупречное правоверие, он совершал явные бестактности. По-видимому, причиной всех бед были особенности умственного склада князя Семена, не позволявшие ему разбираться в людях и делах с надлежащей быстротой и смыслом. Именно потому он и явил собой типичный пример того, как строго карала московская власть даже неумышленные проступки против веры и церковной политики со стороны своих собственных слуг. Опала князя Семена по вероисповедному делу заслуживает нашего внимания.
   В 1644 году в Москву приехал датский королевич Вольдемар для того, чтобы вступить в брак с царевной Ириной Михайловной. В переговорах, предшествовавших этому приезду, московские дипломаты стояли на том, что королевич, приехав в Москву, примет православие. Но как сам Вольдемар, так и сопровождавший его пастор затеяли в Москве споры по этому предмету: королевич уперся и веры менять не захотел. Москва подняла на ноги всех своих богословов, в числе которых был и князь Семен, и придала прениям о вере чрезвычайно серьезный характер. Для состязаний московских книжников с пастором писались целые трактаты и наводились всевозможные справки. Верховодил делом известный нам Иван Наседка; усердствовал и князь Семен. Когда выяснилось упорство королевича, один из московских богословов, благовещенский протопоп Никита, имел беседу с Шаховским "Напал на нас узол*", сказал Никита, "надобно его развязать!" - Шаховской спросил: "Какой узол?" - Никита пояснил: "Тот узол, что королевич креститься не хочет". - На это Шаховской сказал: "Узол тот можно развязать - ввести королевича в церковь некрещена". И высказав эту смелую мысль, князь Семен прибавил, что у него уже приготовлено в этом смысле "письмо". Когда же протопоп стал просить у него этого письма, князь Семен отказал и письма не дал. Однако по доносу протопопа то письмо у него вытребовали, и в результате пострадали за свои рассуждения оба собеседника. Протопоп выбыл из числа лиц, ведших прения с пастором, а князь Семен выбыл и из Москвы. Бояре, рассмотрев его письмо**, нашли, что он "пристал к королевичу" и вместе со своими советниками (то есть протопопом) задумал обругать православную веру. Шаховской был сослан на далекое воеводство в Колу, где и оставался два года. Такая суровая кара постигла князя лишь за то, что он полагал возможным не перекрещивать королевича "в три погружения", а требовал только того, чтобы тот проклял свою "папежскую" веру и принял московский символ веры, поклонение иконам и посты.
   ______________________
   * "Узол" старая форма слова узел".
   ** "Письмо" до нас дошло в виде "послания" царю Михаилу Федоровичу. Оно пространно и витиевато, но очень осторожно и никаких ересей в себе не заключает.
  
   Вероисповедный ригоризм московских властей сказался не только в данный момент в этой строгости взыскания со смирного в сущности князя Семена. Через два года после ссылки, допущенный в Москву Шаховской за одно неосторожное воспоминание о своем злополучном письме был присужден к смертной казни. Представляясь молодому государю Алексею Михайловичу и оправдывая себя в своем деле с "письмом", князь Семен сказал царю, что "он то все делал, исполняя повеленье блаженные памяти отца его государева". Эти слова, конечно, были неосторожны: они как бы перелагали ответственность за "еретическое" мнение на покойного государя. Шаховского велено было допросить, точно ли так было дело. Он сознался, что выразился не точно и что "письмо о том написал собою", а не по царскому веленью. На этом основании его дело возобновили и снова обвинили его в "еретичестве и великом воровстве". Королевича Вольдемара уже давно не было в Москве и о сватовстве его стали забывать, а князя Семена "бояре приговорили было сжеть" за то, что он "пристал к королевичу". 4 января 1647 года на площади перед Посольским приказом в Кремле Шаховскому прочли его смертный приговор и тут же объявили о замене, по государеву милосердию, смертной казни ссылкой в Сольвычегодск.
  

X

   Так решительно и круто оберегала официальная Москва неприкосновенность исконных устоев московской жизни. А между тем сама жизнь все дальше и дальше уходила от этих устоев. В середине XVII века, уже в первые годы царствования Алексея Михайловича, вторжение иноземного элемента в русскую жизнь сделало весьма заметные успехи. Пока в области идей и веры шли горячие споры и всячески укреплялась национально-охранительная политика, в области торгово-промышленной и военно-технической исподволь совершался настоящий переворот. Московская торговля попадала окончательно в руки иностранного капитала. Иностранный предприниматель готов был захватить в свои руки обработку и на месте русского сырья. Московское правительство все больше и больше привыкало делать заказы и закупки за границей через своих агентов иностранцев. На московскую службу массами принимались люди разных наций - военные, врачи, техники. Москва наполнялась иноземцами, покупавшими себе дома в московских центральных кварталах. Во всех крупных городах наблюдалось то же самое. Служилые "немцы" получали за службу поместья в разных уездах и садились на землю, забирая в свое распоряжение крестьянский труд. Московские люди, далекие от всяких идеологических соображений, охраняя свои обывательские интересы, должны были так или иначе почувствовать на себе практические последствия вторжения иноземщины в их быт. Конечно, многие из них смотрели на дело просто - старались извлечь из новой обстановки возможную выгоду. Они сближались с "немцами" для того, чтобы с них заработать: поставляли им товары, нанимались к ним на службу торговыми агентами или просто прислугой. Для таких не существовало ни вероисповедного, ни культурного вопроса. Но иногда (и чем дальше, тем острее) вставал вопрос шкурный. Общение с иноземцами в области торга и промысла приводило в общем к торжеству иностранного капитала и предприимчивости и разоряло русских контрагентов и конкурентов. Общение же в сфере служебной, где иностранец являлся инструктором и командиром, обижало и раздражало самолюбие. Еще ранее того кризиса, какой обнаружился в московской социальной жизни в первые годы царя Алексея, вопрос об иноземцах был уже поднят самыми различными слоями московского общества и притом совершенно независимо от высших церковно-охранительных кругов.
   Ранее других заговорил московский торговый класс. Он очень рано, можно сказать, тотчас после смуты, стал показывать Московскому правительству свое недовольство иностранной торговой конкуренцией. Так в 1620 году московские "гости" (купцы высшего разряда) заявляли, то русским купцам равняться с английскими нельзя, что у англичан "с нашими ни в чем не сойдется", ибо "англичане люди сильные и богатые". "Сильны" они были теми привилегиями и льготами, которыми владели еще с XVI века благодаря милостям московского правительства и подкупу влиятельных дьяков Посольского приказа. А "богаты" они были потому, что работали организованным компанейским капиталом и располагали большим опытом и знанием международного рынка. Но как раз в эти 20-ые годы XVII века английская торговля в Москве стала ослабевать и англичане уступили первенство голландцам, которые начали посылать в Архангельск в десять раз большее число кораблей, чем англичане. Понятно, что и недовольство русского купечества перенеслось с англичан на голландцев. Особенно бросались в глаза хлебные операции голландцев в Московии. Первенствуя на хлебном рынке всей Европы, голландцы рассчитывали сделать Россию своей главной поставщицей и снабжать русским хлебом все страны Западной Европы. Они не только скупали, где могли, гласно русский хлеб, но и вывозили его тайно. Это приходилось им делать потому, что отпуск хлеба из Архангельска иноземцам был превращен в царскую монополию, которую им выгодно было обходить. Жалуясь на торговые плутни иноземцев и в особенности голландцев, русские люди указывали, что они покупают хлеб не только у казны, но скупают его по мелочам у частных лиц: посылают своих приказчиков и русских агентов для такой скупки и дают ссуду русским купцам, чтобы они для них приобретали зерно, ссыпали по подворьям и затем отдавали на корабли. На Вологде в одном 1629 году таможенные власти открыли 11 таких незаконных складов, устроенных для иноземцев по монастырским подворьям и частным дворам. Но так как хлебные операции нормировались самой казной в ее видах, то протестовать против них русскому торговому люду не приходилось. Он зато протестовал по другим статьям иноземного торга. В 1627 году было представлено царю первое (из известных нам) челобитье московского купечества на торговых иноземцев. "Гости и торговые люди москвичи и казанцы и ярославцы и нижегородцы и костромичи и вологжане и всех государевых городов" били челом, чтобы "те барабанские и галанские и амбарские* немцы, кроме аглинских гостей, по-прежнему дале Архангельского города и Колмогор в государеву вотчину не ездили и дворов бы своих на Руси не ставили и на Русском берегу у Студеного моря и в Сибирь промыслов своих по-прежнему не отпутали". Мотивы для такой просьбы излагались обстоятельно. Вкратце они таковы. После смуты ("от Московского разоренья") торговые иностранцы проникли внутрь Московского государства; в городах стали покупать "у посадских людей тяглую землю" и на ней строят свои дворы; держат в них свои товары, минуя официальные склады (гостиные дворы) и не "доявливая" всех товаров в таможнях; торгуют в этих дворах в розницу, чем у русских торговцев "торги отняли": "ныне те немцы на Вологде и в Ярославле и на Москве сидят по амбарам и по лавкам и продают всякие товары врозь". Кроме того, немцы скупают в устьях Двины русскую соль и возят ее на своих судах в Московский центр, наживясь на ней и отнимая "промыслы" у русский. Русскими товарами, скупленными на Руси, они начинают торг между собой уже в Архангельске, а "в таможне записывают те товары в проезд" (то есть на вывоз), и, таким образом, их торговые сделки на русской территории избегают законного обложения и "в том государева пошлина пропадает". Далее: пользуясь тем, что за немцами правительством закреплены рыбные ловли "у Студеного моря", немцы завели оттуда тайный вывоз хлеба. В устье рек входят иностранные корабли, будто "на удьбу и на сальную добычу" (то есть для рыбного лова и добычи ворвани), а на самом деле в те корабли насыпают "хлеб всякой - рожь и конопли и горох" и увозят за границу, и от того становится на всем севере "хлебная дороговь" и "все поморские места помирают голодом". Такие подробности воссоздают перед нами картину широкого развития торговых операций иноземцев на Руси, от которых, по мнению русских купцов, им "стала скудость великая". Но этими подробностями дело не ограничивалось. Русским торговцам казалось удивительной и непозволительной та организованность ("меж себя заговор"), какая существовала среди немецких купцов. Они ловко "вызнавали цену" всякому русскому товару, извещали свою родину о состоянии московского рынка, получали оттуда "грамотки" с инструкциями, и так как своевременно и точно "про русские товары у них ставитца ведомо, почему какой товар на Руси купят", то они "по грамоткам у нас и зак

Другие авторы
  • Гайдар Аркадий Петрович
  • Андреев Александр Николаевич
  • Фосс Иоганн Генрих
  • Баранов Евгений Захарович
  • Крючков Димитрий Александрович
  • Семевский Василий Иванович
  • Мурзина Александра Петровна
  • Дон-Аминадо
  • Кутлубицкий Николай Осипович
  • Песковский Матвей Леонтьевич
  • Другие произведения
  • Львов-Рогачевский Василий Львович - Урбанисты
  • Вяземский Петр Андреевич - Путешествие князя А. Д. Салтыкова по Персии и Индии
  • Мицкевич Адам - Сонеты крымские
  • Кржижановский Сигизмунд Доминикович - Мишени наступают
  • Куприн Александр Иванович - Последнее слово
  • Княжнин Яков Борисович - Письма к Г. Гогелю
  • Панаев Иван Иванович - Дочь чиновного человека
  • Львов-Рогачевский Василий Львович - В. Л. Львов-Рогачевский: биографическая справка
  • Полонский Яков Петрович - В. Фридлянд. Поэт сердечной и гражданской тревоги
  • Сомов Орест Михайлович - Купалов вечер
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
    Просмотров: 313 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа