Главная » Книги

Платонов Сергей Федорович - Москва и Запад в 16-17 веках, Страница 2

Платонов Сергей Федорович - Москва и Запад в 16-17 веках


1 2 3 4 5 6 7

словения и рукоположенья" православного духовенства, а во-вторых, боится нарушить политическое согласие богословской ссорой. Но "посол Антоций упрямился" и "говорил государю с докукою, что брани некоторые в том не будет, а захотел с государем говорите о вере". Уступая упрямству Поссевина, Грозный не прекратил беседы, но свел ее к пустякам, прямо объяснив, что "мы больших дел говорите с тобою о вере не хотим, чтобы тебе не в досаду было". Умышленно начал он с малого вопроса, почему Поссевин стрижет свою бороду, хотя это и "не велено": "ты в римской вере поп, а бороду сечешь, и ты нам скажи, от кого ты то взял и от которого ученья?" Когда Поссевин пресек этот насмешливый сюжет заявлением, что "он бороды не сечет, не бреет", Грозный перешел к другому сюжету, столь же малому, о том, что папе кланяются земно, а "на сапоге у папы крыж (крест), а на крыже распятие". По мнению Грозного, "нельзя целовать папу в ногу", также нельзя "крест ниже пояса носити", "ниже пояса всякой святыни быть непригоже", а у папы "от гордыни такой (неприличный) чин установлен". Поссевин объяснил, почему папе воздается такой почет, и в знак того, что земно почитать надлежит не одного папу, сам "в ноги ко государю Антоней поклонился". Но Грозного это не тронуло: он нашел, что вообще "в ноги людям падать непригоже", и что папа должен не гордиться, а "показывать смиренья образ"; а "который папа не по Христову ученью и не по апостольскому преданью почнет жити и тот папа волк есть, а не пастырь". На этом Поссевин убедился, что прока от беседы не будет, "и перстал говорити: коли де уж папа волк, и мне что уж говорити!". И Грозный тогда заметил: "яз тебе даве ж говорил: коли нам говорити о вере, и нам без раздорных слов не будет". Он милостиво отпустил иезуита, погладив его рукой и дав ему ее поцеловать*. Нельзя отказать царю в полемической ловкости: умышленно держась на "малых делах" и не допустив "больших дел говорити о вере", он в сущности вовсе уклонился от обмена мыслей об унии и оставил иезуита, а за ним и папу Григория XIII безо всякого удовлетворения. Менее всего можно видеть в поведении царя наивность и простодушие; можно поспорить лишь о том, что в нем преобладало: расчетливое лукавство или свойственная Грозному склонность к шутке и издевательству. Поссевин, по-видимому, усмотрел последнее: в дальнейших разговорах с Грозным он только слушал царя, но воздерживался от речей, хотя и не скрывал своего недовольства.
   ______________________
   * У Грозного была манера таким образом выражать свое благоволение и ласку; так, например, он приласкал в 1570 г. герцога Магнуса при конце аудиенции: похлопал его по плечу и стал уверять в своей любви к немцам. Официально это выражалось словами: "положив руку свою на него и пожаловал его".
  
  

VI

   Таков был сам царь Московский в его отношении к иностранцам. Из всего сообщенного выше ясно, что он не чуждался их и привык к ним, находился в постоянном с ними общении и часто показывал к ним расположение и ласку. Эта ласка, по мнению москвичей, иногда переходила всякую меру; они удивлялись и негодовали по поводу той близости, какую допускал государь в своем знакомстве с "варварами"; вспомнили слова Тимофеева: "вся внутренняя его в руку варвар быша". К сожалению, у нас почти совсем нет материала для того, чтобы судить, как глубоко и широко шло иноземное влияние в различных слоях московского населения. Конечно, придворная и служилая среда, окружающая Грозного, вместе с ним привыкала к общению с представителями европейских правительств и торговых организаций. В дипломатических сношениях с ними в самой Москве ("в ответех", как тогда говорилось), равно в поездках к иностранным дворам приобретались новые знания и навыки и формировались такие типы, каким был, например, Федор Писемский, профессиональный дипломат времени Грозного. Он происходил из галичских дворян, попал в 1550 году в дворяне Московские, участвовал в покорении Астрахани, не раз бывал в посольствах в Крым и в Польшу, участвовал в переговорах с Поссевином, был на съезде со шведскими послами (1590), наконец, правил посольство от Грозного к королеве Елисавете Английской ( в 1582 году). Ему случилось еще в молодых годах попасть в плен к ливонцам, и он поразил их своими знаниями и умом. Он, по их отзыву, владел латинским, греческим, польским и русским языками и отчасти разумел по-французски и по-немецки, и был очень умен и понятлив. Так как нет никаких оснований думать, что Писемский провел свою молодость за границей, то остается предполагать, что его знания приобретены были в Москве, и притом в раннюю пору - в 50-х годах XVI века (в плен он попал в 1559 году). По-видимому, Писемского смолоду готовили к дипломатической службе, в которой он и получил свою историческую известность. Иначе приобретали образование другие его современники. У Курбского есть любопытнейший, хотя, к сожалению, немного сбивчивый рассказ о двух казненных Грозным лицах из рода Лыковых. Вкратце Курбский так восстанавливает перед читателем биографии Лыковых. Один из них, Михаил Матвеевич Лыков, в детстве попал в плен к "королю старому Сигизмунду". Его отец Матвей Лыков погиб при взятии Сигизмундом-Августом Радогоща в 1534 году, семья же его уцелела и в Польше у короля содержалась очень хорошо. Король повелел "их не токмо питати во своих царских палатах, но и доктором (ученым) своим повелел их научити шляхетских наук и языку римскому". В 1542 году московские послы в Кракове "упросиша их у короля во отечество", и два брата Лыковы, Иван и Михаил, вернулись в Московское государство, где и служили отечеству "неблагодарному и недостойному ученых мужей", по выражению Курбского. Курбский упомянул о Лыковых в своей "Истории о великом князе Московском" потому, что, по его сведениям, Михаил Лыков был казнен Грозным. С ним вместе был убит и его "ближний сродник", имени которого Курбский не приводит, но который для нас даже более интересен, чем другие Лыковы. По описанию Курбского, это был "юноша зело прекрасный"; он "послан был на науку за море, во Ерманию, и тамо навык добре алеманскому языку и писанию: бо там пребывал, учась, не мало лет и объездил всю землю Немецкую, и возвратился был к нам в отечество". Это сообщение Курбского устанавливает любопытнейший факт посылки за границу для науки московского "юноши" в середине XVI века*.
   ______________________
   * В брошюре проф. В.И.Саввы "несколько случаев изучения иностранных языков русскими людьми во второй половине XVI века" (Харьков, 1913) указываются посылки и поездки москвичей за границу для изучения языка. Большинство посылок - на Восток для греческого языка; поездки же на Запад, по-видимому, были тогда еще очень редки.
  
   Можно ограничиться приведенными примерами для того, чтобы удостоверить в данную эпоху факт некоторого сближения высших слоев московского населения с иностранной, западно-европейской культурой. Но можно говорить еще и о том, что при Грозном низы московского населения также стали привыкать к общению с "фрягами" и "немцами". Весь рабочий люд, живший и трудившийся тогда на путях торгового оборота Москвы с заграницей, вступил в деловые связи с иностранными купцами, служил им на пристанях и судах, на сухопутных дорогах и в гостиных дворах, словом, всюду, где двигался и хранился заморский товар. Население тех городов, куда внедрялись на житье или на службу пленные "немцы", привыкало видеть их на улицах и рынках, даже в собственных домах на временном постое. В самой Москве всего больше было на житье таких иноземцев, невольных колонистов, брошенных судьбой в распоряжение московской власти. Они были поселены где-то "на Болвановке близь Москвы" (по определению Горсея), вернее всего, в Замоскворечьи, а затем в особой "слободе" на берегу речки Яузы, где с 1575-1576 гг. у них была своя протестантская церковь. Один из современников, поляк Немоевский, говорит про эту слободу, что в ней было построено около полутораста халуп (хат), по московскому обычаю с черными избами, над рекой Яузой; на реке же под заборами стояли городские мельницы. Кроме особо отведенных им мест, иноземцы, по-видимому, имели возможность селиться и двигаться в самой Москве, в различных ее кварталах, если только не подлежали, по службе или по иным причинам, прикреплению к какой-либо "слободе" или "двору". Любопытные бытовые черты записаны в дневнике датского посла Акселя Гюльденстиерне, бывшего в Москве с герцогом Гансом в 1602 году. Он пишет, между прочим, что в первое время по приезде герцога в Москву его со свитой поместили на большом подворье у самого Кремля, а затем отвели датчанам еще несколько дворов по соседству, образовав из них одну усадьбу. Сначала неохотно разрешали людям герцога ходить по городу; но затем датчане "не стали ни у кого спрашиваться и шли, куда хотели, гулять или делать покупки". Им в этом не мешали, но запрещали русским и жившим в Москве немцам разговаривать с датчанами без казенного толмача, даже арестовали некоторых немцев за то, что они нарушили запрещение. Но это не помогло: "наши люди и местные немцы все же украдкой сходились поговорить между собой" (говорит посол). Тогда русские "позволили нашим дворянам и прислуге ходить и ездить верхом по городу, куда им угодно, с тем, однако, чтобы они брали с собой пристава; это и соблюдалось два-три дня, а после того всякий выезжал и уходил, куда хотел без пристава". Как известно, принц Ганс умер в Москве и был погребен у протестантской кирки в немецкой слободе на Яузе. При подробном описании похорон посол упоминает, между прочим, о том, что при следовании торжественной похоронной процессии от датского подворья в слободу "немецкие дворяне, воины и купцы, как московские, так и из немецкой слободы, присоединились к процессии частью в городе, частью за городом и провожали тело до места погребения; множество немецких дам, девиц и горожанок тоже встретили погребальное шествие частью вне церкви, частью в церкви".
   Все эти подробности живо рисуют нам жизнь при Борисе Годунове немецкой колонии в Москве, многолюдной и мало стесненной. Можно думать, что такова же была эта жизнь и при Грозном. Раз только, в последние годы своей жизни, Грозный "опалился" на немцев, живших в немецкой слободе, и учинил в ней жестокий погром, после чего, однако, слобода оправилась и зажила прежней жизнью. Посторонний наблюдатель этой своеобразной протестантской общины, католик Маржерет рисует быт этой слободы любопытными чертами. Он говорит о ливонцах, поселенных в слободе, что "потеряв отечество и имущество, сделавшись рабами народа грубого и жестокого, под правлением государя самовластного, они, вместо смирения по причине таких бедствий, вели себя столь гордо, поступали столь высокомерно, одевались столь роскошно, что казались принцами и принцессами; женщины, посещая церковь, наряжались не иначе, как в бархат, атлас, камку; самая последняя носила тафтяное платье, хотя ничего более не имела". Источником благосостояния слободы была, по Маржерету, торговля, в особенности торговля вином, корчемство. Такие подробности свидетельствуют как будто о чрезвычайно благоприятной материальной обстановке: иноземец в Москве в XVI веке мог жить, что называется, припеваючи, не терпя особых стеснений ни от правительства, ни от окружающей среди, доступной его общению и эксплуатации. Только грубая уличная толпа иногда оскорбляла насмешками и бранью непривычных для нее иноземцев, усвоив для них поносительные прозвища и самую их слободу прозвав неофициальным именем "Кокуй".
  

VII

   Областью материальных и практических заимствований и сношений не ограничивалось общение Москвы с культурным Западом. С Запада на Русь в XV-XVI вв. проникали и те идеи, на которых вырастало миросозерцание эпохи Возрождения. Но там, на Западе, это миросозерцание имело блеск и силу утреннего солнца, ярко светившего пробужденному разуму; здесь же на Руси оно пока мерцало редкими зарницами, не разгонявшими ночного мрака и страшившими косное суеверие массы. Удаленная ото всех культурных центров, задавленная борьбой за самое существование народности, порабощенная татарщиной, "Москва XV века (по словам проф. М.Н. Сперанского) вырабатывает однобокий, отсталый тип средневекового миросозерцания на основах непонятого или дурно понятого византивизма: религиозная, позднее национальная, исключительность, формальное отношение к идеям религии, буквалистика, обрядность, отсутствие образования, заменявшегося лишь начетничеством, - все черты общего средневекового склада ума, но доведенные до односторонности, подчас уродливости". Это "направление, властно проводимое в жизнь церковью и Государством в тесном их союзе", возбудило против себя реакцию прежде всего там, где русские люди соприкасались с западноевропейцами - на западных рубежах Руси, именно в Новгороде и Пскове. Не говоря о мало известной ранней ереси "стригольников", позднейшее движение "жидовствующих" несомненно заключало в себе элементы западно-европейского рационализма. Оно широко охватило круги новгородских книжников, перекинулось в Москву и проникло даже в руководящую правительственную среду. Необходимы были особые усилия иерархии и светской власти для того, чтобы справиться с "ересью" и подавить ее. Ересь была осуждена; ее исповедники пострадали, но созданное ими настроение критики и скепсиса в отношении догмы и церковного строя не умерло. Оно передалось в другие круги, менее радикальные, не шедшие на ересь и отступничество, но склонные верить лишь тому, что "согласно моему разуму к благоугождению божию и к пользе души". В этих кругах работа мысли приводила к желанию знать не только свою письменность, но и западную, относящуюся к делу литературу. Поэтому вырос интерес к переводам, которые предпринимались даже официально. На рубеже XV и XVI веков было переведено несколько богословских книг, ученых трактатов ("Логика и "Космография") и астрологических сочинений. "Начало обновления идейной жизни Московской Руси было таким образом положено" (говорит М.Н.Сперанский): "уже к половине XVI века в Москве ясно намечаются результаты этой работы". Становится явной борьба двух направлений, прогрессивного и консервативного. Сторонники обоих одинаково чувствуют, что "старое отошло", но разно понимают, чем надлежало бы его заменить. Одни тянутся к Западу, "постепенно увеличивая запас западной литературы в обиходе русской и тем подготовляя окончательное торжество западной культуры на Руси". Другие стремятся "сдержать порывы вольнодумцев, доказать их ненужность, доказать, что старые основы не отжили, что они живы, только затерты небрежением". Не заимствование со стороны, но обновление своих старых устоев становится задачей этого направления, к которому принадлежал сам Грозный и его духовный пестун митрополит Макарий*. Но именно на Грозном и видна сила новых культурных веяний в московской жизни. Охранитель ветхих верований и идеалов, он сам настолько подался в сторону "варварской" новизны, что возбудил, как мы видели, изумление и негодование московских националистов, считавших, что "вся внутренняя его в руку варвар быша". Младенческое состояние культурно-политической мысли в ту эпоху не могло установить внутреннюю связь между различными сторонами жизни: боясь новшеств в сфере идей и верований, охотно шли на материальное заимствование со стороны.
   ______________________
   * Цитаты взяты нами из любопытнейшего очерка М.Сперанского: "Идейные движения в старой Москве" (в сборнике "Москва в ее прошлом и настоящем", часть II, вып. 4-й, изд. Т-ва "Образование").
  
  

VIII

   Грозный умер в начале 1584 года. С его смертью окончился террор, потрясавший Московское государство, и власть перешла в мягкие и ловкие руки Бориса Годунова. Воспитанник Грозного, Борис не воспринял от него наклонности к тирании и террору, но усвоил многое из его политической системы и, между прочим, его интерес и любовь к продуктам западной культуры. Все иностранцы в один голос говорят о большой любезности к ним Бориса. Он принимал чрезвычайно милостиво тех иностранцев, которые по нужде или по доброй воле попадали в Москву на службу, для промысла или для торга; он много и часто беседовал с своими медиками иностранцами и с дипломатами европейских государств; он отличался религиозной терпимостью ко всем протестантским толкам. Он, далее, умел ценить науку и ученых: как при Грозном, при Борисе принимались меры к вызову на Русь ученых и техников, и за границей прошла молва даже о том, что Борис желает устроить в Москве университет. Борис, наконец, настойчиво желал породниться с какой-либо европейской династией и дважды начинал сватовство дочери Ксении с принцами шведским и датским. К сожалению, оба сватовства были неудачны. Шведский королевич Густав, которого изгнали из Швеции и пригласили в Москву "на удел", оказался человеком неудобным и непристойным; он не склонен был ради Ксении изменить ни своей религии, ни своей морганатической привязанности, которую привез с собой из Данцига; поэтому его пришлось удалить с царских глаз в Углич. Датский королевич, герцог Голштинский Ганс был много лучше; но, прибыв в Москву, он месяца через полтора расхворался и умер. Состоявший при нем датский посол Аксель Гюльденстиерне свидетельствует о необыкновенной ласке Бориса к посольству и о сильной печали его от утраты герцога: со слезами причитал Борис у гроба: "Ах, герцог Ганс, свет мой и утешение мое! по грехам нашим не могли мы сохранить его!" Царь будто бы от плача едва мог говорить.
   При Борисе Московское правительство впервые прибегло к той просветительной мере, которая потом вошла в обычай. Оно отправило за границу "для науки розных языков и грамоте" нескольких "русских робят", молодых дворян. Они должны были учиться "накрепко грамоте и языку" той страны, в которую их посылали. Документально известно о посылке в Любек пяти человек и в Англию - четырех. По свидетельству же частному, было послано всего 18 человек, по шести в Англию, Францию и Германию. Любопытно, что из посланных с ожидаемыми результатами не вернулся никто. Некоторые умерли; другие оказались "непослушливы и поучения не слушали", даже от учителей "побежали неведомо за што"; а кое-кто, усвоив "поученье", остался навсегда за границей. Один из таких Никифор Алферьевич Григорьев стал в Англии священником, "благородным членом епископального духовенства", и, дожив до старости, во время пуританского движения (1643) даже пострадал за стойкость в его новой вере, лишась прихода в Гентингдон-шире. Напрасно московские дипломаты пытались за границей заводить речь о возвращении домой таких отступников: ни сами "робята", ни власти их нового отечества не соглашались на возвращение их в Москву*. В свою очередь, московские власти при Борисе готовы были оказывать гостеприимство иностранцам, приезжавшим в Москву не для прямого практического дела, а с целью, например, изучения языка, и даже из простой любознательности - "для науки и посмотреть в государствах обычаев". Так, известно, что в 1600 году в Москве изучали русский язык "францовский немчин Жан Паркет, лет в 18, да англиченин Ульян Колер, лет в 15, робята молоди". В то же время русский посол в Лондоне Гр.Ив. Микулин радушно приглашал в Москву путешественников, "Муравьевские земли князей" (моравян), трех братьев, "а отечеством словут бароны"; он объяснял им, что царь Борис охотно принимает на службу иноземцев, и они "живут в его царском в великом жалованье в покое и в тишине и во благоденственном житии". Микулин спрашивал этих "князей баронов", как они хотят ехать в Москву к царю Борису: "на его ли имя служити или, быв у его царского величества, ехати в свою землю?" Очевидно, он вполне допускал возможность посещения Москвы из одной любознательности просвещенным туристам, которые "ездили по разным государствам для науки и посмотрети в государствах обычаев, своею вольностью".
   ______________________
   * Любопытные данные об этих "русских робятах" за границей собраны в труде Н.В.Голицына "Научно-образовательные сношения России с Западом в начале XVII века" (Чтения в Моск.Общ.Ист. и Древн." 1898 г).
  
   Торговая политика Бориса в отношении иностранцев отличалась большой выдержкой и искусством. Он умел твердо соблюдать интересы государства и в то же время ласкать иноземных купцов, являя им всякие знаки своей милости. Англичане были очень им довольны, так как после смерти Грозного он лучше других сановников обошелся с ними и оказал им много услуг и покровительства. Но ни в его правление, ни в его царствование английская торговая компания не вернула себе тех исключительных льгот, какими наделил ее Грозный в 1569 году до его размолвок с королевой Елисаветой. Борис твердо держался того взгляда, что московские гавани должны быть открыты для всех стран и что правом приезда в устья С.Двины должны равно пользоваться торговые иноземцы всех государств. Когда английская торговая компания пыталась возобновить свое домогательство на исключительное пользование Двинским путем, ей было указано, что московское правительство считает неразумным, ради английских купцов, запрещать многим людям изо многих государств приходить в Архангельск, и что англичанам надлежит довольствоваться той исключительной льготой, что они одни освобождены от пошлин на московских рынках. Таким образом, английская компания оставалась как бы наиболее благопри-ятствуемой, но это не мешало Борису благоволить и ко всем прочим иноземцам. Такое направление в правящих московских кругах обозначилось даже раньше, чем Борис стал во главе правительства. В июле 1584 года один английский купец, не принадлежавший к привилегированной компании, писал другим таким же, что в Московском государстве после смерти Грозного "торговати вольно": приглашают отовсюду приезжать с товаром, "чтоб вопче торговали бы, всякой себе, по своей воле" (так перевели московские толмачи английскую речь); "не бойся, будет нам всем добро на Москве". Борис вполне оправдал такие чаяния иноземцев: при. нем, действительно, стало "всем добро на Москве", и иноземцы не уставали хвалить его за его способности и расположение к ним. Иностранная колония в Москве при Борисе чувствовала себя очень хорошо, о чем свидетельствуют записки обжившихся в Москве иностранцев, вроде Исаака Массы (голландца) и Конрада Буссова.
  

IX

   До сих пор мы видели, что Европа была представлена в Москве торговыми предпринимателями, военным и мирным "полоном" и всякого рода техниками, потребными для московской власти. Таких посетителей, как помянутые выше "Муравьевские земли князья", ездившие "своею вольностью" из любознательности по разным государствам, Москва не знала. Они явились - и при том веселой и шумной толпой - при царе Димитрии Ивановиче, который сам на себя "возложи царское имя", и которого поэтому зовут Самозванцем.
   Самозванец был несомненно москвичом, а не литвином и не поляком. Но созрело его покушение на московский престол в Польше при поддержке польского правительства и некоторой части польского общества. В условиях польской "златой вольности" он, во-первых, завязал деятельные сношения с московской украйной и поднял там движение в свою пользу против московского правительства Годунова. В августе 1604 года начал он кампанию против Бориса. С украйны московской на север двинулись мятежные казачьи дружины. На соединение с ними пошел из Польши мимо Киева и Чернигова сам Самозванец со своим польским отрядом. Соединение предполагалось где-то в Орловских или Тульских местах. Но оно не произошло, потому что войска Годунова разбили Самозванца и загнали в Путивль, причем почти все его польское войско рассыпалось. Из трех или четырех тысяч осталось у Самозванца всего несколько сот польских "товарищей". Самозванец дождался в Путивле смерти царя Бориса и свержения его сына Федора. Когда Москва признала царя Димитрия, и Самозванец с торжеством вступил в столицу и сел на "прародительский престол", все польские "роты", ему служившие, уместились в Москве в одном "посольском дворе", то есть, в одной усадьбе, где помещались обычно прибывавшие в Москву иноземные посольства.
   Вступив в Кремлевский дворец, Самозванец привел туда с собой много иноземцев, с которыми он не хотел и не мог порвать завязанных в Польше отношений. Около него, вместе с боярами и московскими дворянами, оказались приближенные поляки, вроде его секретаря Бучинского с братом, необходимых ему для ведения сношений с Польшей. Остались в Москве после роспуска польского войска состоявшие при польских "ротах" "капланы" патеры Чиржовский и Лавицкий. Эти два иезуита были командированы своим духовным начальством к самому Самозванцу, чтобы он не отстал от католической церкви, в лоно которой был принят весной 1604 года. Роспуск польских дружин, сопровождавших Самозванца до Москвы, не заставил всех поляков выехать из Москвы на родину. Часть осталась в Москве и продолжала свою службу царю в качестве охранного отряда. Весь этот люд, расселившись по Москве, чувствовал себя господами положения и считал Самозванца в долгу перед "товарищами" шляхтичами за их труды и помощь. И, по-видимому, Самозванец разделял их взгляд и баловал поляков. Он попускал им их бесчинства, оставлял безнаказанными обиды, наносимые ими населению, якшался с ними в воинских потехах и пирушках. Впервые иноземцы явились в Москве не зависимыми, а первенствующими людьми, смотрели на москвичей сверху вниз, считали дорогу в Москву открытой для всякого иноземца. По своему внешнему обличью, по костюму и замашкам сам царь московский являлся для московской толпы иноземцем. Он как бы уничтожал ту вековую преграду, какая была между Русью и Западом в нравах и вере. Его предшественники, государи XVI века, сближались только с людьми протестантского направления, Самозванец же открыл путь в Москву и католикам, которые для тогдашнего русского сознания были "душепагубными волками". Вероисповедные отличия для Самозванца, вообще, были неважны: он одинаково жаловал и поляков-папистов, и немцев-протестантов. В его дворцовой страже, набранной из иноземцев, были люди разных религий и стран. Кроме поляков, в нее входили и немцы и французы. Один иностранец (Буссов) оставил нам интересное описание этого сборного отряда. Его составляли три сотни, различавшиеся вооружением и одеждой. Первая сотня - стрелки - ходила в бархате и золоте, содержалась богато и почиталась отборной. Капитаном ее был француз Маржерет, типичный авантюрист той эпохи, служивший Генриху IV во Франции, императору в Германии, королю в Польше и царям Борису и Дмитрию в Москве. Владея не только шпагой и мушкетом, но и пером, он оставил любопытную и умную книгу с описанием московских событий и порядков ("Estat de l'Empire de Russie et Grande Duche de Moscovie". Paris. 1607). Другие две сотни телохранителей Самозванца находились под начальством немца Кнутсена и шотландца Вандемана, были вооружены алебардами, одеты нарядно и пестро, содержались сыто и, по отзыву современника, немало гордились и подымали нос*. Для того, чтобы иметь всегда под рукой эту вооруженную силу, Самозванец поместил ее во дворах вблизи Кремля, выселив для этого арбатских и пречистенских попов.
   ______________________
   * Однако, поляк Немоевский, увидя эти две сотни в строю во время парадного въезда Марины Мнишек в Москву, отозвался о них пренебрежительно; по его словам, они были в плохих кафтанишках, одни со шпагами и в сапогах, другие с казацкими саблишками в черевичках: "in summa было видно, что ремесленники (то есть не рыцари), alias - всякая дрянь (kanalie)". Главный их начальник Кнутсен был из Дании и принадлежал к свите умершего в Москве принца Иоанна (Ганса).
  
   Надобно представить себе конкретно созданную Самозванцем обстановку, чтобы понять всю резкость перемены в московской жизни.
   Население Москвы переставало чувствовать себя хозяевами своего города. Не только во "дворах" (городских усадьбах), отводимых в Москве обычно для постоя посольств и приезжих иностранцев, но и в обывательских домах, даже церковных, в самом Кремле, кругом дворца и в самом дворце, - всюду москвичи видели поляков, "литву", "немцев" в качестве постоянных жителей, служивших царю Димитрию, или же сидевших на его коште и не стеснявшихся показывать Москве свое господство и "ласку господарскую". По многим отзывам современников, иноземцы во время Самозванца не сдерживались ничем. Один из поляков, бывших в то время в Москве (Стадницкий), говорит откровенно, что "москвичам сильно надоело распутство поляков, которые стали обращаться с ними, как со своими подданными, нападали на них, ссорились с ними, оскорбляли, били, напившись допьяна, обижали женщин и девушек". Шумные пирушки иноземцев, во время которых тосты сопровождались стрельбой, пугали русское население, и московские торговцы пришли к общему соглашению не продавать иноземцам "зелья" (пороха), когда те искали его в торговых рядах. На этой-то почве и зрело постепенно то настроение Москвы, какое привело ее к жестокому погрому иноземцев, главным образом, поляков и литвы, в мае 1606 г.
   Свадьба Самозванца с Мариной вызвала новый наплыв в Москву иноземных пришельцев. На царское "веселье" ехала вслед за невестой не только ее родня, но и гости, званые и незваные, и всякого рода торговцы - от крупных ювелиров до мелких кондитеров. Одни искали чести и развлечений, другие выгодного "дела", третьи просто куска хлеба, которого не хватало на родине. Сохранилось несколько любопытных рассказов об этих свадебных неделях, окончательно всколыхнувших Москву. Москвичи увидели в эти дни много любопытного, дотоле им неведомого, что их занимало и удивляло. Но вместе с тем они пережили и такие впечатления, какие окончательно возбудили их против пришлых гостей и собственного царя.
   Пан Юрий Мнишек с дочерью Мариной ехали в Москву с целым войском. В их поезде считали 1969 людей и 1960 лошадей, оговариваясь, что это минимальные цифры и что вернее считать свыше 2000 людей с соответствующим числом коней. Вблизи Москвы пан Юрий опередил Марину и на несколько дней раньше въехал в Москву. Уже для него одного была устроена пышная встреча, выстроены шпалерами войска и дан большой конвой ("около полуторы тысячи москвичей"), в котором inkognito ехал сам царь. По особо устроенному на лодках плавучему мосту через Москву-реку воеводу Мнишка проводили в Кремль. На другой день он был представлен царю в торжественной аудиенции и приветствовал царя витиеватой речью, от которой Самозванец, по словам очевидца Мартына Стадницкого, "плакал, как бобр, вытирая глаза платком", а московский дипломат, думный дьяк Афанасий Власьев, будто бы, сказал, что "пан воевода горазд говорить". Но это торжество было только прелюдией к последующему. Въезд Марины в Москву был гораздо великолепнее. Навстречу ей двинулась вся официальная часть Москвы, весь московский гарнизон и вся польская свита пана Мнишка. Марина ждала начала церемонии на поле в тех знаменитых "снеговидных" шатрах, которые - в виде целого парусинного городка, с массой украшений, - соорудил еще Борис Годунов и которые ставились при всякого рода загородных торжествах. К этим шатрам, говорили, накануне въезда Марины прискакал inkognito Самозванец, чтобы приветствовать панну. У этих шатров в день въезда (2-го мая) Марину опередило польское посольство, присланное королем Сигизмундом на царскую свадьбу. Оно и открыло шествие, причем, к соблазну москвичей, послы ехали "ратным обычаем, у рядясь в збруях и с копьи", "не по посольскому обычаю, воинским же обычаем". За посольством двинулась в Москву и Марина. У черты города ей подали парадную карету, богато убранную и такую высокую, что в нее вела лесенка в пять ступеней. Этот "корабль" тянуло 12 серых с яблоками лошадей, из которых одни были такими от природы, а другие подкрашены*. Вообще, в процессии было много крашеных в необыкновенные цвета лошадей. За каретой Марины следовали богатые экипажи с ее женской свитой. Перед ней же в челе процессии ехали польские отряды "приятелей" Мнишков, а за ними московские бояре и дворяне. Это была многотысячная нарядная толпа. Шествие замыкали конные отряды польского конвоя Марины, шедшие в панцырях и в полном вооружении, с трубами и флейтами, тем же "воинским обычаем", как и польское посольство, проследовавшее часом раньше. На всем пути процессии вытянулся московский гарнизон и стояли толпы народа, пораженного невиданным зрелищем ликующего, можно сказать, победного вступления в Москву вооруженных инородцев. Перед Кремлем процессию встретила музыка туземного свойства: трубы, литавры и барабаны "величиной в винную бочку", в которые "хлопы колотили только одной рукой". От усердия музыкантов их игра производила впечатление шума водяной мельницы. "Шум и грохот продолжался долго, до нестерпимости". Процессия вступила в Кремль и остановилась у Вознесенского монастыря, где Марина и была помещена до свадьбы с царем. Остальные же поляки были размещены по всему городу, по всем его кварталам, далеко друг от друга, заполонив, можно сказать, всю Москву.
   ______________________
   * Другой очевидец насчитал под этой каретой 36 чубарых коней (по-польски масть этих коней выражена словом tarentowtych). Третий очевидец видел только 8 серых с яблоками коней с красными хвостами и гривами.
  
   Все последующие дни до царской свадьбы (8-го мая) прошли в официальных приемах и частных пирах во дворце, в которых ярко выступала интимная близость Самозванца к его приезжим гостям. Вся Москва была взбудоражена шумным движением гостей и их бесцеремонным поведением. Даже в мелочах дворцового обихода сказывалось польское засилье: так, на все эти дни поварня во дворце была отдана, вместе с ключами от кладовых и погребов, польским поварам, потому что Марине не нравились московские яства. Московское население видело только эти внешние проявления иноземного господства; люди же, близкие к правительству, могли наблюдать и другие для них грозные признаки. В дни, предшествующие свадьбе, Самозванец старался разрешить в сущности неразрешимую задачу брака православного царя с "некрещеною" католичкой. Марина не желала принять московскую веру; напротив, ей внушена была в Польше надежда привести со временем царя и всю Москву в лоно католичества. Самозванцу предстояло поэтому устроить свое венчание без чина присоединения невесты к православию. Он вышел из затруднения тем, что устроил перед церковным венчанием особый чин обручения в "столовой избе" дворца, а затем в Успенском соборе совершил невиданный прежде на Руси обряд коронования царицы с миропомазанием, что и должно было заменить акт присоединения Марины к православию. За коронованием последовала обедня, а за обедней свадебный обряд, причем, к огорчению людей сведущих в канонах, новобрачные оба уклонились от причастия и, таким образом Марина оказалась невоссоединенной с православной церковью. Для массы дело осталось темным, запутанным сложностью церковных актов; очевидцы москвичи заметили только, что царь шел из дворца в собор в окружении поляков и что в церковь пущено было много польских гостей, а простых русских людей не пускали не только в Успенский собор, но и в Кремль, заполненный приезжими чужеродцами. Истинное положение дела, однако, пояснили толпе те агитаторы, которые вместе с князем В.И.Шуйским и другими боярами готовили переворот и свержение Самозванца. Они прекрасно воспользовались днями свадебного "веселья" и быстро довели настроение москвичей до революционного кипения.
   Их задача и не представляла особых трудностей. Ни Самозванец, ни его гости не понимали обстановки, в которой справляли свое "веселье". Одни только серьезные поляки из состава официального польского посольства, присланного королем в Москву, правильно оценивали настроение Москвы; и посылали во дворец опасливые предостережения. Прочая польская братия легкомысленно танцевала на вулкане. Из уст самих поляков имеем мы указание на то, что они вели себя шумно, распущенно и нетактично и вынуждали официальных московских лиц на некоторые репрессии. О своем презрительном отношении к московской вере и церкви свидетельствует, например, сам пан Стадницкий при описании проповеди, якобы слышанной лично им в подмосковном селе Вяземах. Он рассказывает, что поп прославлял Николу чудотворца и будто бы "свою речь заключил так, что коли бы бог старый змерл, Микула богом бы был". На это будто бы издали дьячек возразил: "ляда, што поп гвары*, бо николи умирать бог не може стары"; а поп: "ляда, што дьяк бреше за порогом: не зимре бог, не буде Микула богом". Эта рифмованная побасенка выдается Стадницким за факт, коего он был очевидцем, и, разумеется, свидетельствует о крайне несерьезном, циничном его отношении к религии страны. Такое же отношение москвичи, по своему опыту, предполагали и в других польских панах. На коронации Самозванца сопровождавший его польский посол при входе в церковь снял свою шапку с перьями; к нему тотчас же подошел думный дьяк Аф.Власьев и предложил послу подержать шапку, а когда тот ее отдал, то шапку унесли из церкви, чтобы поляк ее там не надел. Из этого вышла целая история, и сами поляки рассказывали, что это дело удаления шапки "было задумано ранее, чем вошли в церковь", ибо москвичи боялись, чтобы "посол не надел шапки на голову с неуважением места действия и особы великого князя". И такая боязнь была, по-видимому, совершенно основательна: в лицо польским дипломатам московские бояре впоследствии бросали обвинение против польских гостей в Москве в том, что все они грубо нарушали церковное благочиние и оскорбляли религиозное чувство туземцев**.
   ______________________
   * То есть, "худо, что поп пустословит". Надобно заметить, что пан Мартын Стадницкий был одним из виднейших поляков в Москве: на походе Марины Мнишек к русской столице ему вручена была "вся власть и управление двором ее величества царицы, как и гофмаршальская должность".
   ** По нейтральному свидетельству немца Паерле, польские послы во время коронации Самозванца потребовали для себя в церкви кресел и, получив от Самозванца отказ, отошли в сторону и все-таки сели.
  
   Возбудить народную массу против царя, не крестившего своей жены, против Марины, не пожелавшей переменить "римской веры" на "истинную", против "литвы" и поляков, овладевших дворцом, удалось чрезвычайно быстро. В дни после царской свадьбы, когда во дворце шли пир за пиром, и Самозванец в "гусарском" платье тешился с польскими гостями, Москва уже бурлила. В ночь на 14-е мая на улицах было так неспокойно, что польские солдаты "были наготове, вооружившись, как для битвы". На следующий день, 15-го возник уличный беспорядок из-за мелкого бесчинства какого-то поляка; а 16-го числа все поляки уже определенно знали, что "москвичи начали сильно бунтовать". Только Самозванец не верил, что его положение шатко. Он смеялся надо всеми предостережениями и самонадеянно высмеивал и "цесаря" Рудольфа, и самого папу, и даже своего благодетеля - польского короля, о котором, впрочем, благосклонно замечал, что он не такой дурачина (блазень), как император Рудольф. Судьба посмеялась над ним самим. На рассвете, 17-го мая, Москва окончательно поднялась, и переворот совершился.
   Насколько можно заключить из сообщений очевидцев, план бояр, заговорщиков против царя, заключался в том, что начать дело польским погромом, направить народную массу на иноземцев, живших разобщенно в разных кварталах города, и этим лишить Самозванца польской помощи, а затем броситься на дворец и расправиться там с царем и его приближенными. Этот план удался вполне. В городе толпа начала избиение польских гостей, а боярский отряд прорвался в Кремль и овладел дворцом, где царь был убит, а Марина со свитой арестованы. В польских мемуарах рассказаны любопытные подробности погрома. Дворы, где жили иноземцы, подверглись грабежам и насилиям. Того, кто не сопротивлялся, чаще всего просто убивали, или же, избив и изранив, грабили. Там, где встречали сопротивление, начинали осаду и правильный бой. Уцелели лишь те поляки, которые успели затянуть свою защиту до развязки дела в Кремле. Когда бояре расправились с Самозванцем, овладели Кремлем и дворцом, они бросились прекращать погром в городе и везде останавливали кровопролитие и грабеж. Польское посольство и знатные поляки с их челядью, отсидевшиеся от толпы в своих дворах, были взяты под стражу боярами и затем, как военнопленные, разосланы по городам. Во время погрома было убито, по польскому счету, более 500 человек, а по частному московскому сообщению - около 3500 человек*. Можно думать, что польская цифра гораздо ближе к истине, так как поляки сообщают нам точно количество жертв в свите многих панов, по собственному их тщательному подсчету. Среди погибших и потерпевших от погрома были не только знатные поляки: москвичи били всяких иноземцев, к ним близких, и не только вооруженных, но и мирных купцов, приглашенных в Москву секретарем Самозванца Бучинским и польскими панами. Так, погиб известный в то время миланский ювелир Челари (Cellari), несколько аугсбургских (немецких) купцов со слугами, два виноторговца из гор.Кросна, в Галиции, привезших в Москву венгерское вино; краковского купца Баптиста изранили и бросили замертво. Все их товары были или разграблены или конфискованы. Те из купцов, которые спаслись от погрома, были, вместе с прочими иноземцами, разосланы по городам. Москва была очищена, таким образом, от неприятных гостей, созванных Самозванцем. Старые обитатели Москвы, "немцы" из Немецкой слободы, уцелели от погрома и были его сторонними свидетелями.
   ______________________
   * Немцы сообщают другие цифры: Буссов - 2135 человек, Петрей - 1702. Почти ту же цифру (1705) дает Маржерет. У Массы показано 1500.
  
  

X

   Одним бурным взметом народной волны опрокинута была попытка подчинить Москву католичеству и польской культуре. Рухнули расчеты польской королевской политики и надежды папской курии, - посадив царя-католика на московском престоле, ввести Московское государство в сферу политического влияния Рима и Польши. Москва осталась верна своей вековой ненависти к папству и непримиримой вражде к литве и полякам. После майского погрома 1606 года она обратила всех уцелевших панов в своих пленников. В самой Москве, в Ростове, Ярославле, Твери, Костроме, в Вологде и на Белоозере томились они в тяжелых, почти тюремных условиях, ожидая, пока дипломатическое вмешательство Речи Посполитой освободит их из заточения и вернет в отечество. Но и в том угнетении, в каком держали поляков их грубые пристава, подневольные польские колонии в Московской земле могли играть некоторую культурную роль. Как сами вельможные поляки, так и их челядинцы имели все-таки возможность двигаться по городу, в котором были внедрены, бывать на улицах и в торгу, говорить с народом и даже склонять стрельцов и мужиков к тому, чтобы они переносили вести от одних узников к другим. Так, подкупленный в Москве паном Петром Стадницким стрелец привез тайно из Москвы на Бело-озеро пану Мартыну Стадницкому под видом молитвенника "итальянского Петрарку", в кожаном переплете которого было вклеено любопытнейшее описание осады Москвы Болотниковым в конце 1606 года. Такого рода общение городской толпы с иноземными узниками приучало московский народ к виду иноземцев, уничтожало страх перед ними, открывало возможность частичных влияний, готовило к тому, что последовало в ближайшие затем годы, к массовому вторжению тушинских поляков в Великорусье.
   Как известно, с майским погромом и воцарением Шуйского смута московская не только не окончилась, но, напротив, вступила в новый, более сложный и тяжелый фазис. Поднятое первым Самозванцем население южных Московских областей (украйны) не поверило его гибели и во имя будто бы уцелевшего "царя Димитрия" двинулось к Москве против боярского царя Василия. Первый нажим восставших не удался. Царь Василий отразил нападение и после тяжелой, почти годовой компании принудил восставших "воров" (так называли тогда незаконопослушных людей) к полной капитуляции, причем погибли и их вожди с Болотниковым во главе (1607 г.). Но тотчас же последовало новое восстание под предводительством второго Самозванца, к которому присоединились, сверх московских "воров", выходцы из речи Посполитой, поляки и литва. Именно эти выходцы (князь Рожинский, пан Я.П. Сапега и др.) взяли в свои руки всю технику дела, стали военачальниками, довели восставших до самой Москвы, обложили ее и вблизи столицы основались на двух базах - в селе Тушине и в городке Дмитрове (1608 г.). Оттуда они и повели завоевание Великорусья. Литовские и польские отряды растеклись по всему среднему Поволжью, от Твери почти до Нижнего Новгорода, переправились через Волгу, доходили до Вологды и не только захватывали города, но располагались по волостям, занимаясь или просто грабежом, или же реквизициями на свое войско. Против них Шуйский не только собирал русские войска из верных ему частей государства, но и "нанял" иноземные отряды ландскнехтов в броне и с огнестрельным оружием, доставленные ему шведским правительством за некоторые территориальные уступки. С этой "кованой ратью" московский военачальник князь М.В. Скопин-Шуйский сделал поход от Новгорода до Твери и Калягина, оттуда до Александровой слободы, а затем и до Москвы (1609 г.). Целью такого похода было соединение с другими отрядами верных Шуйскому войск и совместное с ними движение против второго Самозванца. На походе Скопин учил своих русских воинов приемам регулярного боя под руководством иностранных инструкторов. Таким образом, обе стороны в московском междоусобии действовали под влиянием и главенством иноземцев. Никогда еще Великорусье не видело в своих недрах такого их количества. По современным показаниям польских и литовских войск у Самозванца было до 20.000 человек, а шведских наемников у Скопина от 10.000 до 15.000. И вся эта масса чужого люда распространилась по широкому пространству Московского государства, за исключением разве его северных восточных окраин, и, пользуясь своим военным превосходством, держалась так, как держатся завоеватели в покоренной стране.
   Дальнейший ход московской смуты привел к формальному вмешательству в московские дела соседних держав, а это вмешательство окончилось тем, что польский король завоевал западные и юго-западные области Московского государства (от Великих Лук до Вязьмы, Брянска и Чернигова), а шведы взяли всю Новгородскую область. Не видя иного выхода из своих междоусобий, москвичи признали своим царем польского королевича, но он не приехал, а польский гарнизон занял самую Москву (1610 г.). Новгородцы же призвали на "Новгородское государство" шведского принца, рекомендуя его и москвичам. Казалось, что единое Московское государство перестало существовать. Ни одна книга, по выражению современника, не излагала "такового наказания ни на едину монархию, ниже на царства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею". Не было уже государства, был только "останок" его, не было народа, был только "останок рода христианского". "Чужие руки" завладели всем. Король Сигизмунд польский считал себя государем захваченной им Москвы и всей ее страны; его агенты правили делами в Москве и всей ее страны; его агенты правили делами в Москве, опираясь на военную силу. Король Карл шведский смотрел на Новгород, как на свою провинцию, и надеялся на династическую унию Швеции и Москвы. Только Московское Поморье и Понизовье не знало на деле иноземной власти, потому что на северные и восточные окраины Руси ни шведы, ни поляки фактически не попадали. Все остальное пространство воочию видело "чужие руки" и за неволю повиновалось им.
   Но и на московский север были вожделения со стороны тех и

Другие авторы
  • Готовцева Анна Ивановна
  • Попов Александр Николаевич
  • Губер Борис Андреевич
  • Орлов Петр Александрович
  • Костров Ермил Иванович
  • Веселовский Алексей Николаевич
  • Дункан Айседора
  • Елисеев Григорий Захарович
  • Бахтин М.М.
  • Дараган Михаил Иванович
  • Другие произведения
  • Авксентьев Николай Дмитриевич - Patriotica
  • Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Принц и танцовщица
  • Лесков Николай Семенович - Несмертельный Голован
  • Сосновский Лев Семёнович - В гостях у советского "Робинзона"
  • Гофман Эрнст Теодор Амадей - Мастер Иоганн Вахт
  • Штакеншнейдер Елена Андреевна - Из письма Н. Н. Страхову
  • Хмельницкий Николай Иванович - Воздушные замки
  • Катков Михаил Никифорович - Проект польского восстания, подписанный Мерославским и найденный у графа Андрея Замойского
  • Матюшкин Федор Федорович - Матюшкин Ф. Ф.: Биографическая справка
  • Байрон Джордж Гордон - Осада Коринфа
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
    Просмотров: 338 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа