Майков Валериан Николаевич - Сочинение князя В. Ф. Одоевского

  - В. Н. Майков

  - Сочинение князя В. Ф. Одоевского

  

   Собрание сочинений князя В. Ф. Одоевского, бесспорно, состав­ляет замеча­тельнейшее явление в русской литературе 1844 года. Одна оригинальность взгляда автора уже обращает на себя особенное, серь­езное внимание критики; но она же вызывает несколько вопросов, которые мы должны решить, прежде чем представим читателям свое мнение об этом капитальном приобретении для искусства.

   Прочтя сплошь, от доски до доски, все три части сочинения кня­зя В. Ф. Одоев­ского, вы невольно задумаетесь над этим собранием повестей, мистических рассказов, древних и новых преданий, над отрывками из пестрых сказок, над домашними разговорами... По­вторяем, задумаетесь невольно, если любите отда­вать себе отчет в том, что прочли. Вы спросите, к чему ведут мистические рассуждения, наполняющие всю первую часть, и какая связь между этими рассуж­дениями автора и превосходными повестями, разбросанными во вто­рой и третьей части. Вы спросите, что доказал автор в первой части и что он представил в последних.

   Нам кажется, что сочинение князя Одоевского логически можно разделить на два отдела: на отдел мистики, к которому принадлежат почти все рассказы автора, названные "Русскими ночами" и занимаю­щие всю первую часть, и на отдел новостей, имеющих бесспорное литературное достоинство и чуждых мистицизму. Поэтому прежде всего считаем обязанностью рассмотреть сущность мистицизма, воз­можность или невозможность его как системы познания и потом при­менять свой взгляд к разбираемому нами сочинению.

   Человек, по своей духовной природе, полон сил разнородных. Как мыслящее существо, он пытает природу и человека, доискивает­ся причин того, что видит, слышит, обоняет, осязает. Он разлагает природу химически, режет ее как хирург, анализирует как моралист и не дает ей пощады там, где она вздумает бросить камень преткнове­ния гордому уму, могучему сознанием своего собственного достоин­ства. В этом направлении ум терзает природу... благородно, потому что проникает материю духом, дает ей жизнь разумную. Ум доволен и самим собою и тем, что он исследует; но доволен только до тех пор, пока ему удается заманчивая деятельность.

   Человек, как существо чувствующее и одаренное воображением, то трепещет от восторга, то страдает, то полон энергии, то бессмыс­ленно предан апатии, то готов обнять ближнего как брата, то рад оттолкнуть его как смертельного врага. А воображение - оно не мол­чит, смотря на преобладание чувств в человеке; оно то одевает мир радужным сиянием, то набрасывает на него темное покрывало. Было время, когда люди в таинственном шуме лесов слышали сладкие бе­седы и игры вечно юных дриад и неуклюжих сластолюбцев фавнов; пришло время, когда люди в стоне лесном разумеют одно течение воздуха, более или менее сильное, производящее движение ветвей. Было время, когда духи неба и земли запросто расхаживали по горо­дам и деревням, как будто им в самом деле было там место. По ней странствовали боги и полубоги, сильфиды и саламандры, ведьмы и вампиры, словом, кто ни расхаживал по суше и морям, где теперь спокойно ходят пароходы и паровозы... И так человек мыслит, чув­ствует и создает себе образы и картины... Но где же мистицизм? - Позвольте, будет и ему место.

   Чувство и мысль, чувство и воображение - вот главные пружи­ны наших дум и мечтаний. Чем начинает человек свою жизнь? Что прежде он видит в мире - картину или загадку? Натурально первое. Человек, не рассуждая, привыкает ко всему окружающему, бессо­знательно живет наравне с природою, радуется солнечному свету и боится темноты, недоволен, когда его заставляют думать, и рад, когда найдут пищу воображению. И много времени проходит, пока мысль спит под баюканьем чувств и воображения, под напевами няни и рассказами старины. Для иных проходит вся жизнь, а мысль все крепко спит, и ничто ее не пробуждает. Но так сладко спится не всем, не всем даны в удел одни грезы да игрушки. Человек, возму­жав, когда-то спросил себя: отчего? - и, задав себе вопрос, решал его в продолже­нии всей жизни и никак не мог решить; за одним воп­росом следовал другой. С тех пор задача дробится, разветвляется, охватывает сетью весь мир, и мысль, пораженная собственным вели­чием и немощью, рвется в этой сети, в иных местах прорывает ее, в других запутывается и изнемогает... Борьбу, начатую одним челове­ком, продолжает целое человечество; неистово рвет оно цепь, око­вавшую гордость земную, и детски радуется малейшему успеху.

   Таков ход человечества на пути просвещения. Прежде всего оно начинает чувствовать и представлять, а потом уже мыслить. В пер­вый период, период чувств и воображения, народ живет, не смущая хитросплетениями ума бойко играющую жизнь чувства и фантазии. Он чувствует сладость или горесть жизни, верит, что благородство должно быть мерилом действий человека, не спрашивая, почему именно следует верить, что дух на земле - только странник, что ему дана другая светлая обитель, куда он перенесется, когда сбросит вре­менную оболочку. Сердце бьется в упоении, созерцая величие Бога в природе, воображение теряется в беспредельности миров, создает в лесах обиталище духов; видя явление, выходящее из ряда обыкно­венных, оно не хочет допытывать его, увлеченное сердечным волнением, мгновенно придает ему образ и какую-нибудь таинственную силу. Огонек на кладбище - блуждающая душа мертвеца, эхо лес­ное - крик лешего... и так далее. В этот период появились наяды, ореады, сильфиды, гномы, русалки, демоны, домовые...

   Так написано каждому народу; так было в языческой древности, так повторялось это явление и в новом мире.

   Когда Запад, обновленный идеей нового учения, с жаром усво­ил христианство, он был юн. Юность его выразилась и в политике, и в литературе, и в науке. Приведем в пример походы крестовые; они были мгновенным делом взволнованного чувства; тут не было предварительного обсуждения предприятия, тут не было дальновид­ных замыслов, заранее обдуманных: это было дело геройское, и во­обще средние века составляют геройский период истории Запада. Рассеянные толпы крестоносцев, бросившись на Азию, погибли в ней оттого, что не сообразили средств войны. Литература средних веков не походит ни на классическую, ни на новейшую. Поражая читателя обилием чувства, внутреннего содержания и странностью форм, не имеющих места в жизни действительной, перемешивая события, времена и лица, она набрасывает на мир свое собственное покрывало, более или менее мистическое. И не мудрено - на Запад были перенесены Библия и алькоран. Суровый дух западных дика­рей, проникнутых возвышенной идеей любви христианской, выра­жался то в рыцарстве, то в строгой аскетичной жизни, то в нежных и геройских песнях трубадуров, то в самых отвлеченных богословских спорах. Иначе и не могло быть - верование руководило чувством. Картины воображения более пленяли человека, нежели холодные выкладки ума. Так, юные народы не могли устоять от обольщения алькорана, принесенного маврами. Несмотря на все отвращение хри­стиан от магометан, первые не могли не восхищаться Кордовой и Гренадой, они прислушивались к песням аравитян и их ученым тол­кам. Разительным примером служит ученый Жербер. Сперва он дол­гое время учился в монастыре Орильяк, потом, желая более углу­биться в науки, принесенные с Востока, отправился в Толедо; там арабские ученые посвятили его в таинства математики, астрологии и магии. Возвратившись из Толедо, он был начальником монастыря, потом воспитателем Гуго Капета, потом епископом реймским и на­конец папой под именем Сильвестра Второго. Папа - воспитанник арабских магов и славы христианской!

   О состоянии наук говорить нечего - мистицизм был исходным пунктом учения как в науках нравственных и естественных. Науку создавало воображение, а не ум.

   Все нами сказанное клонится к тому, чтобы показать время, ког­да в первый раз появился в Западной Европе мистицизм, обуслов­ленный несовершенством образования и преимущественным разви­тием чувства и воображения. Посмотрим, не бывает ли еще состоя­ние духа, когда сей последний склонен к сверхъестест­венному.

   Мысль, как сила, враждебная фантазии, сперва гонит чудес­ное, а потом в свою очередь приводит к верованию в мир тайный, неведомый на земле, недоступный ни глазу, ни уху. Сначала она дерзко начинает испытывать природу и узнает многое; обольщенная успехом, она делается горда, но ненадолго. Везде она узнает одни явления, не доходя до сущности вещей. Вопросы, которые более всего хотелось бы человеку решать, становятся самыми затруднитель­ными задачами. Дойдя до вопроса: что такое душа, откуда она, за­чем она здесь и куда скроется по смерти тела - ум цепенеет, видя свое бессилие; постигнув законы тел небесных, мы узнаем одни только формы жизни, - а этого еще не много. Сама жизнь ускользает от на­шего уразумения. На земле видим мы также одни только законы, по которым развиваются существа органические и неорганические. Как быть? Мысль сама себя теснит и подкапывает, является вновь по­требность воображения, необходимо пополнить пробелы в заключе­ниях ума, а достигнуть этой цели нельзя иначе как фантазией, кото­рая должна спасти мысль от самоубийства. Когда человек дойдет до этой точки развития, тогда он, как существо нравственное, всесторонен. Перед тем, чего не может постигнуть его ум, он смиренно преклоняется и говорит: "Не знаю", ум совершил на земле все, что мог совершить. Он остается в стороне, не берется за решение задач, для которых у него недостает необходимых данных; зато, в свою оче­редь, он их и не отвергает.

   Мистицизм для одних начинается с самых обыкновенных явле­ний, потому что они не могут или не хотят их исследовать, предо­ставляя воображению создать какой-нибудь образ; и в наше время есть люди, которые не без трепета видят блуждающие огни и неравно­душно слушают рассказы о ведьмах. Для других сверхъестественное начинается гораздо выше, там, где просвещенная наукою мысль не может решить вопросы. Итак, расширение мысли идет в параллель с ограничением круга мистицизма. Но мы говорим, что есть твердо поставленные границы ума, следовательно, есть законное место ми­стицизму. Но если взять в отдельности каждого человека, то один более ему подвержен, другой менее; есть даже и такие люди, которые обходятся совершенно без мистики. Не говоря о приведенной нами причине, именно о степени образованности, на расположение к сверхъестественным верованиям действуют и обман чувств, и раздра­жительность нервов, и болезнь тела. Сколько чудес приписывается луне, потому что ее свет удивительно способствует миражу! Под ее влиянием встают мертвецы, вампиры и прочая, и прочая.

   Все это мы сочли необходимым сказать прежде, нежели присту­пим к сочинениям князя Одоевского. Во введении к этим сочинени­ям мы встречаем те вопросы, которые волновали любознательную душу автора, те задачи, которые хочет распознавать просвещенный ум че­ловека и на которые не дает ответа обыкновенный способ познания. В этом введении высказывается и идея сочинения. Вот она:

   "Во все эпохи душа человека стремлением необоримой силы, не­вольно, как магнит к северу, обращается к задачам, которых разре­шение скрывается в глубине таинственных стихий, образующих и свя­зывающих жизнь духовную и жизнь вещественную; ничто не останавливает сего стремления: ни житейские печали и радости, ни мятежная деятельность, ни суетное созерцание; сие стремление столь постоян­но, что иногда кажется, оно происходит независимо от воли челове­ка, подобно физическим отправлениям; проходят столетия, все по­глощается временем: понятия, нравы, привычки, направление, об­раз действования, вся прошедшая жизнь тонет в недосягаемой глубине, а чудесная задача всплывает над усопшим миром; после дол­гой борьбы, сомнений, насмешек новое поколение, подобно преж­нему, им осмеянному, испытует глубину тех же таинственных сти­хий; течение вновь разнообразит имена их, изменяет и понятие об оных, но не изменяет ни их существа, ни их образа действия; вечно юные, вечно мощные, они постоянно пребывают в первозданной своей девственности, и их дивная гармония внятно слышится посре­ди бурь, столь часто возмущающих сердце человека. Для объяснения великого смысла сих великих деятелей естествоиспытатель вопрошает произведения вещественного мира, сии символы вещественной жиз­ни, историк - живые символы, внесенные в летописи народов, поэт - живые символы души своей".

   Чтобы еще более видеть, что хотел описать в своем сочинении автор, выпишем еще несколько строк, чтобы лучше показать, вы­полнил ли он заданную себе задачу:

   "Наш XIX век называют просвещенным, но в самом ли деле мы счастливее того рыбака, который некогда, может быть, в этом са­мом месте, где теперь пестреет газовая толпа (эти рассуждения про­исходили на бале), расстилал свои сети?" Что вокруг нас?

   "Зачем мятутся народы? Зачем, как снежную пыль, разносит их вихорь? Зачем плачет младенец, терзается юноша, унывает старец? Зачем общество враждует с обществом и еще с каждым из своих чле­нов? Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступ­ление и несчастие считается необходимою буквою в математической формуле общества?"

   "Являются народы на поприще жизни, блещут славою, напол­няют собою страницы истории и вдруг слабеют, приходят в какое-то беснование, как строители вавилонской башни, - и имя их с трудом отыскивает чужеземный археолог посреди пыльных хартий".

   "Здесь общество страждет, ибо нет среди его сильного духа, кото­рый смирил бы порочные страсти, а благородные направил к благу".

   "Здесь общество изгоняет гения, явившегося ему на славу, - и вероломный друг, в угоду обществу, предает позору память великого человека".

   "Здесь движутся все силы духа и вещества; воображение, ум, воля напряжены - время и пространство обращены в ничто, пирует воля человека, а общество страждет и грустно чует приближение своей кончины".

   "Здесь, в стоячем болоте, засыпают силы; как взнузданный конь, человек прилежно вертит все одно и то же колесо общественной ма­шины, каждый день слепнет все более и более, а машина полуразрушилась: одно движение молодого соседа, и исчезло стотысячелетнее царство".

   "Везде вражда, смешение языков, казни без преступления и пре­ступления без казни, и на конце поприща - смерть, ничтожество. Смерть народа... страшное слово!

   "Закон природы!" - говорит один.

   "Формы правления!" - говорит другой.

   "Недостаток просвещения!"

   "Отсутствие религиозного чувства!"

   "Фанатизм"".

   "Но кто вы, вы, гордые истолкователи таинств жизни? Я не верю вам и не имею права не верить! Не чисты слова ваши, под ними скры­ваются еще менее чистые мысли".

   "Ты говоришь мне о законе природы; но как угадал ты его, про­рок непризнанный? Где твое знамение?"

   "Ты говоришь мне о пользе просвещения! Но твои руки окровав­лены!"

   "Ты говоришь мне о вреде просвещения! Но ты косноязычен, твои мысли не вяжутся одна с другою, природа темна для тебя, ты сам не понимаешь себя!"

   "Ты говоришь мне о форме правления! Но где та форма, которою ты доволен?"

   "Ты говоришь мне о религиозном чувстве! Но смотри, черное платье твое опалено костром, на котором терзается брат твой; его сте­нания невольно вырываются из твоей гортани, вместе с твоей слад­кою речью!"

   "Ты говоришь мне о фанатизме? Но смотри - душа твоя обрати­лась в паровую машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!"

   "Прочь, оглашенные! Не чисты слова ваши: в них дышат темные страсти! Не вам оторваться от житейского праха, не вам проникнуть в глубину жизни! В пустыне души вашей веют тлетворные ветры, хо­дит черная язва и ни одно чувство не остается незараженным!"

   "Не вам, дряхлые сыны дряхлых отцов, просветить ум наш! Мы знаем вас, как вы нас не знаете; мы в тишине наблюдаем ваше рож­дение, ваши болезни и предвидим вашу кончину. Мы плакали и смея­лись над вами, мы знаем ваше прошедшее... Но знаем ли будущее?"

   Следовательно, вот та картина, которая представлялась автору и которую он допрашивает. Заданную задачу должно решать. Посмот­рим, какое лекарство найдем мы в книге против всех исчисляемых зол общества. А эти бедствия общественные велики; над устранени­ем их давно трудится человек, но они постоянно живут вместе с чело­вечеством. Как плоды долголетних трудов человека, возникли нау­ки. Но эти науки недостаточны, и автор исчисляет, чем несовер­шенна медицина, математика, физика, химия, астрономия, законы общественные, политическая экономия. Мы согласны с ним, что всякое дело рук человеческих несовершенно, потому что сам чело­век несовершенен; но чтобы доказать недостаточность наук, необходимо разобрать все начала каждой науки, показать шаткость каждо­го начала, сказать, в чем именно заключается ошибка. Одним сло­вом, науку должна судить наука, иначе ничего не будет доказано. А в этом, кажется, и состоит ошибка автора; видя несовершенство и уклонение от настоящего пункта, он проникнут благородным него­дованием, он хочет исправить недостатки, но в этом случае одного чувства негодования еще недостаточно для того, чтоб опровергнуть систему...

   Мы говорим, что мысль человека, в полном ее развитии, не может развязать многих вопросов жизни человеческой. Следователь­но, что остается делать? Верить - чего доказать нельзя за недостат­ком основания, того и доказывать не должно. Затем остается облечь верование в форму; это дело воображения каждого человека. Здесь дело индивидуальности, дело частного воззрения. Следовательно, наука, как нечто общее, как начало, примиряющее частности, не имеет к мистицизму никакого родственного отношения...

   Обращаемся к сделанному нами вопросу: можно ли, на основа­нии мистицизма, создать чисто литературное, общедоступное произ­ведение?

   Был век, повторяем мы, когда чудесное нравилось: это был та­кой период развития человека, когда воображение заменяло ум, фан­тастические образы заменяли наблюдательность. Тогда фантастичес­кий элемент был законным, необходимым, естественным. Но сред­ние века миновали, с ними миновалась и мистика. Мы требуем теперь, да и всегда, кажется, будем требовать от литературы выражения об­щества, его развития, духа народа; требуем, чтобы писатель в произ­ведении передал все возможные изгибы сердца человеческого, чтоб он представил мир, который бы каждый, положа руку на сердце, поверил собственною страстью, собственным волнением. А как по­верите вы мистическую слабость человека? Она относится лично к ка­кому-нибудь человеку и имеет у него свою историю, свое значение. Чувству и мысли даны законы; но мистицизм многим может казаться странностью; все, что можно о нем сказать, будет составлять для че­ловека образованного анекдот, который никто не вправе ни отверг­нуть, ни принять и который вправе каждый или принять, или от­вергнуть. Только низшие классы общества, которые и в наше время стоят в отношении к развитию не слишком высоко, создают поверья и легенды и ими стараются объяснить какие-либо факты жизни ду­ховной и природы, и тогда эти легенды и поверья законные, как выражение верований народных; образованный человек только и мо­жет смотреть на них с этой стороны. В литературном же произведе­нии, когда вы будете заинтересованы разыгрывающеюся страстью человека или будете следить за развитием его характера, и вдруг вам наговорят чего-то непонятного, выведут на сцену духа, - вы ничего не поймете, скажете: может быть, это и правда, да только мы этого не можем проверить на самих себя. Одним словом, интерес литера­турный никогда не может быть основан на мистицизме...

  

  - Примечания

  

   В. В. Майков Сочинение князя В. Ф. Одоевского

   Впервые напечатано: Финский вестник. 1845. No 1.