Клейст Генрих Фон - Обручение на Сан-Доминго

justify">   Она взяла из шкафа матери письмо, в котором гость наивно предлагал своим родным последовать за мальчиком в усадьбу,- на авось, в надежде, что мать не заметит исчезновения письма; и, решившись в худшем случае погибнуть вместе с ним, она уже летела по дороге вдогонку мальчику. Ибо перед богом и собственным сердцем она теперь уже видела в юноше не только гостя, которому дала защиту и убежище, но своего жениха и супруга, о чем и предполагала открыто заявить матери, на испуг которой она рассчитывала, когда численное превосходство, в их доме окажется на его стороне.

   - Нанки,- заговорила она, когда, совершенно запыхавшись, успела догнать мальчика на большой дороге,- мать изменила свой план касательно семьи господина Штремли! Возьми это письмо! Оно адресовано на имя старого господина Штремли, главы семейства, и содержит приглашение погостить несколько дней в нашей усадьбе со всеми его домочадцами. Будь умником и сделай все возможное, чтобы этот план осуществился; негр Конго Гоанго наградит тебя, когда вернется домой!

   - Ладно, ладно, тетка Тони! - отвечал мальчик. Тщательно завернув письмо и пряча его в карман, он спросил: - Должен ли я служить проводником каравану на его пути сюда?

   - Конечно! - отвечала Тони.- Это ведь само собою понятно, так как они незнакомы с здешней местностью. Однако, ввиду того, что по большой дороге, возможно, будут проходить воинские отряды, вы должны выступить не ранее полуночи, но в то же время двигаться по возможности скорее, чтобы прибыть сюда до рассвета. Можно ли на тебя положиться? - спросила она.

   - Доверьтесь Нанки! - отвечал мальчик.- Я ведь знаю, зачем вы заманиваете этих белых беглецов на плантацию; негр Гоанго останется мною доволен!

   После этого Тони подала гостю завтрак; и когда посуда была убрана, мать и дочь отправились по хозяйственным делам в переднюю жилую комнату. Как и надо было ожидать, мать через некоторое время подошла к шкафу и, естественно, обнаружила исчезновение письма. Не доверяя своей памяти, она приложила на мгновенье руку ко лбу и спросила Тони, куда она могла девать письмо, которое получила из рук гостя. Тони после небольшой паузы ответила, опустив голову, что гость, насколько ей известно, на ее глазах снова спрятал его в карман и разорвал в присутствии их обеих наверху, у себя в комнате. Мать с удивлением посмотрела на дочь; она сказала, что хорошо помнит, что получила письмо из его рук и положила его в шкаф; но, не найдя его там после продолжительных поисков и не доверяя своей памяти ввиду неоднократных подобных случаев забывчивости, она вынуждена была поверить тому, что сказала ей Тони. Между тем она не могла подавить в себе чувства сильной досады по этому поводу и сказала, что письмо это чрезвычайно пригодилось бы негру Гоанго, чтобы завлечь на плантацию семейство их гостя. В полдень и вечером, в то время как Тони подавала гостю кушанья, старуха присаживалась к углу стола, чтобы занять его разговором, и несколько раз пыталась спросить его о письме; но всякий раз, как разговор касался этой опасной темы, Тони искусно отклоняла или запутывала его, и матери так и не удалось выяснить из слов гостя судьбу письма. Так прошел день; после ужина старуха из предосторожности, как она говорила, заперла комнату гостя; и, посовещавшись еще с Тони, при помощи какой хитрости она могла бы снова выманить у гостя такое же письмо, она отправилась на покой и приказала девушке также ложиться спать.

   Как только Тони пришла к себе в комнату и убедилась, что мать ее заснула, она поставила образ пречистой девы, висевший над ее кроватью, на стул и, сложив руки, опустилась перед ним на колени. В пламенной молитве она просила Спасителя, ее божественного сына, ниспослать ей мужество и решимость открыть юноше, которому она отдалась, преступления, лежавшие тяжким бременем на ее юной душе. Она давала обет, чего бы это ни стоило ее сердцу, не скрыть от него ничего, не утаить даже безжалостного и ужасного намерения, с которым вчера заманила его в дом; но ради тех шагов, которые она уже предприняла для его спасения, она надеялась, что он простит ее и, как преданную жену, увезет с собою в Европу. Чудесно подкрепленная этой молитвой, она поднялась и, захватив главный ключ, отпиравший все замки в доме, медленно, не зажигая огня, направилась по узкому коридору, пересекавшему все здание, к комнате гостя. Тихо открыв дверь, она подошла к кровати, на которой он покоился, погруженный в глубокий сон. Месяц освещал его цветущее лицо, и ночной ветер, проникая в открытое окно, играл волосами на его лбу. Она тихо склонилась над ним и, впивая в себя его сладостное дыхание, позвала его по имени; однако он был объят глубоким сном, коего содержанием, по-видимому, служила она; по крайней мере, она несколько раз слышала, как его пылающие, трепещущие уста шептали имя: "Тони". Неописуемая грусть овладела ею; она не могла решиться низвергнуть его с небесной высоты сладостных видений в пучину пошлой и жалкой действительности: и, будучи уверена, что рано или поздно он проснется сам, она опустилась возле его кровати на колени и стала осыпать его дорогую руку поцелуями.

   Но кто опишет ужас, охвативший ее сердце спустя несколько мгновений, когда она вдруг услыхала во дворе говор людей, конский топот и бряцанье оружия и среди этого шума совершенно отчетливо узнала голос негра Конго Гоанго, который неожиданно вернулся со всеми своими людьми из лагеря генерала Дессалина. Избегая лунного света, который мог ее выдать, она бросилась к оконным занавескам и, скрывшись за ними, слышала, как мать сообщала негру обо всем, что без него произошло, а также о присутствии беглеца-европейца в их доме. Негр приглушенным голосом приказал своим спутникам не шуметь во дворе. Он спросил старуху, где в эту минуту находится их гость; та указала ему комнату и не замедлила передать тот странный разговор, который у нее произошел с дочерью по поводу беглеца. Она уверяла негра, что девушка - предательница и что всему ее замыслу захватить беглеца грозит крушение. По крайней мере, она знает, что негодная обманщица с наступлением ночи прокралась в его комнату и даже сейчас покоится в его постели; по всей вероятности, если чужестранец еще не успел убежать, то она предостерегает его в эту минуту и уславливается с ним, как ему осуществить бегство. Негр, уже не раз испытавший верность девушки в подобных случаях, отвечал, что это едва ли возможно. А затем он в бешенстве крикнул: "Келли и Омра! возьмите ваши ружья!" - и, не говоря ни слова, стал подыматься по лестнице в сопровождении всех своих негров, направляясь к комнате гостя.

   Тони, перед глазами которой разыгралась в течение немногих минут вся эта сцена, стояла не в силах пошевелить ни одним членом, словно пораженная громом. Одно мгновение она думала разбудить гостя; но, во-первых, двор был занят неграми и потому бегство было невозможно, а во-вторых, она предвидела, что он сразу схватится за оружие, а это, при численном превосходстве противника, привело бы к немедленному убийству гостя. Кроме того, ей не могло здесь не прийти в голову ужасное соображение, что несчастный, увидев ее в это мгновенье у своей постели, почтет ее за предательницу и, потеряв совершенно голову от этой мысли, вместо того чтоб слушаться ее советов, сам отдастся в руки негра Гоанго. Среди всех этих невыразимых волнений и страхов ей вдруг попалась на глаза веревка, которая невесть по какой случайности висела на дверной задвижке. Сам бог, подумала она, срывая веревку, положил ее там для спасенья ее и ее друга. Она обмотала юношу по рукам и по ногам, завязав много узлов, а затем, не обращая внимания на то, что он шевелился и упирался, она притянула и крепко привязала концы веревки к кровати; в радости, что ей удалось овладеть данным мгновеньем, она напечатлела поцелуй на его уста и поспешила навстречу негру Гоанго, который уже подымался по лестнице, гремя оружием.

   Негр, все еще не доверявший доносу старухи в отношении Тони, увидев ее выходящей из указанной комнаты, остановился пораженный и смущенный в коридоре со своей бандой, которая сопровождала его с факелами и ружьями. Он воскликнул:

   - Предательница! Изменница! - и, обернувшись к Бабекан, которая сделала несколько шагов по направлению к двери гостя, спросил ее: - Что чужестранец, убежал?

   Бабекан, найдя дверь отворенною, не заглянув в нее, закричала, как бешеная:

   - Обманщица! Она дала ему возможность бежать! Скорее! Займите все выходы, пока он не успел выскочить на волю!

   - Что случилось? - спросила Тони с удивлением, глядя на старика и на окружавших его негров.

   - Что случилось? - ответил Гоанго, и с этими словами он схватил ее за грудь и втащил в комнату.

   - Вы с ума сошли! - воскликнула Тони, оттолкнув от себя старика, остолбеневшего в изумлении от того, что представилось его взорам.- Вот лежит чужестранец, крепко привязанный мною к кровати; и клянусь небом, это не худшее, что я сделала на своем веку! - Сказав это, она отвернулась от него и села к столу, притворяясь, что плачет. Старик обратился к матери, стоявшей тут же в смущении, и сказал:

   - О Бабекан, какими сказками ты меня морочила?

   - Слава богу! - отвечала мать, сконфуженно осматривая веревку, которой был связан чужестранец.- Беглец здесь, хотя я не могу понять, в чем тут дело.

   Негр, вложив саблю в ножны, подошел к кровати и спросил чужестранца, кто он, откуда пришел и куда направляется. Но, так как тот, судорожно силясь освободиться от уз, ничего не отвечал и лишь мучительно и горестно восклицал: "О, Тони! О, Тони!" - то заговорила старуха, заявив, что он - швейцарец по имени Густав фон дер Рид, и прибыл из форта Дофина с целым семейством европейских собак, скрывающихся в настоящее время в горных порослях близ пруда Чаек. Гоанго, заметив, что девушка сидела, уныло оперев голову на руки, подошел к ней, назвал своей милой девочкой, потрепал по щеке и попросил простить ему слишком поспешное недоверие, которое он проявил к ней. Старуха, которая тоже подошла к дочери, подбоченившись и покачивая головой, спросила, зачем она привязала чужестранца веревкой к кровати, хотя он и не подозревал о грозившей ему опасности. На это Тони, действительно расплакавшись от горя и бешенства, отвечала, порывисто обернувшись к матери:

   - Оттого, что у тебя нет ни глаз, ни ушей! Оттого, что он отлично понял, какая опасность ему грозит. Оттого, что он хотел бежать, что он просил меня помочь ему в этом, что он замышлял на твою жизнь и наверное осуществил бы уже утром свой замысел, если бы я не связала его сонного.

   Старик приласкал и успокоил девушку и велел Бабекан больше не говорить об этом деле. Он вызвал несколько стрелков с ружьями, дабы выполнить веление закона, под действие которого попал чужестранец; но Бабекан шепнула ему тайком:

   - Ради бога! не делай этого, Гоанго!

   Она отвела его в сторону и объяснила ему, что, прежде чем казнить чужестранца, надо от него добиться, чтобы он написал приглашение своим родственникам, дабы при его помощи заманить их на плантацию, - ведь бой с ними в лесу представляет немало опасностей. Гоанго, принимая во внимание, что чужестранцы, по всей вероятности, вооружены, одобрил это предложение; ввиду позднего времени он отложил написание письма, о котором шла речь, и поставил при белом двух сторожей; и после того как для большей верности он еще раз исследовал веревку и, найдя ее слишком слабою, призвал двух людей, чтобы потуже ее стянуть, он со всей своей бандой покинул комнату, и все постепенно успокоилось и погрузилось в сон.

   Но Тони,- которая лишь для вида попрощалась со стариком, еще раз протянувшим ей руку, и легла в постель,- едва только убедилась, что все в доме затихло, тотчас встала, прокралась задними воротами на волю и с диким отчаянием в груди побежала по тропинке, пересекающей большую дорогу и ведущей к той местности, откуда должен был подойти господин Штремли со своим семейством. Ибо взгляды глубокого презрения, которые, лежа на кровати, бросал на нее их гость, мучительно, как острые ножи, пронзили ей сердце; к ее любви к нему примешивалось чувство жгучей горечи, и она ликовала при мысли, что в предприятии, затеянном ею для его спасения, она найдет смерть. Опасаясь, как бы не разминуться с семейством, она остановилась у ствола пинии, мимо которой компания господина Штремли должна была пройти, если посланное ей приглашение было принято; и вот согласно уговору, едва забрезжило утро на горизонте, как вдалеке из-за деревьев послышался голос мальчика Нанки, служившего проводником каравану.

   Шествие состояло из господина Штремли и его супруги, которая охала на муле, из пяти детей, из коих двое, Готфрид и Адельберт, юноши восемнадцати и семнадцати лет, шли рядом с мулом, из трех слуг и двух служанок, из коих одна держала на руках грудного ребенка и ехала на другом муле; всего - двенадцать человек. Караван продвигался медленно через корни сосен, пересекавшие своими узловатыми извилинами дорогу по направлению к пинии, где Тони, как можно бесшумнее, чтобы никого не испугать, выступила из тени дерева и крикнула приближавшемуся шествию: "Стойте!" Мальчик тотчас ее узнал и на вопрос, где господин Штремли, радостно представил ее престарелому главе семейства, а все остальные - мужчины, женщины и дети - окружили ее.

   - Благородный господин! - сказала Тони, твердым голосом прерывая его приветствия.- Негр Гоанго совершенно неожиданно явился со всеми своими людьми на плантацию. Вы не можете теперь прибыть туда, не подвергая жизни величайшей опасности; более того, ваш племянник, который, к несчастью, там был принят, погибнет, если вы не возьметесь за оружие и не последуете за мною на плантацию, чтобы освободить его из заключения, в котором его держит негр Гоанго!

   - Боже милостивый! - воскликнули в страхе все члены семейства, а мать, которая была больна и измучена путешествием, упала без чувств с мула на землю. В то время как служанки сбежались на зов господина Штремли, чтобы помочь своей госпоже, Тони, которую юноши закидали вопросами, отвела главу семейства и остальных мужчин в сторону из опасения перед мальчиком Нанки. Не сдерживая слез стыда и раскаяния, она рассказала мужчинам все, что произошло: каково было положение дел в усадьбе, когда туда прибыл юноша; как после разговора с ним с глазу на глаз оно изменилось непостижимым образом; что она сделала после прибытия негра, почти лишившись рассудка от страха, и как она готова отдать жизнь, чтобы освободить его из того заключения, в которое сама его ввергла.

   - Мое оружие! - воскликнул господин Штремли, спешно направляясь к мулу своей жены и снимая с него ружье. Пока его молодцы-сыновья, Адельберт и Готфрид, и трое храбрых слуг тоже вооружались, он сказал:

   - Кузен Густав многим из нас спас жизнь, теперь настал наш черед оказать ему такую же услугу!

   С этими словами он снова посадил оправившуюся жену на мула, приказал из предосторожности связать руки мальчику Нанки, как своего рода заложнику, и отправил всех женщин и детей под охраною одного лишь тринадцатилетнего своего сына Фердинанда, тоже вооружившегося, обратно, к пруду Чаек; затем он расспросил Тони, которая также взяла шлем и пику, о числе негров и об их размещении в усадьбе и, обещав ей пощадить Гоанго и ее мать, насколько то дозволят обстоятельства, смело и уповая на бога стал во главе своего маленького отряда и выступил под водительством Тони по направлению к усадьбе.

   Как только маленький отряд прокрался во двор через задние ворота, Тони показала господину Штремли комнату, в которой спали Гоанго и Бабекан; и в то время как господин Штремли без шума входил со своими людьми в незапертый дом и захватывал все сложенное в нем оружие негров, девушка прокралась в конюшню, где спал сводный брат Нанки, пятилетний Сепии. Ибо Нанки и Сеппи, незаконнорожденные сыновья Гоанго, были ему очень дороги, особенно Сеппи, мать которого недавно скончалась; а так как, даже в случае, если бы удалось освободить юношу, отступление к пруду Чаек и бегство оттуда в Порт-о-Пренс, к которому она предполагала присоединиться, было бы сопряжено с большими трудностями, то она решила вполне основательно, что обладание обоими мальчиками в качестве своего рода заложников будет чрезвычайно полезным на случай преследования каравана неграми. Ей удалось незаметно взять из кровати мальчика и перенести его на руках в полудремотном состоянии в главное здание. Между тем господин Штремли, как мог осторожнее, прокрался со своим отрядом в комнату Гоанго; но вместо того, чтобы застать его и Бабекан в постели, как он предполагал, их нашли разбуженными шумом, полунагими, беспомощно стоящими посреди комнаты. Господин Штремли, взяв в руки ружье, крикнул им, чтобы они сдавались, иначе им грозит неминуемая смерть. Но Гоанго вместо ответа сорвал со стены пистолет и выпалил в пришельцев, причем пуля слегка задела лоб господина Штремли. По этому сигналу весь отряд последнего бешено кинулся на негра, и Гоанго, успевший вторично выстрелить и пробить плечо одному из слуг, был ранен сабельным ударом в руку; его и Бабекан повалили на землю и привязали веревками к ножкам большого стола.

   Тем временем негры Гоанго - числом более двадцати,- разбуженные выстрелами, выскочили из своих бараков и, заслышав вопли старухи Бабекан, бешено устремились к дому, чтобы снова овладеть своим оружием. Напрасно господин Штремли, рана которого оказалась незначительной, расставил своих людей у окон дома и приказал им сдерживать натиск негров, открыв по ним ружейный огонь; нападающие, невзирая на двух убитых товарищей, уже лежавших на дворе, бросились за топорами и ломами, чтобы взломать входные двери, которые господин Штремли успел запереть на засов,- в эту минуту дрожащая и трепещущая Тони вошла в комнату Гоанго с маленьким Сеппи на руках. Господин Штремли, для которого ее появление было чрезвычайно желанным, вырвал у нее из рук мальчика и, обнажив свой охотничий нож, обратился к Гоанго, клятвенно заверяя его, что он тут же убьет мальчика, если Гоанго не прикажет неграм отказаться от своего намерения. Гоанго, силы которого были надломлены сабельным ударом по трем пальцам его правой рукп и который понимал, что собственная его жизнь будет в опасности в случае его отказа, отвечал после краткого размышления, что он готов исполнить это требование, и попросил, чтобы ему помогли подняться с пола; господин Штремли подвел его к окну; и старый негр, взяв в левую руку платок, махнул им во двор и крикнул неграм, чтобы они не трогали дверь и вернулись в своп бараки, так как для спасения его жизни не требуется их помощи. После этого бой несколько затих; по требованию господина Штремли, Гоанго послал захваченного в доме негра, чтобы повторить приказание еще оставшейся во дворе кучке совещавшихся между собой людей; а так как чернокожие, хотя и не понимавшие, что, собственно, происходит, были вынуждены повиноваться приказанию, определенно переданному им через посланного, то им пришлось отказаться от своего предприятия, для которого тем временем все уже было готово, и направиться один за другим, хотя и с ропотом и бранью, обратно в свои бараки. Господин Штремли, приказав связать на глазах у Гоанго руки маленького Сеппи, заявил ему, что единственная его цель - это освободить офицера, своего племянника, из заключения, которому он был подвергнут на плантации, и что если их бегству в Порт-о-Пренс не будут ставить никаких препятствий, то ни малейшая опасность не грозит ни его жизни, ни жизни его детей, которые будут ему возвращены. Бабекан, к которой Тони подошла, протянув ей под влиянием непреодолимого чувства на прощание руку, с силой оттолкнула ее. Она обозвала ее низкой изменницей и, повернувшись у ножки стола, около которой лежала, воскликнула, что ее еще настигнет божья кара, раньше чем она успеет порадоваться плодам своего позорного деяния. Тони отвечала:

   - Я вам не изменяла; я - белая и обручена с тем юношей, которого вы захватили в плен; я принадлежу к расе тех людей, с коими вы ведете открытую войну, и готова отвечать перед богом за то, что стала на их сторону.

   После этого господин Штремли приставил стражу к негру Гоанго, которого для большей безопасности снова приказал привязать к двери; он велел поднять и унести слугу, лежавшего в обмороке, с раздробленной ключицей, и сказав Гоанго, что по прошествии нескольких дней он может послать за обоими детьми, Нанки и Сеппи, в Сен-Люс, где стоят первые французские аванпосты, он взял за руку Тони, которая под влиянием разнообразных чувств не могла сдержать слез, и вывел ее, провожаемую проклятиями Бабекан и Гоанго, из спальни.

   Тем временем сыновья господина Штремли, Адельберт и Готфрид, уже после окончания первого, главного боя, когда они стреляли из окон, по приказанию отца отправились в комнату своего двоюродного брата, где им удалось после упорного сопротивления одолеть стороживших его чернокожих. Один лежал мертвым в комнате, другой с тяжелой огнестрельной раной выполз в коридор. Оба брата, из коих один, старший, и сам был легко ранен в бедро, развязали своего дорогого, любимого кузена; они обняли и поцеловали его и с радостными восклицаниями вручили ему его ружье и шпагу, приглашая последовать за ними в передние комнаты, где после одержанной победы господин Штремли уже, верно, отдает распоряжения к отступлению. Однако кузен Густав, приподнявшись на постели, ласково пожал им руки, но, в общем, был молчалив и рассеян, и вместо того, чтобы схватить пистолеты, которые ему протягивали, он поднял правую руку и с невыразимой скорбью на лице провел ею по лбу. Юноши, подсевшие к нему, спросили его, что с ним такое, и так как он, обняв их, молча опустил голову на плечо младшего из братьев, то Адельберт, думая, что с ним дурно, собрался было встать, чтобы принести ему стакан воды; но в это мгновенье в комнату вошла Тони с маленьким Сеппи на руках в сопровождении господина Штремли. При виде ее Густав страшно побледнел; пытаясь подняться с постели, он держался за своих друзей, и раньше, чем те могли сообразить, что он собирается делать с пистолетом, который теперь взял у них, он, в бешенстве скрежеща зубами, выстрелил из него в Тони. Пуля попала ей прямо в грудь; и в то мгновенье, как она, издав жалобный стон, передала мальчика господину Штремли и, сделав несколько шагов по направлению к Густаву, упала перед ним, он бросил пистолет через ее голову, оттолкнул ее ногой и снова опустился на кровать, обозвав ее распутной девкой.

   - Чудовище! - воскликнули господин Штремли и его сыновья. Юноши бросились к девушке и позвали, приподымая ее, старика слугу, который уже не раз оказывал врачебную помощь членам их экспедиции в подобных же отчаянных случаях; но девушка, судорожно зажимавшая рукою рану, отстранила друзей и с усилием проговорила в предсмертном хрипении, указывая на стрелявшего в нее:

   - Скажите ему...- И снова повторила.- Скажите ему...

   - Что мы должны ему сказать? - спросил господни Штремли, в то время как смерть уже смыкала ей уста. Адельберт и Готфрид, поднявшись, крикнули виновнику непостижимого, ужасного убийства, знает ли он, что эта девушка - его спасительница; что она его любит, что она намеревалась бежать в Порт-о-Пренс с ним, ради которого она пожертвовала всем - родителями и имуществом? Они громко кричали ему в уши: "Густав!" - и спрашивали его, не оглох ли он, они трясли его п дергали за волосы, так как он бесчувственно лежал на кровати, пе обращая на них никакого внимания.

   Но вот Густав поднялся; он бросил взгляд на девушку, валявшуюся перед ним в крови, и ярость, вызвавшая этот поступок, естественно уступила место общечеловеческому чувству жалости. Господин Штремли, орошая платок горячими слезами, спросил:

   - Несчастный! Зачем ты это сделал?

   На это его племянник Густав, вставший с постели и разглядывавший девушку, отвечал, утирая пот, выступивший у него на лбу, что она ночью предательски его связала и выдала негру Гоанго.

   - Ах! - воскликнула Тони, протянув к ному с непередаваемым выражением руку.- Я связала тебя, мой драгоценный друг, потому что...- Но она не могла говорить и не могла дотянуться до него рукой и снова в изнеможении упала на колени господина Штремли.

   - Почему? - спросил побледневший Густав, опускаясь с нею рядом на колени.

   Господин Штремли после продолжительного молчания, прерываемого лишь предсмертным хрипением Тони, от которой напрасно ждали ответа, заговорил:

   - Потому что по прибытии Гоанго не было иного способа тебя спасти, несчастный! Потому что она хотела избежать той борьбы, в которую ты бы неминуемо вступил; потому что она хотела выиграть время, до тех пор пока мы, уже спешившие сюда благодаря принятым ею мерам, будем иметь возможность добиться с оружием в руках твоего освобождения.

   Густав закрыл лицо руками.

   - О! - воскликнул он, не поднимая головы, и ему показалось, что земля проваливается под его ногами.- Неужели то, что вы мне сейчас сказали,- правда? - Он обнял ее стан рукою и глядел ей в лицо с сердцем, раздираемым скорбью.

   - Ах! - воскликнула Тони, и то были ее последние слова.- Тебе следовало довериться мне! - И на этом от нее отлетела ее прекрасная душа.

   Густав рвал на себе волосы.

   - Конечно! - сказал он, в то время как его двоюродные братья старались оторвать его от тела усопшей.- Я должен был тебе доверять, ибо ты была обручена мне клятвою, хотя мы и не обменялись с тобою по этому поводу ни единым словом!

   Господин Штремли со стоном спустил лиф, облекавший грудь Тони. Он ободрял слугу, стоявшего около него с несколькими несовершенными хирургическими инструментами, уговаривая его вынуть пулю, которая, как он думал, засела в грудной кости; однако, как мы уже сказали, все старания были напрасны: пуля пронзила ее насквозь, и душа ее уже отлетела к лучшим звездам.

   Тем временем Густав подошел к окну; и пока господин Штремли, проливая тихие слезы, совещался с сыновьями, что делать им с телом и не следует ли позвать се мать, Густав пустил себе пулю в голову из другого заряженного пистолета. Этот новый ужас совершенно лишил его родственников рассудка. Бросились к нему на помощь, но так как он вложил дуло пистолета себе в рот, то череп несчастного оказался совершенно раздробленным, и части его пристали к стенам. Господин Штремли опомнился первый. Так как уже совсем рассвело и стало известно, что негры снова собираются во дворе, то им ничего другого не оставалось, как подумать об отступлении. Оба тела положили на доску, не желая их оставить на произвол негров, и, снова зарядив ружья, все печально двинулись в путь к пруду Чаек. Господин Штремли с маленьким Сеппи на руках шел впереди; за ним следовали двое здоровых слуг, неся на плечах мертвые тела, далее брел, опираясь на палку, раненый, а Адельберт и Готфрид шли по бокам печальной процессии, держа в руках заряженные ружья со взведенными курками. Негры, увидав малочисленность отряда, выступили из своего жилья, вооруженные вилами и пиками, и, видимо, стали готовиться к нападению; но Гоанго, которого из предосторожности развязали, вышел на крыльцо дома и дал знак неграм, чтобы они держали себя смирно.

   - В Сен-Люс! - крикнул он господину Штремли, проходившему уже с телами в ворота.

   - В Сен-Люс! - отвечал тот, после чего шествие вышло в ноле и, никем не преследуемое, достигло леса. У пруда Чаек, где нашли все остальное семейство, для умерших, проливая обильные слезы, вырыли могилу и, обменяв кольца, которые были у них на руках, опустили их тела с тихой молитвой в место их вечного упокоения.

   Господину Штремли посчастливилось через пять дней благополучно добраться с женой и детьми до Сен-Люса, где согласно своему обещанию он оставил обоих маленьких негров. Он достиг Порт-о-Пренс незадолго до начала осады и некоторое время сражался за дело белых на валах этого города; когда же после упорного сопротивления город все же оказался в руках генерала Дессалина, он вместе с французскими войсками спасся на корабли английского флота и переправился в Европу, где без дальнейших приключений достиг своей родины, Швейцарии. Там, в окрестностях Риги, он на остатки своего небольшого состояния купил себе имение, и еще в 1807 году среди кустов его сада можно было видеть памятник, который он велел поставить своему племяннику Густаву и его обрученной невесте, верной Тони.

  

  

  Новелла впервые была опубликована в марте-апреле 1811 г. в берлинском журнале "Der Freimutige" ("Прямодушный")..