Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922-1939. - М.: Согласие, 1996.
Смерть Бориса Поплавского - не просто утрата молодого, еще не осуществившего всех своих возможностей, но, бесспорно, одаренного поэта. К несчастью, это событие горестно и повелительно заставляет еще раз вернуться к темам, которых уже приходилось касаться на этих страницах.
Борис Поплавский умер случайно: от слишком большой дозы недоброкачественного наркотического вещества. Доза могла быть меньше, вещество могло быть лучше - Поплавский остался бы жив. Таково общее мнение. От некоторых друзей покойного, хорошо осведомленных в его жизни и настроениях, я слышал, что, может быть, дело было и не совсем так, что Поплавский умер по своей воле. Возможно и то, что чужое отчаяние нашло в нем слишком глубокий отклик и он дал себя увести из жизни. Допустим, однако, что самоубийства действительно не было, что во всем виновата роковая случайность. И все-таки, если заглянуть хоть немного глубже, становится ясна ужасная внутренняя неслучайность этого несчастья, как будто случайного. Быть может, случайно даже то, что оно произошло именно в такой-то день и час, именно с Поплавским, из-за проклятого героина. Но совсем не случайно то, что оно вообще произошло в молодой литературной среде, в среде эмигрантского Монпарнасса. Чего-то в этом роде, какой-то вообще катастрофы, не только можно, но и нужно было ждать. Те, кто, быть может, помнят некоторые мои статьи (например - "Подвиг", "Литература в изгнании", "Жалость и "жалость""), благоволят припомнить и то, что на возможность катастроф я не раз намекал, порою довольно прозрачно. Не говорил прямо единственно потому, что боялся кого-нибудь на что-нибудь подтолкнуть.
Прискорбнее всего то, что не было нужды ни в какой дальновидности для того, чтобы говорить о воздухе распада и катастрофы, которым дышит, отчасти даже и упивается, молодая наша словесность. Об этом воздухе писал и Г. В. Адамович в нашем недавнем споре. Разница была только в том, что мы этот воздух по-разному оценивали.
К существу спора я сейчас не хочу возвращаться. Над еще не засыпанной могилой Поплавского не хочу говорить о том, что ложно и гибельно в умонастроениях Монпарнасса, им разделявшихся и даже отчасти именно им создававшихся. Правда, если бы даже и коснулся я этого предмета, я бы отнюдь не осуждал Поплавского, я бы только указал на ошибочность внутреннего пути, которым он шел и которым идут многие из его товарищей. Но и такие указания прозвучали бы спором, сейчас ни с какой стороны не уместным.
Этого мало. Пусть монпарнассные веяния ложны и гибельны (от этого взгляда своего я и сейчас не могу отказаться, смерть Поплавского меня даже еще более в том укрепляет); пусть, таким образом, очутился Поплавский жертвою внутренних своих (и не только своих) заблуждений. Но беда в том, что далеко не одни эти заблуждения были причиною его гибели. Тут чрезвычайно большую роль сыграли обстоятельства, в которых ни Поплавский, ни его друзья никак не повинны. Этих-то вот обстоятельств я и намерен еще раз коснуться, потому что бессовестно было бы их не замечать или молчать о них, а еще потому, что не только заблуждения идейные, но и эти самые обстоятельства играют важную роль в том всеобщем отчаянии, которым охвачены молодые слои эмигрантской литературы. Отсутствие веры в жизнь, в себя, в самое творчество (и не только в это) лишь отчасти составляет собственную вину молодежи. В не меньшей, а может быть, и в еще большей степени на путь безверия и отчаяния толкают ее силы внешние, лежащие за пределами Монпарнасса. Я разумею то поразительное равнодушие, которое проявляет эмиграция к своей молодой словесности.
Начать с представителей старшей литературы. Между ними и молодым поколением вовсе не было и нет той принципиальной вражды, которая нередко разделяет "отцов" и "детей" и почти всегда приносит даже известную пользу если не "отцам", то "детям". С самого начала молодежь наша по отношению к старшим повела себя не только почтительно, но и любовно - как пример приведу трогательное предисловие редакции к первому выпуску "Нового Дома". Что же она получила в ответ? Отнюдь не вражду, но нечто гораздо более тяжкое: величественное незамечание, оскорбительное невнимание. За самыми немногими исключениями, литературные олимпийцы наши (в особенности - подавляющее, задающее тон большинство их, которое только корчит из себя богов, не имея на то никакого права) не удостоили молодежь не только гневных перунов, но и простого любопытства. Разумеется, молодое поколение состоит не из одних талантов и не все, что выходит из-под его пера, достойно похвал. Мне самому приходилось много раз говорить ей вещи весьма неприятные. Но и талантливые, и бездарные, и правые, и виноватые из ее среды имеют неотъемлемое право на внимание. Невнимание, равно изливаемое на всех, для всех и оскорбительно.
Пора быть вполне откровенными. К невниманию слишком часто присоединялось недоброжелательство - опять же не идейного, а практического харак* тера. Мне хорошо известны случаи, когда представители старшего поколения прямо досадовали на то, что стихи и проза молодых появляются на страницах журналов и газет, в которых старшие хотели бы сохранить не только гегемонию, но и монополию.
Сейчас наши периодические издания начинают уделять больше места и внимания молодежи. Происходит это отчасти под напором двух-трех ее доброжелателей, отчасти потому, что "продукция" старшего поколения падает количественно и качественно. Но и сейчас еще далеко не миновала пора, когда молодых не хотели печатать вовсе либо печатали в аптекарских дозах, порою требуя, чтобы на рукописи имелась апробация какого-нибудь "многоуважаемого". Как бы то ни было, если сейчас и намечается в этом деле некоторое облегчение - все же молодежь еще слишком хорошо помнит те унижения, которые ей приходилось (и повторяю - отчасти все еще приходится) переживать при соприкосновении с редакциями. Еще памятны старые анекдоты о редакторском недомыслии, непонимании, чванстве - и обильный запас таких анекдотов все еще пополняется новыми.
Недоброжелательный нейтралитет старших литераторов не только язвит обидою младших - он губительно отражается и на их материальном положении.
Отчаяние, владеющее душами Монпарнасса, в очень большой степени питается и поддерживается оскорблением и нищетой. Я говорю не о материальных затруднениях, знакомых почти всей литературной среде: я имею в виду подлинную, настоящую нищету, о которой понятия не имеет старшее поколение. За столиками Монпарнасса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнассе порой сидят до утра, потому что ночевать негде.
Вздор, пошлый вздор, выдуманный слишком сытыми людьми, - будто бедность способствует творчеству, чуть ли не "стимулирует" его. Человек невыспавшийся, потому что у него нет пристанища, человек, которого мутит от голода, человек, у которого нет угла, чтобы уединиться, - писать не может, хоть будь он сто раз гением. Надо быть полным невеждой либо не иметь совести, чтобы сравнивать нужду Монпарнасса с нуждой прежних писателей. Дневной бюджет Поплавского равнялся семи франкам, из которых три отдавал он приятелю. Достоевский рядом с Поплавским был то, что Рокфеллер рядом со мной. Настолько же богаче Монпарнасса эмигрантские писатели старшего поколения.
Нищета деформирует и самое творчество. Поэт, которого впечатления ограничены ничтожным кругом людей и мест, не имеющий возможности никуда поехать, или купить книгу, или пойти в театр, или - прости Господи - назначить свидание женщине, которая ему нравится, вряд ли может развить свое дарование и вряд ли избегнет стонов и воплей в стихах своих. Кто посмеет его винить, если на последние, Бог весть откуда наскребанные гроши пытается он не то скрасить страшную свою жизнь, не то - до последних дней, до сладкой крайности, растравить отчаяние свое - и пьет водку, и покупает героин, который сведет его в могилу?
Писатели старшего поколения за годы эмиграции потеряли троих: Юшкевича, Потемкина и Чирикова (я говорю только о писателях-художниках, не касаясь журналистов). Молодежь в лице Поплавского тоже теряет уже третьего. Равенство просто страшное, если принять во внимание, что смерти естественней искать себе жертв среди старших. Но еще страшнее, что из этих троих молодых ни один не умер естественной смертью. Первый, одареннейший беллетрист, Буткевич, умер буквально с голоду в марсельской больнице. Второй - молодой романист Болдырев - покончил с собой. Теперь - нечаянное (или отчаянное, безмолвное, без предсмертной записки даже) - самоубийство Поплавского.
Общество, тщательно осведомляемое о "трудах"^ о "замыслах" и даже о летних отдыхах маститых представителей эмигрантской словесности, не имеет понятия о невыносимом существовании тех, кто пытается делать не вчерашний, а нынешний день русской литературы - и тем самым содействует внутреннему оправданию нашего эмигрантского бытия. Только тогда, когда совершается катастрофа, начинаются судорожные сборы на похороны и венки. Если бы за всю жизнь Поплавского ему дали хоть столько денег и заплатили столько гонораров, во сколько теперь обходится его погребение, - быть может, его бы и не пришлось хоронить так рано. Но на смерть молодых писателей деньги находятся, на жизнь - нет. Когда они умирают, тотчас же раздается "похвал и слез ненужный хор", пока они живы - о них молчат. От этого сердца обитателей Монпарнасса не исполняются ни радостью, ни благодарностью.
Вследствие того что самое существование молодой словесности отчасти игнорировалось, отчасти замалчивалось, проистекло прискорбнейшее следствие. Иностранные правительства, общественные организации и многие частные лица истратили миллионы франков на поддержание старой, уже вчерашней, русской литературы за рубежом. Для литературы молодой, сегодняшней и завтрашней, страдающей несравненно мучительней, не было сделано ничего или почти ничего. Лишь год или два тому назад были устроены первые балы в пользу молодых писателей, которые тут обязаны инициативе и стараниям одного доброго человека и нескольких его знакомых. Однако этого, разумеется, еще слишком мало. Организации и люди, от которых зависят материальные обстоятельства эмигрантской словесности, должны наконец обратить очень серьезное внимание на молодежь и распределять свою помощь более справедливо, вдумчиво и дальновидно.
Я понимаю, конечно, что эта статья - бутылка в море. Но бросить ее меня принуждает совесть. Если за Буткевичем, Болдыревым, Поплавским последуют еще жертвы, то кто будет за них отвечать?
Состав 2-го тома Собрания сочинений В. Ф. Ходасевича - это, помимо архивной Записной книжки 1921-1922 гг., статьи на литературные и отчасти общественно-политические темы, напечатанные им в российской и зарубежной прессе за 1915-1939 гг. Пять из них - российского периода на темы истории русской литературы вместе с пушкинской речью 1921 г. "Колеблемый треножник" - Ходасевич объединил в книгу "Статьи о русской поэзии" (Пг., 1922). Все остальные опубликованы после отъезда из России (июнь 1922 г.) в газетах и журналах русского зарубежья.
Большая часть этих зарубежных статей Ходасевича - критика современной литературы. С ней соседствуют историко-литературные этюды, среди которых первое место занимают статьи на пушкинские темы. Мы не сочли нужным отделять историко-литературные очерки, в том числе пушкинистику Ходасевича, от общего потока его критической работы: они появлялись на тех же газетных страницах, где печатались и его актуальные критические выступления; современные и историко-литературные темы переплетались в критике Ходасевича, и представляется ценным сохранить этот живой контекст и единый поток его размышления о литературе - классической и текущей, прошлой и современной. Что касается пушкиноведения Ходасевича, оно, помимо книги 1937 г. "О Пушкине" (см. т. 3 наст. изд.) и глав из ненаписанной биографической книги "Пушкин" (см. там же), достаточно скромно представлено в нашем четырехтомнике; это особое и специальное дело - научное комментированное издание пушкинистики Ходасевича, и такое трехтомное издание в настоящее время уже подготовлено И. З. Сурат.
Комментаторы тома: "Записная книжка" - С. И. Богатырева; основной комментатор раздела "Литературная критика 1922-1939" - М. Г. Ратгауз; ряд статей в этом разделе комментировали И. А. Бочарова (статьи "Все - на писателей!" и "Научный камуфляж. - Советский Державин. - Горький о поэзии"), С. Г. Бочаров ("О чтении Пушкина", "Пушкин в жизни", "Девяностая годовщина", "Поэзия Игната Лебядкина", "Достоевский за рулеткой", "Памяти Гоголя", "По поводу "Ревизора", "Автор, герой, поэт", "Жребий Пушкина, статья о. С. Н. Булгакова", "Освобождение Толстого", "Тайна Императора Александра I", "Умирание искусства", "Казаки", "Богданович"), А. Ю. Галушкин ("О формализме и формалистах").
О смерти Поплавского. - В. 1935. 17 октября.
Поплавский Борис Юлианович (1903-1935) - поэт, прозаик, по позднейшему признанию Ходасевича, "самый талантливый из поколения эмигрантских поэтов" (В венке из воска // В. 1938. 14 октября). При жизни Поплавского вышел лишь один сборник его стихов (Флаги. Париж, 1931), посмертно - еще три (Снежный час. Париж, 1936; В венке из воска. Париж, 1938; Дирижабль неизвестного направления. Париж, 1965), а также книга прозы "Домой с небес" (СПб.-Дюссельдорф, 1993). "Влияние Поплавского в конце двадцатых и в начале тридцатых на русском Монпарнассе было огромно. Какую бы ересь он ни высказывал порою, в ней всегда "просвечивала" творческая ткань: послушав его, другие тоже начинали на время оригинально мыслить..." (Яновский. С. 12). Г. Адамович писал о Поплавском: "Он, прежде всего, был необычайно талантлив, - талантлив, как говорится, "насквозь", "до мозга костей", в каждой случайно оброненной фразе <...> Он весь светился талантливостью, казалось, излучал ее. Вспоминаю всех русских поэтов, с которыми мне довелось встречаться: мало кто из них оставил такое впечатление, как Поплавский" (Памяти Поплавского // ПН. 1935. 17 октября). Погиб при не до конца выясненных обстоятельствах от смертельной дозы героина, полученной им от монапарнасского знакомого, торговца наркотиками, который, по одной из версий, "давно собирался кончить самоубийством и только ждал подходящей компании" (Яновский. С. 31; см. также: Трагическая смерть поэта Б. Поплавского // ПН. 1935. 10 октября; Трагическая смерть Бориса Поплавского // ПН. 1935. 11 октября). После выхода статьи Ходасевича поэт А. С. Штейгер писал 5 ноября 1935 г. З. А. Шаховской: "Что Вы скажете о смерти Поплавского? У меня руки опускаются и мне трудно об этом говорить, хотя Ходасевич прав и удивляться тут нечему. Только думаю, что и без "Монпарнасса" в специфическом смысле, какой Ходасевич придает Монпарнассу, - повсюду - дело кончилось бы с Поплавским точно так же. Отчаянная нищета, одиночество здесь не главное. То же самое было бы, будь Поплавский миллионером. Вы его видели, знаете, - он был насквозь "неблагополучен"..." (цит. по: Шаховская З. Отражения. Paris, 1975. С. 95-96). С ответом на упреки Ходасевича старшему поколению эмигрантских писателей выступил секретарь Союза писателей и журналистов В. Ф. Зеелер (см.: Необходимые поправки // ПН. 1935. 8 ноября), на что Ходасевич отозвался статьей "Поправки к поправкам" (В. 1935. 14 ноября). В конце 1935 - начале 1936 г., по свидетельству ПН, на поэтических вечерах "снова замечается оживление. Как это ни грустно, но многие связывают перемену с трагической смертью Бориса Поплавского. Надо было, чтобы погиб при таких страшных обстоятельствах один из самых талантливых поэтов в эмиграции, чтобы публика снова заинтересовалась стихами и стала посещать собрания" (А. Н. Т. У парижских поэтов // ПН. 1936. 26 января). В январе 1936 г. по инициативе Бунина и Мережковского была объявлена подписка "в помощь молодым эмигрантским писателям для издания их книг" (ПН. 1936. 12 января). Однако через три года З. Н. Гиппиус констатировала: "Когда бывший военный, офицер, делается шофером такси, - это не так уж плохо: воевать и служить ему все равно негде, нет ни войны, ни русского полка. Но если молодой интеллигент со склонностью к умственному труду и со способностями или с талантом писателя убивает себя то на малярной работе, то делается коммивояжером по продаже рыбьего жира для свиней <...> - это дело как будто иное... Мне возразят, что и в старой России начинающий писатель не мог жить литературой <...> Это возражение легко отвести уже потому, что русские в России - одно, а русские в чужой стране - совсем другое. Тогда, там, отдельные начинающие писатели могли гибнуть <...>, но чтоб гибло целое литературное поколение, - об этом и мысли быть не могло" (Гиппиус З. Н. Опыт свободы // Литературный смотр. Париж. 1939. С. 11-12).
С. 362. ...на возможность катастроф я не раз намекал... - Ходасевич имеет в виду прежде всего свои статьи "Подвиг" (В. 1931. 5 мая), "Литература в изгнании", "Новые стихи", "Жалость и "жалость"". После появления статьи "Подвиг" в "Перекрестке" состоялось "собеседование", посвященное положению молодых эмигрантских писателей (см.: Л. "Перекресток". Пожелания молодых эмигрантских писателей // В. 1932. 28 мая). Ср. в мемуарах современника: "Ходасевич, постоянный завсегдатай Монпарнасса, хорошо знал, как живут молодые эмигрантские писатели, и к преувеличениям не был склонен" (Варшавский В. С. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956. С. 167).
С. 363-364. ...предисловие редакции к первому выпуску "Нового Дома". - "Новый дом" - первый журнал парижской литературной "молодежи", выходил под редакцией Д. Кнута, Ю. Терапиано и В. Фохта в 1926-1927 гг. (No 1-3); в редакционном вступлении к первому номеру сформулирована культурная ориентация нового журнала: "Основанный молодыми силами, он зовет всех, кто хочет вернуться к подлинному искусству духа: в единении поколений возникает непрерывная преемственность идей. <...> На скрещенья прошлого и будущего возникает настоящее, мы несем с собой из прошлого то, что нам кажется непреходящим и ценным" (Новый дом. 1926. No 1. С. 2; ср.: Кр. "Новый дом" // Звено. 1926. No 198. С. 6).
С. 365. ...Юшкевича, Потемкина и Чирикова... - Юшкевич Семен Соломонович (1868-1927) - писатель из круга "Знания", автор романов, повестей и рассказов, посвященных в основном жизни местечкового еврейства в дореволюционной России. Ходасевич написал статью для сборника "Посмертные произведения С. С. Юшкевича" (Париж, 1927). О П. П. Потемкине см. коммент. к статье "Заметки о стихах (М. Цветаева. "Молодец")". Чириков Евгений Николаевич (1864-1932) - романист из круга "Знания", в эмиграции жил в Праге.
С. 366. Буткевич Борис Васильевич (1895-1931) успел напечатать лишь несколько рассказов в "Новом доме", "Возрождении", "Числах". Участвовал в Белом движении, до переезда в 1924 г. в Европу жил на Дальнем Востоке и в Китае. Во Франции, в Марселе, жил в лагере "Виктор Гюго" без документов и постоянной работы. З. Н. Гиппиус, которая, как и Бунин, заинтересовалась Буткевичем и встретилась с ним, писала о нем в 1927 г. Н. Н. Берберовой: "Последние годы жизни (или "жития") дали ему какую-то "дикость", сделали каким-то <...> будто у него все "отбито"..." (Гиппиус. С. 22). Н. Н. Берберова опубликовала отрывки из писем Буткевича к ней: "Я ношу мешки в порту, и вечером трясутся руки, смертельно не хочется думать"; "Внешняя жизнь моя очень бестолкова: сейчас я докер, а весной кочегаром плавал к африканским берегам и малоазиатским, летом был пастухом"; "Я работал в холодильнике (под тушами аргентинского мороженого мяса), провел четыре часа при 12 градусах мороза, при электричестве, и, когда вышел на улицу, на солнце, почти полдневное, ослеп и ошалел" (Берберова Н. Смерть Буткевича // ПН. 1931. 3 сентября). Здесь же Берберова писала: "Получая от него рассказы и стихи, я видела, что это великолепные черновики <...> Но работать над ними Буткевич не мог: болели руки, болели глаза, не было стола, хотелось пораньше растянуться на холодной кровати и спать мертвым сном после двенадцатичасовой работы" (ср.: Гинт. Заметки читателя // В. 1931. 5 ноября).
Болдырев (Шкотт) Иван Андреевич (1903-1933) - автор единственной книги - повести из жизни советских школьников "Мальчики и девочки" (Париж, 1929). В начале 20-х годов учился на физико-математическом факультете Московского университета; в 1924 г. как участник студенческой группы, выступавшей против "вторжения политики в академическую жизнь" (Шаховская З. Отражения. С. 59), был арестован и сослан в Нарымский край. В 1925 г. бежал из ссылки через Польшу, где был временно арестован, во Францию; "полгода работал на металлургическом заводе в Лотарингии", с 1926 г. - в Париже, где "работал ночью на кабестане, был ночным сторожем, вырезал декоративные пластинки из кости и металла, <...> давал уроки математики и русского языка - и в то же время неустанно читал, писал и учился, записавшись на курсы русской технической школы" (Там же. С. 60). У Болдырева начала развиваться неизлечимая глухота. "Человек малообщительный и сдержанный <...> Болдырев почувствовал себя окончательно отрезанным от мира" (Смерть Ивана Болдырева // В. 1933. 23 мая); 19 мая 1933 г. он покончил с собой, приняв сильную дозу веронала. Л. Д. Червинская писала в некрологе Болдырева: "Если надвигающаяся глухота и была поводом к добровольной смерти, то все же не будь замкнутой, вынужденно мелочной жизни, не будь страха пред компромиссом - быть может... <...> Такая смерть <...> все же какой-то тенью ложится на всех, кто узнал или узнает не о смерти Ивана Болдырева, а о тяжелой неразделенности нашей общей судьбы" (Числа. 1933. No 9. С. 233; см. также: Ремизов Алексей. Над могилой Болдырева-Шкотта // ПН. 1933. 1 июня; Алферов А. Что случилось // Меч. 1934. No 1/2. С. 22).