Каратыгин Петр Андреевич - Чудак-покойник, или Таинственный ящик

  

  

   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

  

   ДЮПРЕ, нотариус

   ЭМИЛЬ

   БАРОН ДЕ РАТИНЬЕР

   БАРОНЕССА, жена его

   ДЕРОШЕ, писатель

   МЕРЛЮШ, мыльный фабрикант

   ГОСПОЖА РАПЕ, содержательница табачной лавки

   СЕН-ФЕЛИКС, актер

   ЖУЛЬЕТТА, его дочь

   МЛАДШИЙ ПИСАРЬ

  

  

   Начнем, пожалуй, наше представленье

   О чудаках, о деньгах, о любви.

   Но, впрочем, как его ни назови,

  

   Нас с вами ждёт сегодня приключенье.

  

   Сейчас мы занавес откроем

   И сцены осветим портал,

   Но прежде мы для вас устроим

   Веселый, шумный карнавал!

  

   Здесь вас встретят Арлекины,

   И Пьеро, и Коломбины,

   Мы профессией старинной

   Вас попробуем развлечь.

  

   Вы же молча не сидите,

   Плачьте, смейтесь, хохочите,

   Нам аплодисмент дарите,

   Если сможем вас увлечь!

  

   Городок над рекой -

   Здесь уклад вековой,

   Бури все стороной,

   Тишина и покой!

  

   Но вдруг шум и скандал,

   Кто успел, кто проспал,

   И весь город узнал,

   Что покойник сказал!

  

   Ах, вечный праздник - водевиль!

   Развеет скуку в прах и пыль.

   И поведет нас за собой

   Сюжет причудливой тропой.

  

   Клубок интриг и денег звон,

   И комильфо, и моветон,

   И здесь же страсти ураган -

   Любвеобильный, неудержимый,

   Все затмевающий канкан!

  

   ДЮПРЕ. Осторожнее, осторожнее... поставьте пока сюда... Ну, все ли у вас готово? Собраны ли все журналы?

   ПИСАРЬ. Они здесь, на столе.

   ДЮПРЕ. Переписали ли вы духовную?

   ПИСАРЬ (подавая бумагу). Вот она.

   ДЮПРЕ. Что это?

   ПИСАРЬ. Духовная.

   ДЮПРЕ. Я вижу, что духовная, но что здесь написано?

   ПИСАРЬ. Я, право...

   ДЮПРЕ. Да, мой милый, клинопись пещерных людей, и та более удобочитаема.

   ПИСАРЬ. По каллиграфии в школе у меня всегда было отлично!..

   ДЮПРЕ. Да где ж учились вы писать?

   Эмиль, взгляните, право слово...

   ЭМИЛЬ. Да, да, трудненько разобрать.

   ДЮПРЕ. Трудненько? Просто бестолково!

   ПИСАРЬ. Осмелюсь, мэтр, Вам возразить...

   ЭМИЛЬ. Молчите!.. Не противоречьте!

   ПИСАРЬ. Но каллиграфию развить...

   ДЮПРЕ. Да вы хоть буквы не калечьте!

   Сей же час к столу идите!

   Сей же час перепишите!

   Коль написано невнятно,

   Вы - без денег! Вам понятно?!

   ПИСАРЬ. Я, мэтр, сейчас перепишу!

   ЭМИЛЬ. Да, да, придётся постараться...

   ПИСАРЬ. Я, мэтр, прощения прошу!

   ДЮПРЕ. Давно уж вам бы догадаться.

   А ты возьми бумаги лист,

   Ты очини перо ровнее,

   Смотри, чтоб строчки не слились,

   И буквы строились прямее!

   И клиент спасибо скажет,

   Кошелёк тугой развяжет,

   Чисто, ровно, аккуратно!

   Нам доход - ему приятно!

  

   (Писарь уходит.)

   ЭМИЛЬ. Так вот этот знаменитый ящик... ящик ратиньерский, который сто лет переходит от одного нотариуса к другому.

   ДЮПРЕ. И, наконец, дошел до меня, главного брив-ла-гильярского нотариуса.

   ЭМИЛЬ. Но, господин Дюпре, история этого ящика должна быть очень любопытна.

   ДЮПРЕ. О, весьма. Вы знаете тот старый, полуразвалившийся дом, который до сих пор еще называется отель де Ратиньер... Этот дом принадлежал в тысяча семьсот сорок первом году Жерому де Ратиньеру, лимузенскому сенешалю; покойник был большой чудак; он умер бездетен, и его наследники по боковой линии получили в наследство славные земли; но при сем своем богатстве старик не оставил им денег... У него было два завещания: одно для современников, другое для потомков, и этим-то последним назначен этот таинственный ящик... посмотрите, как он тщательно заперт и запечатан двумя свинцовыми печатями.

   ЭМИЛЬ. Это очень странно.

   ПИСАРЬ. Я закончил, господин Дюпре.

   ДЮПРЕ. Покажите.

   ПИСАРЬ. Прошу вас.

   ДЮПРЕ. Ну вот, совсем другое дело. Хорошо... ступайте. (Эмилю). Прочтите эту статью духовного завещания.

   ДЮПРЕ (подавая ему бумагу). Прочтите эту статью духовного завещания.

   ЭМИЛЬ. (читая). "...Что же касается до ящика дубового дерева, запечатанного нашею гербовою печатью, то я желаю и приказываю, чтобы он был отдан под сохранение старшему из городских нотариусов, и потом должен передаваться из поколения в поколение, до истечения ста лет после моей смерти..."

   ДЮПРЕ. Сегодня, десятого сентября, минул вековой срок, и ровно в четыре часа должно последовать открытие ящика.

   ЭМИЛЬ. В четыре часа.

   ДЮПРЕ. Читайте дальше.

   ЭМИЛЬ. (читает). "...Сверх того, я желаю, чтобы мои потомки, все, сколько их в тысяча восемьсот сорок первом году ни будет, созваны были со всех концов государства посредством объявлений, нарочитых публикаций для того, чтобы в их присутствии, в квартире тогдашнего главного нотариуса, в день большого приходского праздника, приступлено было ко вскрытию упомянутых печатей".

   ДЮПРЕ. Да, вот уже с полгода, как я официально публиковал о приближении срока. И что ж? Несмотря на мои старания, розыски и издержки, никто из наследников предварительно не дал мне знать о своем существовании.

   ЭМИЛЬ. Неужели никто не являлся?

   ДЮПРЕ. Никто. Может быть, боятся мистификации чудака-покойника.

   ЭМИЛЬ. Или, может быть, его фамилия вовсе пресеклась.

   ДЮПРЕ. Не думаю.

  

   Кто без корысти другим помогает,

   Не ожидая чинов и наград,

   Истину часто одну забывает:

   Бедный и добрый - всегда виноват.

  

   Кто же другим наступает на пятки

   И без обмана не прожил и дня,

   Рвет пожирнее кусок без оглядки -

   Тот для иных и кумир, и родня!

  

   Память о бедном мгновенно тускнеет.

   А почему? - невеликий секрет.

   Помнить бесплатно не каждый умеет;

   Нету наследства - и памяти нет!

  

   Богатый умрет - и родные найдутся.

   К наследству не сунется только дурак.

   Были бы кости - собаки сбегутся.

   Были бы деньги - родных как собак!

  

   ЭМИЛЬ. Но, как вы думаете, что в этом ящике?

   ДЮПРЕ. Никто ничего не знает. Если тут точно деньги, так оставлять мертвый капитал на сто лет очень глупо. Сколько бы теперь накопилось процентов!

   ЭМИЛЬ. Да, этими процентами достаточно было бы покрыть издержки двух или трех контор, подобных вашей.

   ДЮПРЕ. Даже и больше... А признаться, я бы очень хотел продать свою контору.

   ЭМИЛЬ. А мне бы очень хотелось завести свою.

   ДЮПРЕ. Прекрасно! Так, стало быть, между нами дело слажено?

   ЭМИЛЬ. Остановка за безделицей: за деньгами.

   ДЮПРЕ. Приищите себе невесту с хорошим приданным - и дело кончено.

   ЭМИЛЬ. Жениться по расчёту... сохрани Бог!

  

   ДЮПРЕ: Жениться на приданном?

   Да Боже сохрани!

   Так думал постоянно

   И я в младые дни!

   Женился! - Дом, заботы,

   Контора, дети, быт ...

   Жена стареет что-то...

   И тот обет забыт!

  

   ЭМИЛЬ: Я с вами не согласен

   И, право, мне вас жаль.

   Брак без любви ужасен,

   А жизнь - одна печаль.

   Все мы на этом свете

   Любви подчинены.

   Заботы, дом и дети

   Для счастья нам даны!

  

   ДЮПРЕ: Дитя, как вы наивны!

   Но это не беда.

   Сей недостаток дивный

   Проходит без следа...

   Ведь брак - не с неба манна,

   До смерти - визави.

   Женитьба, как ни странно -

   Лекарство от любви!

  

   ЭМИЛЬ. Истинная любовь никогда не должна этого делать.

   ДЮПРЕ. Понимаю, понимаю; хоть вы и недавно поступили в мою контору, хотя очень исправны в своей должности, но я давно заметил, что этот департамент (показывая на сердце) у вас не совсем в порядке.

   ЭМИЛЬ. Почему же вы думаете?

   ДЮПРЕ. О, любовь так же трудно скрыть, как легко влюбиться молодому человеку.

   ЭМИЛЬ. Вы отгадали: вот уже другой год, я почти умираю от любви.

   ДЮПРЕ. А это очень нездорово... Я в своё время также страдал этой болезнью, но, разумеется, женитьба меня тотчас вылечила. Приданным моей покойной жены я купил себе эту контору; может быть, и вам судьба назначила то же, может быть, и ваша любезная - богатая наследница.

   ЭМИЛЬ. О, совсем нет... я познакомился с ней в Париже. Против моих окошек была скромная квартира в пятом этаже.

  

   Тесна каморка. Редко солнце

   Заглянет в полумрак седой.

   Сухая корка, у оконца

   Кувшинчик, не с вином - с водой.

   Работы много; труд в конторе,

   Труд в конторе и труд во сне...

   Но пробудится сердце вскоре,

   Парижской радуясь весне.

   Стук каблучков, изгиб шифона,

   Парфюмов нежный аромат.

   Диана?.. Флора?.. Персефона?..

   Париж - любви прелестный сад.

   И вот пришло, пришло мгновенье...

   В окне, на пятом этаже

   Она на миг мелькнула тенью!

   Сражен, влюблен, люблю уже!

   Узнать бы имя... Да! Жюльета!

   Скорее к ней, просить ее

   Руки. Просить и ждать ответа...

   Исчезла, сердце взяв мое!

   Стук каблучков, изгиб шифона,

   Парфюмов нежный аромат.

   Диана?.. Флора?.. Персефона?..

   Париж - любви прелестный сад.

  

   ДЮПРЕ. В пятом этаже... ну, это не дает высокого понятия об её состоянии.

   ЭМИЛЬ. Я узнал, что отец её - какой-то ученый бедняк, и что она помогала ему в нищете работой рук своих... я решился просить её руки... явился к ним в дом, отворяю дверь... и что же, их квартира пуста. Вообразите... они накануне переехали... спрашиваю: куда, никто не знает...

   ДЮПРЕ. И вы опоздали... молодой человек... жаль, очень жаль (смотрит на часы). Однако ж, чтоб мне самому не опоздать... Пора, пора... я должен повидаться с префектом... Если кто из наследников явится, попросите подождать.

   СЕН-ФЕЛИКС (за кулисами). Я вам говорю, что он будет очень рад меня видеть.

   ДЮПРЕ. Это кто там кричит?

  

  

  

   СЕН-ФЕЛИКС. Вот он... Любезный Эдуард...

   ДЮПРЕ. Что я вижу!

   СЕН-ФЕЛИКС. О, если возвращен столь верный друг мне ныне, перемены ожидать могу в моей судьбине. Здоров ли ты? Как поживаешь?

   ДЮПРЕ. Как? Это ты, старый чудак, Феликс?

   СЕН-ФЕЛИКС. Чудак! Ты меня узнал... я был в этом уверен... Ты обходишься по-старому, без церемонии, со своим прежним учителем, наставником... Я давал тебе уроки в латыни, а ты мне в общежитии; зато ты сделался нотариусом, а я ничего не нажил, и все еще комедиант!

   ДЮПРЕ. Как, ты вновь поступил на театр, после стольких неприятностей, препятствий, которые должны были бы отбить у тебя охоту?

   СЕН-ФЕЛИКС. У меня отбить охоту? Нет, препятствия только усиливают наши страсти.

   ДЮПРЕ. Но в последнюю мою поездку в Тулузу я определил тебя учителем в тамошний лицей.

   СЕН-ФЕЛИКС. Да, я тебе был очень благодарен за это, но мне наскучила кафедра, и надоело надоедать моим ученикам! Театр - моя стихия; без него я, как рыба без воды; несмотря на то, что меня в нем всегда принимали очень сухо.

  

   Ошикан я везде и всеми,

   На каждой захудалой сцене,

   И Талии, и Мельпомене

   Не дорог я!

   Закидан фруктами гнилыми,

   Презрен актрисами младыми,

   И бит партнерами иными

   Пребольно я!

   Без средств, как раньше, так и ныне,

   В карманах с дырами одними,

   С одним костюмом в нафталине,

   Надеюсь я!

   Ведь грудь полна актерской силой,

   И я клянусь, что до могилы,

   Я не покину театр милый,

   В нём жизнь моя!

  

   - и, таким образом, в одно прекрасное утро, я не пошел в лицей, а вечером вышел на сцену.

   ДЮПРЕ. Какая глупость!

   СЕН-ФЕЛИКС. Я дебютировал в "Эдипе", но публика была ослеплена моим предшественником и не рассмотрела моих достоинств... короче, я был ошикан! Да, ошикан, и кем же? Моими учениками, которые хотели мне отомстить (как я узнал после)... и я, как настоящий Эдип, пострадал от неблагодарных детей. Чтоб опять выйти в люди, я оставил этот неблагодарный народ и отправился в другой город... снова хотел приняться за древних героев, и снова неудача: нашли, что моя физика недовольно благородна, что я не имею ни греческих глаз, ни римского носа. С тем же носом, я должен был уехать и из этого города. Наконец, я решился во что бы то ни стало искать счастье в столице... я явился в Париж и играл на бульварном театре в одной кровавой мелодраме...

   ЭМИЛЬ. Позвольте... точно так... теперь я припоминаю... я вас видел в Париже на бульварном театре, не помню названия пьесы, но в этот вечер публика...

   СЕН-ФЕЛИКС. Шикала?.. Это верно, был я!.. как вы злопамятны, молодой человек! В пятом акте, в самом сильном месте, весь театр разразился хохотом... наверху, на низу, направо, налево, подле меня - словом, везде; даже товарищи не могли удержаться от смеха... Твёрдость моя поколебалась, сердце упало, парик чуть не свалился... С тех пор мне уже более не давали серьёзных ролей. Когда я увидел, как легко смешить, я постиг моё настоящее назначение и пустился в комедию... но... увы!.. неумолимая публика!.. когда я плакал, она смеялась, когда я хотел её смешить, она поднимала меня на смех или зевала до слёз.

   ЭМИЛЬ. Какой оригинал!

   СЕН-ФЕЛИКС. Нечего делать, надо было проститься также и с Талией, как с Мельпоменой: голос оскорбленного самолюбия указал мне другую дорогу; классическая трагедия приучила меня к пению, и я пустился в оперу, но и тут я не слыхал другого аккомпанемента, кроме флейт предубеждённой публики.

   ДЮПРЕ. Бедный Феликс!

   СЕН-ФЕЛИКС. Да, признаюсь, мудрено было разбогатеть: после каждой неудачи антрепренеры не платили мне денег, я кругом задолжал и вышел в отставку. Но от судьбы не уйдёшь и не уедешь: здесь я встретил моего старого нантского режиссёра, который разъезжает по провинциям с походной труппой. Только что он увидел меня, как бросился мне на шею... его спектакль объявлен здесь, сегодня вечером должен идти, а первый бас лежит без голоса! Он в отчаянии, он может быть разорён... одно моё имя может спасти его...Я столичный актёр, положим, ошиканный, но ошиканный лучшим обществом; он просит меня выручить его из беды... он напечатал афишу, бесконечную, как моё терпение, и имя моё выставил вот этакими буквами... что прикажете делать? Я расчувствовался, и сегодня играю роль Якова в опере "Сумбурщица-жена".

   ДЮПРЕ. О, ты неизлечим!

   СЕН-ФЕЛИКС. Какой блистательный случай в день большого праздника... ярмарка, все окрестные житель съехались сюда...

   ДЮПРЕ. Позволь мне заметить тебе...

   СЕН-ФЕЛИКС (не слушая его). Новая публика, неиспорченная, неизбалованная хорошими актёрами, без предрассудков...

   ДЮПРЕ. Да выслушай меня...

   СЕН-ФЕЛИКС. Успех, слава, рукоплескания, браво! Фора! Нужен только один хороший приём, и я излечусь от моих страданий... Сегодня я ничто; завтра, может быть, великий артист, человек гениальный... пять тысяч франков жалованья и поспектакльные деньги...

   ДЮПРЕ. Но, друг мой...

   СЕН-ФЕЛИКС. Пятьдесят франков за раз!

   ДЮПРЕ. Да позволь...

   СЕН-ФЕЛИКС. Наконец, лавровый венок и половинный бенефис!

   ДЮПРЕ. Ты умрёшь в сумасшедшем доме.

   СЕН-ФЕЛИКС. Я умру на сцене... "Иль на щите, иль со щитом".

  

   Ах, театр! Ах, кулисы!

   В кулисах - ах, актрисы!

   Крики "Браво!", крики "Бис!" и

   Выход и дивертисмент!

   В бенефисы на карете,

   И шампанское в буфете...

   Нету сладостней на свете

   Звука, чем аплодисмент.

   Жизнь - театр, жизнь - театр...

   А годы летят куда-то...

   И, наверное, не надо

   Обижаться на судьбу.

   Но как больно и как стыдно,

   Что признания не видно,

   И, должно быть - как обидно! -

   Я без славы и умру.

   Но лишь только вновь на сцену,

   Ты играешь вдохновенно,

   И все горести мгновенно

   Забываются как сон.

   Лишь тогда венок терновый

   Превращается в лавровый,

   И я снова, снова, снова

   Выбегаю на поклон.

   Ах, театр! Ах, театр!

   Пусть года летят куда-то!

   Нету денег - и не надо!

   Лишь бы слышать "браво", "бис"!

   В бенефисы на карете,

   И шампанское в буфете -

   И профессии на свете

   Нет прекрасней, чем артист.

  

   Если б только бедная дочь моя...

   ДЮПРЕ. Ну, да, о ней-то и надобно тебе подумать...

   СЕН-ФЕЛИКС. А разве я о ней не думаю? Это моя Антигона... Она всегда со мной. Скажи, пожалуйста, какая это у тебя комната?

   ДЮПРЕ. Гостиная.

   СЕН-ФЕЛИКС. Прекрасно... Ты её туда поместишь; не правда ли?

   ДЮПРЕ. Как?!

   СЕН-ФЕЛИКС. Разумеется, ты в старину был так услужлив. Решено! Я принимаю приглашение, которое ты делаешь с таким радушием...

   ДЮПРЕ. Но, мой друг...

   СЕН-ФЕЛИКС. Без церемоний... Тем более, что у меня были кое-какие неприятности с трактирщицей:

   К великодушному я прихожу Тезею,

   Он даст убежище мне с дочерью моею?

   ДЮПРЕ. Хорошо, хорошо, но извини, мне теперь некогда... Я собирался идти, как ты вошел.

   СЕН-ФЕЛИКС. Пожалуйста, мой друг, не церемонься. Ступай, ступай... Ты мне теперь не нужен.

  

   Мечтать, мечтать! А что мне остаётся!..

   Актерский хлеб мой горек и тяжел.

   Давно бы я мечту свою обрел,

   Удача лишь ко мне не повернется!

   Театрик маленький построю,

   Открою занавес и - ах!..

   Театрик маленький построю

   В моих мечтах.

   О, молодость! О, как играл я прежде!

   Сказать бы юности: Не уходи!

   Но уж ролей все меньше впереди -

   Проходит жизнь, с собой забрав надежды.

   Театрик маленький построю,

   Открою занавес и - ах!..

   Театрик маленький построю

   В моих мечтах.

   Я смог бы все - довольно сил найдётся!

   Я знаю, как и что, и кто, и где...

   О, искушен в актёрском я труде...

   Фортуна ж мне никак не улыбнется!

   Театрик маленький построю,

   Открою занавес и - ах!..

   Театрик маленький построю

   В моих мечтах.

  

   ДЮПРЕ. Очень рад... До свиданья. (Уходит).

  

  

  

   СЕН-ФЕЛИКС. О! Благородный друг! Теперь я обеспечен квартирой... но я никак не могу вспомнить, что такое я забыл... Что-то очень нужное... (шарит в карманах). Ах, да, дочь мою... Надо за нею сходить...

   ЭМИЛЬ. Вашу дочь, сударь? Но где же она?

   СЕН-ФЕЛИКС. Она осталась в гостинице, с нашими пожитками, настоящими пожитками артиста! Чемодан, шляпная картонка и пять или шесть костюмов из старинного репертуара; обо всем этом она имеет попечение... Прощайте, мой друг.

   ЭМИЛЬ. Если вам угодно, я могу её уведомить...

   СЕН-ФЕЛИКС. Нет, сударь, если она не увидит своего отца, она Бог знает что подумает... О, бедная Жульета!

   ЭМИЛЬ. Жульета!

   СЕН-ФЕЛИКС. Да, это моя дочь.

   ЭМИЛЬ. Её зовут Жульетой?

   СЕН-ФЕЛИКС. Что же тут удивительного? Мне кажется, что это имя очень обыкновенное.

   ЭМИЛЬ. Ах, сударь, прекрасное имя.

   СЕН-ФЕЛИКС. Но это смущение, удивление, волнение... Уж не любите ли вы молодой девушки, которую зовут Жульетой?

   ЭМИЛЬ. Да, я знал одну девушку, милую, невинную, как Жульета Шекспира.

   СЕН-ФЕЛИКС. И вы были её Ромео?

   ЭМИЛЬ. По крайней мере, я видел её так же, на балконе...

  

  

  

   ЖУЛЬЕТА. Вы здесь, батюшка... Я вас везде искала. (Увидя Эмиля.) Ах!

   ЭМИЛЬ. Боже, что я вижу?

   ЖУЛЬЕТА. Боже мой, это он!

   СЕН-ФЕЛИКС. Что это такое? Что это значит? Одно простое явление производит такое сильное действие.

  

   ЖУЛЬЕТА. Казалось мне, что буду вечно

   Теперь затворницей, одна!

   И вот - нечаянная встреча!

   Ах!.. - это он!

   ЭМИЛЬ. Ах, ах - она!

   Простился я уже с любовью.

   От слёз, когда приходит сон,

   Мокра подушка в изголовье...

   Ах, ах - она!..

   ЖУЛЬЕТА: Ах!.. - это он!

   ЭМИЛЬ:

   Ах - этот взгляд!..

   ЖУЛЬЕТА: О, голос милый!

   ЭМИЛЬ:

   Я не один...

   ЖУЛЬЕТА: Я не одна...

   ВМЕСТЕ: Теперь мы вместе до могилы!

   ЖУЛЬЕТА: Ах!.. - это он!..

   ЭМИЛЬ: Ах, ах - она!

   СЕН-ФЕЛИКС: Они друг друга обнимают?!..

   И "ах", и "ох" со всех сторон...

   Я ничего не понимаю:

   Кто "ах, она", и - ах - кто "он"?

   ЖУЛЬЕТА. Батюшка, это он!

   ЭМИЛЬ. Ах, сударь, это она!

   СЕН-ФЕЛИКС. Кто он, кто она?

   ЭМИЛЬ. Та молодая девушка, о которой я вам сию минуту говорил...

   ЖУЛЬЕТА. Тот молодой человек, которого я так часто видела.

   СЕН-ФЕЛИКС. А, Жульета на балконе... Ромео пятого этажа, понимаю... (В сторону). Ну, старик, не забывай, что ты отец. (Жульете) А-а, сударыня, вот как! Разве можно узнавать молодого человека со всеми театральными принадлежностями: это он, ах, Боже мой, кого я вижу... и прочее! А вам, сударь, разве следует кричать при отце: "Это она"... Положим, что это она, но ваша разлука продолжалась целый год, и вы должны были забыть друг друга.

   ЭМИЛЬ. Ах, сударь, кто видел её один раз...

   СЕН-ФЕЛИКС. Тот никогда не забудет, и прочее. Это из какой-то драмы, но все равно, я на вас не сержусь, молодой человек; однако ж, к чему все это поведет? У ней решительно ничего нет, слышите ли, ничего, кроме надежды, а любовь и надежда ничего не значат без денег.

   ЭМИЛЬ. Но я молод, и могу своими трудами...

   СЕН-ФЕЛИКС. Вот есть на что надеяться! Разве я так же не трудился, разве я не был молод? А состарился бедняком. Короче сказать: ваша любовь - глупость, и дело кончено. Поди, Жульета, опять в гостиницу и вели принесть наши пожитки; мы здесь будем жить... Надеюсь, что никто не забудет священных прав гостеприимства.

   ЭМИЛЬ. Ах, поверьте, что мое уважение... моя любовь...

   СЕН-ФЕЛИКС. Он, однако ж, мог бы быть хорошим любовником, у него любовничьи глаза и много души; Жульета, выйдя за него замуж, играла бы роли невинных, а я благородных отцов - почти целая труппа.

  

  

  

   Мечтать, мечтать! А что мне остается!..

  

  

   Актерский хлеб мой горек и тяжел.

  

  

   Давно бы я мечту свою обрел,

  

  

   Удача лишь ко мне не повернется!

  

  

  

   Театрик маленький построю,

  

  

  

   Открою занавес и - ах!..

  

  

  

   Театрик маленький построю

  

  

  

   В моих мечтах.

  

  

   О, молодость! О, как играл я прежде!

  

  

   Сказать бы юности: Не уходи!

  

  

  Но уж ролей всё меньше впереди -

  

  Проходит жизнь, с собой забрав надежды.

   Театрик маленький построю,

   Открою занавес и - ах!..

   Театрик маленький построю

   В моих мечтах.

   СЕН-ФЕЛИКС. Ступай же, мой друг, и когда ты возвратишься, мы отправимся к нашей старой родственнице.

   ЭМИЛЬ. У вас есть родственники?

   СЕН-ФЕЛИКС. "Для благородных душ как Родина священна!" Вы, вероятно, слышали о госпоже Боно?

   ЭМИЛЬ. Госпожа Боно, возможно ли? (Идет рассматривать бумаги.)

   СЕН-ФЕЛИКС. Госпожа Боно - вдова, которая живет своими небольшими доходами... Я ей писал еще прошлого года, но она мне не отвечала... это меня удивляет.

   ЭМИЛЬ. Она умерла два года тому назад.

   СЕН-ФЕЛИКС. А, ну так не мудрено, что она ничего не отвечала.

   ЭМИЛЬ. Но вот другое обстоятельство: госпожа Боно по отцу Лавердьер; так называется одна из боковых линий фамилии де Ратиньер.

   СЕН-ФЕЛИКС. Я здесь родился, и моя настоящая фамилия тоже Лавердьер.

   ЭМИЛЬ (в восторге). Что я слышу!

   СЕН-ФЕЛИКС. Что значит этот знак восклицания?

   ЭМИЛЬ. Стало быть, и вы также имеете право на наследство.

   СЕН-ФЕЛИКС. Какое наследство?

   ЭМИЛЬ. Как, вы не знаете? Вы, верно, не читаете журналов?

   СЕН-ФЕЛИКС. Нет, я их больше не читаю, с тех пор, как они меня разругали. Впрочем, они могут говорить, что им угодно, но я говорю, как Фигаро: "Терпи обиды, дурак, потому что тебе нечем заплатить льстецу" Сегодня, однако ж, в гостинице мне случайно попался листок какой-то нравственной газеты; я спрятал его из любопытства. Посмотрите, какая пошлость, какая низость! (Это писано в тысяча восемьсот сорок первом году). (Вынимает листок и читает). "Театр есть самый испорченный плод просвещения. "Комедия", эта та называемая школа нравов, есть не что иное, как цепь гнусных прев