Иловайский Дмитрий Иванович - История России. Том 2. Московско-Литовский период или собиратели Руси

о обстоятельство отвращало от Литовского союза сердца многих Новогородцев, а особенно духовных лиц, в том числе архиепископа Ионы, который пользовался народным уважением. Поэтому только после кончины сего владыки (в 1470 г.) Литовская партия выступила открыто и начала действовать решительно.

   Ничто так не свидетельствует о внутреннем упадке Великого Новгорода, как полный недостаток мужей, которые бы выдвинулись в эту эпоху своими талантами и гражданскими доблестями. Весьма любопытно для нас явление, что в самое критическое время его истории на переднем плане является женщина, которая своей энергией и усердием к делу новогородской самобытности затмевает всех современных ей новогородцев. То была Марфа, богатая вдова посадника Исаака Борецкого, мать двух сыновей, Димитрия и Федора, из которых старший также одно время занимал должность посадника. Хотя знатные женщины вообще, а в особенности богатые вдовы, пользовались в Новгороде большим почетом и влиянием, чем где-либо в остальной Руси, однако, повторяю, нельзя не обратить должного внимания на то, что в эту знаменательную эпоху здесь во главе патриотической партии является именно женщина. Большой боярский двор Борецких находился в Неревском конце на Волховском побережье; здесь часто собирались сторонники Литовского союза, чтобы бражничать и обсуждать средства для борьбы с Москвою. Под влиянием этой партии, вслед за кончиною архиепископа Ионы, из Литовской Руси был призван правнук Ольгерда Михаил Олелькович, брат киевского князя Симеона Олельковича, со своею дружиною. В то же время Литовская партия выставила своего кандидата на архиепископский стол, именно монаха Пимена, бывшего владычным ключником. Заведуя Софийской казною, он еще при жизни Ионы похищал деньги и передавал их Марфе для подкупов на вече. Ее единомышленники, желая разрыва с Москвою, хотели, чтобы преемник Ионы принял поставление не от московского митрополита Филиппа, а от киевского Григория, который был учеником известного приверженца унии Исидора. Пимен заранее соглашался на это желание. Однако Литовской партии не удалось провести его помимо обычного избрания; она успела только поместить его в число трех кандидатов. Но на Софийском престоле остался жребий не его, а инока Феофила, владычного протодьякона. Когда поднялся спор о том, куда ехать на поставление, к Московскому или Литовскому митрополиту, духовенство и сторонники Москвы одержали верх, и к великому князю отправили посла просить "опасной" (охранной) грамоты для приезда нареченного владыки на поставление в Москву. Партия Борецких на этот раз потерпела поражение.

   Меж тем еще прежде начались разные неудовольствия и пререкания новогородского веча и властей как с великокняжескими наместниками, пребывавшими на Городище, так и с самим Великим князем. Новогородцы явно стали нарушать условия Яжелбицкого договора. Иван уже замыслил поход для смирения строптивых вечников, и послал во Псков объявить, чтобы там готовились идти на Новгород, если сей последний не будет "бить челом и не исправится". Однако он благосклонно принял новогородского посла и дал опасную грамоту на проезд в Москву для нареченного владыки со свитою. Но когда этот посол воротился в Новгород, здесь обстоятельства успели уже совсем перемениться.

   Партия Борецких усердно принялась возбуждать чернь с помощью подкупов, вина и разных убеждений. Особенно помогла ей пришедшая из Пскова весть о том, что Великий князь уже готовится к походу и поднимает псковичей на новгородцев. Начались шумные народные сборища и бурные веча. "Худые мужики вечники" звонили в колокола и кричали: "Не хотим великого князя Московского! Хотим за короля!" Московская сторона, состоявшая большей частью из людей степенных и зажиточных, в свою очередь говорила, что нельзя им, православным людям, отдаться за короля латинянина. От криков дело стало доходить до драк; легкомысленная боярская молодежь и буйная пьяная чернь бросали каменьями в своих противников и успели так их застращать, что многие степенные люди боялись показаться на вече. Таким образом, увлеченное партией Борецких, вече решило признать своим князем короля Казимира и отправило к нему посольство, во главе которого поставлены были два старых посадника, Димитрий Борецкий и Афанасий Астафьевич. Это посольство заключило с королем договорную грамоту почти на тех же условиях, на которых были основаны договоры с великими князьями Московскими. Только прибавлена была статья относительно неприкосновенности православной веры: королевский наместник на Городище должен быть веры греческой, а не латинской; при нем по обычаю состояли бы тиун, дворецкий и дружина, но последняя не более как из 50 человек.

   Получив известие об этом договоре, Иван III поступил со свойственными ему расчетом и осмотрительностью. Прежде нежели предпринять поход, он не однажды отправлял к новогородцам послов с грамотами, в которых говорил, что они всегда были за родом Владимира Св. и никогда за великими князьями литовскими, призывал их к исправлению и обещал их жаловать. В то же время и митрополит Филипп писал в Новгород послания: он увещевал новогородцев не изменять православию и не отступать к латинскому государю; указывал на пример Византии, которая стояла до тех пор, пока сохраняла благочестие, и как заключила унию с Латиною, так и впала в руки поганых турок. Митрополит обращался также к нареченному владыке Феофилу, к духовенству, к боярам и купцам и убеждал их стоять за православие и удерживать народ от злых начинаний. Таким образом Московское правительство, гражданское и духовное, искусно затрагивало чувствительную струну в русском народе и в самом начале давало союзу Новгорода с Литвою вид измены православию и отступления в латинство*.

   ______________________

   * Летописи Новогор. IV-я, Псковская, Софийская, Воскресен. Никонов. Степ. кн. Договорную грамоту Новгорода с Казимиром см. в Акт. Археогр. Эксп. I. N 87. А послания митрополита Филиппа в Акт. Истор. I. NN 280, 281. В Новгород. Синод, лет. по поводу пожара 21 сентября 1478 г. говорится: "погоре побережье все и до Великой улицы и Марфе Посадницы чадный двор". См. Карамзина к т. VI прим. 36. В том же примечании указана недостоверная грамота (напечатанная в Истории Рос. Иерархии. IV), данная Марфою в 1471 году на села, земли и рыбную ловлю Карельскому Николаевскому монастырю, будто бы ею основанному на том месте, где погребены ее сыновья, утонувшие в море. Что Марфа Борецкая и ее сторонники Овиновы, Селезневы, Губины и пр. были самыми богатыми землевладельцами в Новогородской земле, о том свидетельствует Переписная Окладная книга Вотской пятины в 1500 г. (Временник Об. И. и др. кн. 11.0 ней тут же статья Беляева. См. стр. 79). "Марфе по рекам Суме и Выгу принадлежало 19 деревень, который в писцовых книгах 1496 г. обозначаются еще именем Марфинских Исаковых". "На Поморском берегу она подарила монастырю (Соловецкому) несколько страдомых (распаханных) деревень и угодий по реке Суме, у часовни и речной пристани". "В 1470 году Марфа Посадница подарила Зосиме свою вотчину между теми же реками (Умбою и Варзугою) у Кашкаранского ручья и на Кашкаранском Наволоке". (Помянутая в 86 примечании статья проф. Ключевского. Стр. 5 и 12). Грамота Марфы 1470 года приведена у архим. Досифея в описании Соловецкого монастыря, стр. 57. Ее писал сын Марфы Федор, а свидетелями руку приложили ее духовник софийский поп Иосиф и Алексей Бархатов. Относительно личности Марфы Борецкой надобно сознаться, что летописи, держащие сторону Москвы, все-таки говорят о ней довольно темно и сбивчиво. Некоторые даже приписывают ей намерение выдти замуж за Михаила Олельковича или вообще за какого-то знатного Литовского пана; тогда как она была в это время уже очень преклонных лет; у нее были не только зрелые сыновья, но и внуки. Исаак Борецкий, как посадник и притом уже не степенный, упоминается под 1428 г. по поводу нашествия Витовта на Новогородскую землю. Отсюда до 1470 года, когда является в летописях Марфа, прошло 42 года. К сожалению, в Русской исторической литературе доселе нет никакого исследования, посвященного этой замечательной личности.

   ______________________

  

   Увещания эти подействовали на значительную часть новогородцев; но партия Борецких заглушила их голоса на вечах криками: "Мы не отчина Московского князя. Мы вольные люди! Хотим за короля!" Московские послы возвращались без успеха.

   Война сделалась неизбежна.

   Великие бедствия, по народным преданиям, обыкновенно сопровождаются или предваряются разными знамениями и чудесными явлениями. Падение Новгорода, если верить новогородским летописцам, также имело свои предзнаменования. Например, великая буря сломала крест на Св. Софии; в притворе того же храма на гробах двух архиепископов, Симеона и Мартирия, показалась кровь; у Св. Спаса в Хутынском монастыре, колокола, называемые Корсунскими, звонили сами собою; а в одном женском монастыре (св. Евфимии) от иконы Богородицы из очей не раз истекали слезы и пр. Кроме того, в житии Зосимы Соловецкого рассказывается следующее предание. Преподобный отшельник прибыл в Новгород хлопотать об отдаче острова во владение его монастырю, и действительно получил от веча грамоту на это владение. Тут однажды он был в числе гостей, приглашенных Марфою Борецкою. Во время пира, сидя за столом, старец вдруг ужаснулся и сделался печален, но ничего не сказал. После он открыл другому соловецкому старцу, что в числе бояр, сидевших за столом, он увидал некоторых без голов. Впоследствии этим боярам действительно были отрублены головы по приказу великого князя.

   Не торопясь, обдуманно, рассчитывая каждый шаг, приступил Иоанн Васильевич к решительным действиям против Новгорода. Сначала он совещался с матерью своей Марией, митрополитом Филиппом и ближними боярами; они дали ему совет, возложив упование на Бога, идти на новогородцев за их отступление и неисправление. После этой как бы малой или предварительной думы, Великий князь созвал великую думу, на которую съехались его братья, епископы, подручные и служебные князья, бояре, воеводы и дворяне. Тут он объявил о непокорстве и измене Новгорода, и спрашивал: идти ли на них немедленно? Ибо начиналось летнее время, а известно, что земля новогородская обилует реками, озерами, болотами и топями; прежние великие князья летом в нее не хаживали, а кто ходил, много людей терял. После долгих рассуждений, великая дума пришла к тому же решению, как и малая: возложить упование на Господа и Богородицу, идти немедля и наказать изменников. Тут, как и при всяком удобном случае, явно сказались старое соперничество Суздальского края с Новогородским и полное сочувствие московского населения к собиранию Руси под своим верховенством. К этому сочувствию еще присоединилось негодование на новогородцев, выставленных как бы отступающими от православия. Опираясь на это общественное сочувствие и даже одушевление, Иван III повсюду разослал приказ вооружаться и выступать в поход. В Новгород отправлены были "разметные грамоты"; в то же время Московский князь потребовал вспомогательных войск от своего шурина Михаила Борисовича Тверского и псковичей.

   Иван III распределил поход следующим образом. Боярина Бориса Слепца отправил в Вятку, чтобы с вятчанами идти на Двинскую землю; к нему должен был присоединиться устюжский воевода Василий Образец с устюжанами. Собственно в Новогородскую область он послал две передовые рати: одна под главным начальством князя Даниила Холмского должна была идти к Русе, и потом, соединясь с псковичами, напасть на Новгород с запада; другая под начальством князя Ивана Оболенского-Стриги пошла на Волочек и на Мету, чтобы ударить с востока. Меж тем Великий князь велел служить молебны и раздавать милостыни церквам, монастырям и нищим. Сам он усердно молился в Успенском соборе перед Владимирской иконою Богородицы и над гробами митрополитов: Петра, Феогноста, Киприана, Фотия, Ионы, а также в Чудовом монастыре у гробницы Алексея митрополита, потом в Архангельском соборе над гробами предков своих, начиная с Ивана Калиты. Наконец, взяв благословение у Филиппа митрополита, он торжественно выступил из Москвы 20 июня с главной ратью. Иван III не забыл взять с собой дьяка Степана Бородатого, который был весьма начитан в русских летописях и потому мог припомнить новогородцам все их прежние измены великим князьям. Столицу он поручил сыну своему Иоанну Молодому и брату Андрею Меньшому. Прочие его братья, Юрий, Андрей Большой и Борис, со своими дружинами участвовали в походе; а в Торжке присоединилась к нему тверская рать. Вступив в землю новгородскую, войска великокняжеские принялись ее жестоко опустошать, т.е. жечь, пленить и грабить; особым усердием к опустошению отличались, конечно, служилые татарские отряды; в их числе были и касимовцы со своим царевичем Даньяром. Великий князь однако запретил татарам брать в плен христианское население.

   Сама природа как бы благоприятствовала этому губительному походу; лето случилось необычайно сухое и знойное, так что многие болота и топи пересохли, и войска со своими обозами беспрепятственно двигались по таким местам, которые в другое время были почти непроходимы.

   Что же выставил Великий Новгород против этих ратей, надвигавшихся на него с разных сторон?

   Надежда на литовскую помощь уже с самого начала оказалась обманутой. Отвлекаемый другими делами, вялый и нерешительный Казимир не принимал никакого участия в войне Новгорода с Москвою. Мало того, как раз перед началом войны князь Михаил Олелькович, получив известие о кончине брата Симеона, со своею западнорусской дружиной покинул Новгород и поспешил в Киев, надеясь наследовать там брату; причем дорогой шел как неприятель, в Русе насильно собрал оброки, а по селам грабил до самого рубежа. В Новгороде оставался еще служилый князь Василий Шуйский Гребенка, потомок суздальских князей, лишенных удела, и потому неприязненный Москве. Новогородцы отправили его на Двину, чтобы оборонять Заволочье. Посольство во Пскове с приглашением соединиться против Москвы не имело успеха. Псковичи наоборот склонились на требование великого князя и начали "рубить" (собирать) войско на новогородцев. Предоставленные одним собственным силам, новогородцы первое время не теряли бодрости и успели вооружить довольно многочисленную рать. От вожаков воинственной новогородской партии, по-видимому, не укрылась стратегическая ошибка Ивана III. Его полки хотя были многочисленны, но разделены на разные отряды, которые шли разными дорогами и, занимаясь грабежом беззащитных сел, вероятно, не соблюдали воинских предосторожностей. Новогородское ополчение могло бить их по частям, если бы действовало быстро и дружно. И действительно, это ополчение прежде всего пошло на отряд Даниила Холмского, который, взяв и предав пламени город Русу, медленно двигался далее по направлению к Шелони, поджидая вспомогательное войско псковичей. Новогородцы рассчитывали внезапно ударить на Холмского и уничтожить его отряд прежде, нежели он успеет соединиться с псковичами, а потом обратиться на сих последних. Меж тем как новогородская конница обходила западный берег Ильменя, часть пехоты высадилась на его южном берегу около селения Коростыно. Но московская стража, поставленная на берегу озера, вовремя заметила неприятелей и дала знать Холмскому. Тот успел собрать свою рать и сам ударил на новогородскую пехоту; она сражалась довольно мужественно, но была разбита потому, что находившийся поблизости конный полк не поспешил к ней на помощь. Этот полк, выставленный архиепископом Феофилом, отозвался тем, что владыка послал его против псковичей, а не против великого князя. Новый владыка вообще обнаружил нерешительность и склонялся более на сторону Москвы.

   Ожесточение москвитян против новогородцев сказалось в том, что победители многим пленным отрезали носы, уши, губы и в таком виде отпускали их домой; а снятые с пленных доспехи бросали в воду или в огонь, не желая пользоваться оружием изменников. Вслед затем победители узнали, что другая часть пешей новгородской рати на судах вошла в устье Полы и поднялась до Русы. Москвитяне быстро воротились к этому городу и разбили высадившихся здесь неприятелей. Вероятно, новогородский план состоял в том, чтобы ударить на отряд Холмского с разных сторон: одна часть пехоты от Коростына в бок, другая часть от Русы в тыл, а конное ополчение от Шелони в лицо. Но оплошность и неумелость новогородских предводителей доставили Холмскому и товарищу его Федору Давидовичу случай их самих разбить по частям, так как они вступали в дело без всякой взаимной связи.

   Итак, новгородская пехота была разбита и рассеяна. Но оставалось еще целым конное ополчение, простиравшееся, если верить московским известиям, до 40 000 человек; тогда как отряд Холмского и Федора Давидовича заключал в себе не более десяти тысяч. Московские воеводы осадили было ближайший к Русе город Деман, не желая оставлять его у себя в тылу. Но Великий князь, извещенный о победах, велел им идти к Шелони на соединение с псковичами; а под Деман послал князя Михаила Андреевича Верейского. Холмский с товарищем двинулся к Шелони, и тут встретил новгородскую конницу, шедшую по другому берегу реки и, по-видимому, имевшую теперь намерение обрушиться на псковичей, которые после медленных сборов, наконец, вступили в землю Новгородскую и также принялись ее опустошать. Москвичи пошли по своему берегу в том же направлении. Видя большое превосходство в числе на своей стороне, новгородцы ободрились и даже начали по старому обыкновению похваляться и перебраниваться с противниками через реку. Вид этой бодрой, хорошо вооруженной и многочисленной рати сначала несколько смущал москвичей. Но их воеводы сумели вновь одушевить своих людей, творя приличные случаю молитвы и напоминая им об изменах новгородцев и их намерении отступить от православия. Относительно качества обеих ратей все превосходство было на стороне москвитян: их полки, закаленные в походах и битвах, были предводительствуемы опытными, искусными воеводами. Новогородское ополчение, наоборот, преимущественно состояло из разных ремесленников, каковы плотники, гончары, кожевники и т.п., которые большей частью были набраны силой или угрозами разграбить их дома, а самих побросать в Волхов; если они и были опытны, то разве только в своем любимом кулачном или дрекольном бою, а не в уменье владеть конем и оружием. Притом в их среде не было единодушия: большие люди посылали вперед меньших; а меньшие ждали примера от больших; из предводителей никто не выдался своим талантом и энергией.

   Наконец московские воеводы, дошедшие до устья речки Дряни, впадающей в Шелон, остановили свой полк.

   "Господне и братия наши! лучше нам положить здесь головы за государя нашего великого князя, нежели воротиться со срамом", - сказали воеводы, и с высокого берега первые погнали своих коней в воду.

   За ними бросилось все войско, переплыло и перебродило реку, и, поднявшись на другой берег, ударило на противников с кликом: Москва! Новогородцы кликнули: Святая Софья и великий Новгород! - и бодро вступили в битву. Сначала москвичам пришлось плохо; противники теснили их своим числом. Тогда московские воеводы повторили тактику Федора Басенка и Стриги-Оболенского, т.е. велели бить преимущественно по неприятельским коням стрелами и сулицами. Новгородские кони стали метаться и становиться на дыбы, многие неумелые всадники падали наземь. Наконец удар татарского отряда, зашедшего новгородцам в тыл, решил победу в пользу Москвы. Большое число новгородцев пало или взято в плен; остальные в диком бегстве рассеялись по соседним лесам, и только небольшая часть проскакала в Новгород. В плен попали многие бояре и старые посадники, в том числе Василий Казимир и Димитрий Борецкий, а также значительное количество житьих людей. Говорят, будто в новогородском обозе московские воеводы нашли и договорную грамоту с Казимиром IV, которую отправили к Великому князю вместе с известием о победе. Шелонский бой совершился 14 июля 1471 года, спустя неделю после Коростынского.

   Иван со своими братьями и главной ратью стоял в Яжелбицах, когда к нему прискакал гонец Замятия с вестью о большой победе. Московский стан наполнился радостью и весельем. Великий князь дал обет построить в Москве храм во имя апостола Акилы, в праздник которого происходила Шелонская битва. Из Яжелбиц он двинулся в Русу. Тут предстали перед ним новгородские пленники. Великий князь обошелся с ними сурово. Некоторым вожакам Литовской партии он велел отрубить головы, именно Димитрию Борецкому, Василию Селезневу, Еремею Сухощеку и Киприану Арбузьеву; затем несколько знатных людей, в том числе Василия Казимира и Матвея Селезнева, велел отвезти в Коломну и там держать в оковах; многих других послал в московские тюрьмы, а мелких людей отпустил в Новгород. Из Русы Иван двинулся к устью Шелони, и остановился лагерем около Коростына. Меж тем Холмский повоевал западные новогородские волости до самого немецкого рубежа, т.е. до Наровы.

   Теперь московские рати с разных сторон приблизились к Новгороду. Здесь господствовало великое смятение, и раздавались вопли вдов и сирот, оставшихся после погибших на Шелони. Партия Борецких однако пыталась ободрить народ и возбудить его к отчаянной защите. На городских стенах и башнях день и ночь сменялась стража; готовясь к осаде, начали жечь загородные дома и монастыри. Послали гонца к Казимиру IV с просьбою о немедленной помощи. Но этот гонец скоро воротился: Ливонский магистр не пустил его через свою землю. К довершению бедствий в Заволочье дела новогородские шли также плохо: московские воеводы Борис Слепец и Василий Образец на Двине разбили новогородскую рать; предводитель последней князь Василий Шуйский, тяжело раненный, едва спасся в Холмогоры. После того жителей Двинской земли москвичи привели к присяге на верность великому князю. В самом Новгороде открылась измена. Какой-то Упадыш в одну ночь заколотил несколько пушек, долженствовавших защищать стены. Упадыша казнили. Так как в городе собралось еще много людей из окрестных селений, то при великой тесноте открылись болезни, а с прекращением подвозов угрожал близкий голод. Тогда партия мира и союза с Москвою взяла верх, и теперь свободно укоряла своих противников в том, что они послушались баб и накликали тяжкие беды на Великий Новгород. Вече решило отправить к Великому князю с челобитьем посольство из пяти старых посадников и пяти житьих людей, с каждого конца по одному. Во главе их поставили владыку Феофила.

   Посольство переплыло Ильмень и явилось в московском стане у Коростына. Не вдруг оно было допущено к Великому князю; а сначала умоляло о ходатайстве братьев его и ближних бояр, поднося им щедрые дары. По их печалованию Великий князь, наконец, смягчился и велел послам предстать пред свои очи. Смиренно вошли они в шатер Великого князя; тут владыко слезно молил его отпустить новогородцам их вины и прекратить пленение их волостей. Иван III, милостиво выслушав владыку, согласился немедля остановить кровопролитие и разорение Новгородской земли. Переговоры с посольством об условиях мира он поручил вести своим боярам. Несколько дней тянулись эти переговоры. Наконец 9 и 11 августа 1471 года подписаны были договорные грамоты, которые по буквальному своему смыслу восстановляли старину и пошлину и почти повторяли статьи Яжелбицкого мира при Василии Темном. В них прибавлено только обязательство новогородцев "ни которою хитростию" не отдаваться за Литовского короля и посвящать владыку непременно в Москве у гроба Петра митрополита. Великий князь возвращал Новгороду завоеванные города и волости; со своей стороны Новгород обязался уплатить окуп или копейное (контрибуцию) 15 500 рублей, "деньгами в отчет", а "серебром в отвес" в четыре срока. Отпустив посольство, Иван отправил в Новгород воеводу Федора Давидовича, чтобы привести к присяге жителей на соблюдение мирного договора. По совершении присяги он двинулся в обратный поход.

   Таким образом Иван III на первый раз пощадил побежденных новгородцев и не лишил их вполне самобытности, или древнего народоправления. С обычной своею осторожностью он теперь не хотел доводить их до отчаяния и отложил окончательный удар до другого случая. Нетрудно было предвидеть, что таковые случаи не замедлят, и Московский князь имел полную возможность выбирать удобный момент. Как была приятна или популярна в Москве победа над Новгородом - показали торжественные встречи, устроенные победителю. Ликующая народная толпа вышла к нему за несколько верст из города; затем встретил его митрополит с духовенством, с крестами и хоругвями. А сын его Иван Молодой с боярами и лучшими людьми ожидал его на последнем ночлеге. В то время как москвичи ликовали, над бедными новгородцами продолжал тяготеть какой-то злой рок. После жестокого пленения и разорения их земли случилось еще новое бедствие. В числе иногородних и сельских жителей, искавших убежища в Новгороде от неприятельского нашествия, было очень много семей, бежавших из сожженной Русы. По окончании войны они сели на лодки и поплыли озером к своему родному пепелищу. Вдруг на Ильмене поднялась страшная бура с вихрем, разметала лодки и потопила большую часть народа; говорят, тогда погибло до 7000 человек. В самом Новгороде затем произошло несколько пожаров, которые свирепствовали с особой силой и произвели страшные опустошения.

   В следующем 1472 году Феофил приехал в Москву, был здесь поставлен во архиепископа и упросил Великого князя отпустить пленных новогородских бояр*.

   ______________________

   * Летописи Новогород. IV. Псковская, Софийская, Воскресен., Никоновская. Степей, кн. С. Г. Г. и Д. 1.26. 30. Акты Арх. Экспед. I. NN 90,91,93, 94., Карамзин. К т. VI, прим. 66.

   ______________________

  

   В том же году или в начале следующего совершилось в Москве важное по своим последствиям событие: брак Великого князя с Софьею Палеолог.

   Первая супруга Иоанна, Мария Борисовна Тверская, скончалась еще в молодости (в 1467 году), причем прошла темная молва об отравлении ее одной приближенной женщиной. Спустя около двух лет после того началось сватовство Великого князя за греческую царевну.

   После завоевания Константинополя турками младшие братья последнего византийского императора, деспоты Димитрий и Фома, еще некоторое время держались в Морее, но, вместо взаимной поддержки, они истощали остаток своих сил в междоусобной борьбе, и потому владения их скоро сделались добычей турецких завоевателей (1460 г.). Димитрий покорился султану Магомету, отдал ему в жены свою дочь и жил потом его милостями. А деспот Фома, оставив свою семью на острове Корфу, удалился в Рим, мечтая найти здесь не только убежище, но и помощь для обратного завоевания своих бывших владений. Папский престол в то время занимал известный гуманист Пий II (Эней Сильвий Пикколомини). Он радушно принял Палеолога, остававшегося верным Флорентийской унии, и определил ему значительную пенсию. Фома со своей стороны принес Риму в дар драгоценную святыню, именно главу св. Андрея, увезенную им из Патраса, которую Римское духовенство встретило с великим торжеством и положило в базилике св. Петра. К этой святыне деспот потом прибавил еще другую: руку св. Иоанна Крестителя. Фома Палеолог производил на римлян симпатичное впечатление величавой, красивой наружностью и оттенком печали на своем челе. Его окружал небольшой греческий двор, во главе которого стоял вельможа Траханиот. Известные кардиналы из Греков, Исидор и Виссарион, своим участием облегчали ему горечь изгнания и чужбины. Пий II усердно проповедовал крестовый поход против турок и даже хотел лично принять в нем участие, но он вскоре умер (1464).Ав следующем году скончался и Фома Палеолог, в то самое время, когда он с нетерпением ожидал к себе свою семью, которая по его приказу оставила Корфу и высадилась в Анконе. Он был женат на Екатерине, дочери одного из Морейских владетелей, от которой имел двух сыновей и двух дочерей. Екатерина скончалась во время пребывания на Корфу. Старшая дочь Елена, бывшая в супружестве за сербским господарем Лазарем II, овдовев, ушла в монастырь. Оставались два сына, Андрей и Мануил, и младшая дочь Зоя. Они поселились в Риме под покровительством папы (Павла II) и на его иждивении. Здесь по завещанию отца, их опекуном и покровителем, сделался кардинал Виссарион, который, по смерти своего друга Исидора, назначен был таким же титулярным патриархом Константинопольским. Он позаботился дать юным принцам и принцессе тщательное воспитание; причем старался внушить им привязанность не только к церковной унии, но и к самой Латинской церкви.

   Принцесса Зоя еще не вышла из отроческих лет, когда покровители ее папы и Виссарион уже начали отыскивать ей достойного жениха. По этому поводу попеременно велись переговоры с некоторыми владетельными итальянскими и неитальянскими фамилиями (Гонзага, Карачьола, Лузиньян Кипрский); но переговоры эти оканчивались без успеха, отчасти по неимению приданого у невесты, отчасти вследствие интриг (со стороны Венецианской республики, имевшей виды на остров Кипр). Между тем внимание Виссариона остановилось на женихе гораздо более могущественном: на великом князе Московском. Нетрудно было расположить папу Павла II в пользу брака Иоанна с Зоей: известно, что Римская курия при всяком удобном случае возобновляла попытки подчинить Русь своему духовному господству. Того, что не удалось митрополиту Исидору; т.е. соединения Русской церкви с Латинскою, папа надеялся достигнуть посредством будущей супруги великого князя, воспитанной в идеях унии и латинства. Этим браком полагали достигнуть и другой цели: возникавшее могущество Москвы начинало обращать на себя внимание при Европейских дворах, и она казалась весьма желательной союзницей в новых крестовых походах, замышляемых против турок. Иоанн со своей стороны был польщен предложением ему невесты из такой знаменитой царственной фамилии, с которой притом он уже состоял в дальнем родстве: так как его тетка Анна Васильевна была супругой старшего брата Фомы, императора Иоанна Палеолога.

   Сношения Москвы с Римом по этому вопросу возникли при посредстве с одной стороны выезжих в Италию греков, с другой итальянцев, перешедших в Московскую службу (вероятно, не прямо из Италии, а из Крыма, угнетаемого татарами и турками). Главная роль в этих сношениях досталась на долю Джан Батиста Вольпе, родом из города Виченцы, занимавшего на московской службе должность "денежника", т.е. монетного мастера и известного здесь под именем Ивана Фрязина (Фрягами назывались у нас по преимуществу итальянцы). В ответ на римское предложение, Иван Фрязин, конечно с соизволения великого князя, отрядил в Рим одного итальянца и одного грека, которые и вступили в переговоры о невесте с кардиналом Виссарионом (1468). В Москву они воротились уже в сопровождении посланцев сего последнего и некоторых родственников Ивана Фрязина. Прежде нежели сделать решительный шаг, великий князь по обычаю советовался с боярами, со своей матерью Марией и митрополитом Филиппом, и получил их одобрение на сватовство. Затем сам Иван Фрязин двукратно отправляется в Рим послом от великого князя. В первый раз он ездил, чтобы посмотреть невесту и привезти ее портрет. Зоя или, как ее стали называть, Софья Палеолог, судя по отзывам современников, была красивой наружности, среднего или небольшого роста; белизна кожи, большие глаза, брови дугой, круглые плечи и полная фигура отличали ее от смуглых, худощавых итальянских красавиц - обстоятельство, отмеченное некоторыми известиями и пришедшееся, конечно, по вкусу великому князю Московскому. Царевне в это время было за 20 лет. Во второй раз Иван Фрязин поехал в Рим в январе 1472 года, во главе целого посольства, чтобы совершить там обручальный обряд и привезти невесту в Москву. В Болонье он встретился с главным руководителем всего этого дела, т.е. с Виссарионом, который отправлялся во Францию папским послом к королю Людовику XI. Виссарион радостно приветствовал Московское посольство; но самому ему не пришлось более участвовать в этом деле: он умер в том же году во время своего возвращения из Франции.

   На папском престоле восседал тогда преемник Павла II, Сикст IV. Он милостиво принял московское посольство, которое поднесло ему подарки, состоявшие главным образом из собольих мехов, и, если верить итальянским свидетельствам, - изъявило от имени великого князя чувства глубокой преданности (едва ли не покорности) римскому первосвященнику. Папа и Священная коллегия (кардиналов) со своей стороны держали с послами такой тон, как будто вся Русская церковь, т.е. и Киевская, и Московская митрополия, приступила к Флорентийской унии. Сикст IV, подобно своим предшественникам, носился с проповедью крестового похода против турок, и с этой целью в то время заключал лигу с Неаполем и Венецией. В конце мая в базилике Св. Петра благословил знамена, назначавшиеся для крестоносцев, а, спустя дня три, в той же базилике происходило торжественное обручение царевны Софьи с заместителем великого князя Московского, т.е. с Иваном Фрязиным, в присутствии многочисленной римской знати и греческой свиты царевны. Но когда надлежало обменяться кольцами, Джан Батиста Вольпе или Иван Фрязин должен был признаться, что он не привез кольца для невесты, так как подобного обычая будто бы не существовало в Москве. Такое объяснение показалось маловероятным, и в Римской курии невольно возникли некоторые сомнения в искренности посла и в его полномочиях; по крайней мере на другой день папа сам высказал это членам своей консистории. Тем не менее он отпустил в Москву царевну Софью с ее свитой, в сопровождении своего легата, некоего католического епископа Антония (Бонумбре), которому, по-видимому, поручено было ни более ни менее как утверждение Флорентийской унии в России, конечно, с помощью той же царевны Софьи. На путевые издержки была выдана значительная сумма (6000 дукатов) из папской казны.

   Царевна отправилась из Рима с большой свитой, состоявшей из итальянцев и греков; среди последних находились Юрий Трахонирт, уже вступивший в московскую службу и принимавший деятельное участие в переговорах о браке, и Димитрий Ралли, ехавший главным представителем от двух братьев Софьи, из которых старший, Андрей, принял после отца титул деспота Морейского. Поезд направился сухим путем через Италию и Германию: в попутных городах, итальянских и немецких, царевне оказаны были торжественные встречи и приемы (например, в Сиене, Болонье, Виченце, Нюренберге). В сентябре она достигла Любека; здесь села на корабль; одиннадцать дней плыла по Балтийскому морю и пристала в Колывани или Ревеле. Отсюда 1 октября прискакал во Псков гонец, который с тем же известием поехал далее в Новгород и в Москву. Псковичи немедленно начали сытить мед и собирать корм для свиты царевны. Посадники псковские и выбранные от каждого конца отправились к ней навстречу сначала в Изборск, а когда узнали, что из Ливонии она приедет озером, то в насадах поплыли к устью Эмбаха. "Здесь они вышли на берег и приветствовали великокняжескую невесту, налив вина и меду в кубки и позолоченные рога; потом посадили ее со свитой в свои насады и привезли в Псков, где учинена была торжественная встреча; священники с крестами, власти и большая толпа народа проводили ее сначала в Троицкий собор. Почти неделя, прожитая Софьей в Пскове, прошла в пирах и угощениях. При отъезде псковичи поднесли ей в дар 50 рублей деньгами, а Ивану Фрязину 10 рублей; затем с такими же почестями проводили ее до Новгородского рубежа. Софья была так восхищена приемом псковичей, что обещала всегда в случае нужды ходатайствовать за них перед великим князем. В Новгороде владыка Феофил, посадники и бояре в свою очередь приняли и проводили ее с честью и с дарами. Только в начале зимы, 12 ноября, добралась она до Москвы, где также приготовлена была ей торжественная встреча, всякие почести и пиры.

   Но тут возникло следующее недоразумение.

   В свите царевны, как известно, находился папский легат Антоний, одетый в красный кафтан с красным капюшоном на голове и в таких же перчатках, которых никогда не снимал; перед ним на высоком древке носили литое распятие. В православных церквах он не крестился и не подходил прикладываться к иконам, как это делали Софья и ее греческая свита. Такое поведение тотчас возбудило в народе толки и соблазн; вспомнили Исидора и его отступление к латинству. Слухи о том достигли до Москвы, и, когда приближался к ней поезд царевны, в совете великого князя шли оживленные прения по вопросу, как поступить с легатом. Он послал спросить митрополита Филиппа. Сей последний ответил, что если легат со своим крестом въедет в город в одни ворота, то он, митрополит, выедет в другие, и что, если кто оказывает почести чужой вере, тем самым унижает свою собственную. Иван Васильевич послал боярина, который отобрал у легата крест и спрятал его в сани. Антоний уступил после некоторого сопротивления. Более сопротивлялся тому Иван Фрязин, который в Москве принял православие, но скрыл это обстоятельство в Риме, где выдавал себя за католика и удостоился разных почестей; он хлопотал, чтобы и папскому послу была оказана в Москве, возможно, большая честь.

   Торжественное бракосочетание исполнено в самый день приезда в том деревянном храме, который был временно поставлен во вновь начатом Успенском соборе. Обряд венчания совершал коломенский протопоп Осия, в присутствии братьев великого князя, бояр и приезжих с царевной греков.

   Иван Фрязин, несмотря на свои услуги, вскоре подвергся опале. В прежнюю свою посылку в Италию, он привез с собою венецианского посла Тревизана, отправленного к татарам, чтобы возбуждать их против турок, причем в Москве скрыл его звание и выдал его за простого купца. Но теперь обман его открылся. Иван III велел Фрязина заключить в оковы и заточить в Коломну, жену и детей его взять, имущество разграбить. А Тревизана едва не велел казнить; только легат Антоний и бывшие с ним итальянцы упросили помиловать его и снестись с Венецианским правительством. Дело кончилось тем, что великий князь отпустил Тревизана в Орду. Но надобно было чем-нибудь решить с посольством самого Антония, имевшего своей задачей присоединение москвитян к Флорентийской унии. Для виду устроили прение о вере между ним и митрополитом. При сем Филипп взял себе на помощь одного книжника или начетчика, по имени Никиту.

   По словам наших летописей, сей последний будто бы так искусно повел спор, что легат замолчал, сославшись на то, что с ним нет нужных для прения книг. Как бы то ни было, но он должен был скоро убедиться в обманутых надеждах на привлечение Москвы к унии, одни намеки на которую уже возбуждали неудовольствие среди населения. Расчеты Римской курии на Софью Палеолог не оправдались. По-видимому, царевна-сирота увезла из Италии не одну только признательность за папские благодеяния, но и много горьких воспоминаний о претерпенных ею вероисповедных внушениях и принуждениях, а также о разных унижениях по поводу недостаточного содержания и неоднократного сватовства, расстроенного за неимением приданого. Уже во время долгого пути в Москву она имела возможность на свободе обдумать свое новое положение и уяснить себе истинное отношение двух церквей, может быть, не без участия таких сведущих и дальновидных греков, каким был, например, ее спутник Юрий Траханиот. Да и сам Иван Фрязин, зная крутой нрав великого князя, мог раскрыть ей глаза на всю безнадежность вопроса об унии. Как бы то ни было, в Москве Софья не только отказалась от унии, в которой была воспитана, но и явилась усердной сторонницей восточного православия. Папский легат прожил в Москве одиннадцать недель; после чего великий князь отпустил его с честью; вместе с ним отправились в Италию и греки, приезжавшие с царевной послами от ее братьев. Иван препроводил папе и своим шурьям богатые дары*.

   ______________________

   * Летоп. Псковская, Воскресен., Никонов. Райнольда Annales Eccles. an. 1470 - 1471. Кранца Vandalia. Продолжение древн. Рос. Вивлиофики. Ч. III. Спб. 1788, стр. 48 - 66. ("Приезд Софьи Фоминишны и бракосочетание ее с в. к. Ив. Вас."). Волатеррана Diarium Romanum (у Муратори в Scriptores rerum Ltalicarum). Главное пособие: Исследование о. Пирлинга, основанное отчасти на итальянских архивных документах, Lemariaged'unTsarau Vatican (вошло в его собрание La Russie et le Saint-Siege. Paris. 1896). Отчет об этом исследовании проф. Успенского в Истор. Вест. 1887. Декабрь. Русский перевод его "Царское бракосочетание в Ватикане. Иван III и Софья Палеолог". Спб. 1892. Издание Суворина. О Фоме Палеологе и его семье известия см. у византийских историков: Георгия Франтза и Лаоника Халкокондила. У Франтза приведена инструкция кардинала Виссариона о воспитании детей Фомы (416 - 423 Венского издания. Подписался кардиналом и патриархом Константинополя). Тут же о браке Фомы в 1430 г. с Екатериною, дочерью Ахайского князя Асана Захарии Кентириона (148 и 154). То же подтверждает Халкокондила (стр. 242). Поэтому неверными являются слова Максима Грека о том, что Софья Фоминишна по матери происходила от дукса Феррарского (следств. дело о нем и Берсене в Актах Археогр. Эксп. I. N 172). Не смешал ли он в этом случае деспота Фому с его старшим братом импер. Иоанном VI, который по кончине русской княжны Анны Васильевны был женат на Софье, дочери Монферратского герцога? По изысканиям отца Пирлинга, в сношениях и переговорах Московского двора с Римским по вопросу о браке с Зоей или Софьей Палеолог, вместе с Джан Батистом Вольпе принимали участие его брат Карло Вольпе, родственники Тревизано Вольпе, Антонио и Николо Джислярди. По русским источникам, почин в этом вопросе о браке Ивана с Софьей принадлежал Римскому двору, именно кардиналу Виссариону, который прислал для того в Москву грека Юрия. (Прод. Др. Рос. Вивл. III. 49). О. Пирлинг в помянутом выше сочинении утверждает, что, наоборот, грек Юрий был прислан из Москвы в Рим. Но если этот грек Юрий есть Юрий Траханьот, один из сыновей того Траханьота, который состоял в Риме при детях Фомы Палеолога, то едва ли он не был первым агентом кардинала Виссариона в данных переговорах. По русским родословным книгам к Ивану III вместе с Софьею Фоминишною приехали на службу Димитрий и Юрий, сыновья Мануила Траханьота, бывшего "боярином" у Фомы деспота Морейского. Димитрий умер бездетным, а Юрий имел потомство. (Родос, кн. изд. 1787 г. II. 276). Этот Юрий, по-видимому, побывал в Москве еще прежде приезда туда Софьи, именно в качестве агента кардинала Виссариона.

В числе знатных людей, приехавших с Софьей в Москву, называют также Константина князя Мангупского (из Южного Крыма), который потом постригся под именем Кассьяна, основал монастырь близ Углича на реке Учме и причислен к русским святым. О. Пирлинг также повторяет это известие о Кассьяне, как спутнике Софьи; но оно сомнительно и основано только на сбивчивом показании проложного жития. См. Филарета "Русские святые". III. 184 - 185. К этому Кассьяну, как полагают, Нил Сорский писал свое послание. См. Архангельского - "Нил Сорский и Вассиан Патрикеев". (Памятники Древ. Письменности. XVI. Спб. 1881. 55 - 56). Автор, между прочим, ссылается на имеющееся в Импер. Публич. Библиот. рукописное "Житие и подвиги преп. отца нашего кн. Константина Мавкупского Римлянина-Грека, нареченного во иноцех Кассьяна".

   ______________________

  

   Брак Ивана с Софьей Палеолог имел разнообразные и важные последствия для Московского государства. Но о них скажем после, а теперь вновь обратимся к Новгороду Великому.

   Неудачная война с Иваном III и Коростынский мир повели за собой еще горшие внутренние смуты и еще более ожесточенную вражду партий в Новгороде, как это обыкновенно бывает при упадке и разложении какого-либо общественного строя. Народоправление, процветавшее в течение нескольких столетий, теперь очевидно отживало свой век. Каково бы ни было неравенство сил в борьбе новгородцев с Москвою за свою самобытность, во всяком случае только надорванный и расшатанный организм мог оказать такое слабое сопротивление, какое оказал тогда Новгород Великий.

   Новогородские бояре, воротившиеся из московского плена, снова подкрепили партию Борецких, которая свою ненависть к Москве стала изливать на сторонниках последней. Борьба не ограничилась шумными вечами; начались открытые нападения и грабежи целых улиц. Однажды несколько бояр, с самим степенным посадником Васильем Ананьиным во главе, собрали толпу черни, напали на две улицы, Славкову и Никитину, избили живших там своих противников и ограбили их. В другой раз староста Федоровской улицы Панфил, с несколькими боярами и с подобной же толпой черни, напал на дом бояр Аполинарьиных, побил их людей и разграбил часть их имущества. Когда такие деяния совершают сами власти, обязанные охранять внутренний мир и общественный порядок, то ясно, что в Новгороде началась уже анархия. Избитые, ограбленные сторонники Москвы не могли найти здесь суда и управы против своих обидчиков. Тогда они обратились к великому князю, как к высшей судебной инстанции. Иван Васильевич не замедлил воспользоваться таким удобным случаем. Осенью 1475 года он с большой вооруженной свитой отправился в путь, послав наперед гонца с известием, что едет навестить свою отчину Великий Новгород. Едва он вступил в новогородские пределы, как его начали встречать разные люди с жалобами на притеснения властей. Затем выезжали навстречу бояре и житьи люди с подарками; сам владыка, князь Василий Шуйский, степенный посадник и тысяцкий, старосты и другие власти с знатнейшими боярами также встречали его на дороге и подносили дары. 21 ноября великий князь прибыл на Городище и отслушал здесь обедню в храме Благовещения, а 23 торжественно вступил в Новгород, молился в Софийском соборе и обедал у владыки; после чего воротился к себе на Городище. Пришедшая с ним военная сила расположилась по соседним монастырям.

   Неожиданный приезд великого князя смутил Литовскую партию; она притихла и старалась не отстать от своих противников в угощении и поднесении даров московскому гостю. Один раз Иван Васильевич пировал у князя Василия Шуйского; у владыки пировал три раза; кроме того, был на пирах: у старого посадника Василия Казимира, у Захария Григорьева, у степенного тысяцкого Василия Есипова, у знатных бояр Якова Коробова, Луки Федорова, старого посадника Феофилакта, Якова Федорова, у братьев Аполинарьиных, у степенного посадника Фомы, у боярыни Настасьи, вдовы Ивана Григорьева, и у сына ее Юрия, живших на Городище, и т.д. Каждый такой пир сопровождался поднесением даров и поминков высокому гостю. Эти дары состояли из следующих предметов: бочки заморских вин, красного и белого, бочки меду, несколько поставов ипского сукна, несколько десятков и даже сотен кораблеников или золотых иноземных монет, рыбьи зубы (моржовые клыки), кречеты, сорока соболей, дорогие кони, золотые ковши, наполненные жемчугом, окованные серебром рога, серебряные мисы и проч. Очевидно, новогородское боярство и купечество при сем случае друг перед другом соперничало широким русским хлебосольством и своей богатой казной. Только Марфа Борецкая, по-видимому, не смирилась перед великим князем, не предложила ему угощения и даров. Те старые посадники и тысяцкие, купцы и житьи люди, которые не успели устроить своих пиров, просто приходили к великому князю с челобитьем и дарами. В дополнение к ним степенные посадник и тысяцкий ударили ему челом и поднесли от всего Великого Новгорода 1000 рублей. Иоанн также устроил у себя на Городище пир, на который были приглашены владыка, князь Шуйский, посадники, тысяцкие, житьи люди и многие купцы; тут хозяин пил с гостями до позднего вечера, по замечанию летописца. Со своей стороны он отдаривал бояр, купцов и житьих людей дорогими портами (платьем), камками, кубками, серебряными ковшами, сороками соболей, конями и пр.