Горянский Валентин - В. Горянский в воспоминаниях современников

   Валентин Горянский был более "сатириконцем", нежели В. Князев.

   Было в нем что-то хорошее и наряду с этим - что-то странное. Безвольный, поддававшийся любым влияниям, он иногда, вдруг, ни с того, ни с сего, со свирепым упрямством защищал какое-нибудь свое мнение или решение.

   Так, например, он в 1918 году возненавидел "Двенадцать" Блока. Какую хулу он изрыгал против этого шедевра! Меня - за то, что я был в восторге от неповторимой поэмы - он изругал последними словами. Это происходило на улице, на Невском проспекте, и ругань его привлекла внимание нескольких прохожих.

   Некрасивый до уродства, слабый, полубольной, он постоянно к тому же еще и нуждался. Был период, когда он приходил в Петербург из Ораниенбаума, где жил одно время, пешком, 17 верст, чтобы занять у кого-нибудь из товарищей полтинник.

   Семейная жизнь его тоже была несчастна.

   Аверченко бережно относился к нему, часто печатал, хорошо платил, но крайняя бедность не расставалась с Горянским. Его можно было встретить у Аверченко и утром, и днем, а иногда и вечером.

   Писал он прозо-стихом, темы были скорбно-неопределенные, стиль иногда мужиковствующий, иногда же представлял странную смесь юродивости и сентиментальности.

   Вот тема одного из его стихотворений - "Манька в трауре". Проститутка носит траур не по одному убитому на войне близкому человеку, а по многим, потому что многие были ей близки, и ей всех жалко.

   Иногда он писал такого типа стихи:

  

   Послушайте, господа нищие! Студенты! Конторщики!

   Продавцы из кондитерской!

   Не вами ли, нищими, полны столицы?

   Не вас ли сотни и даже тыщи

   На любой улице питерской,

   Не имеющих двугривенного зайти побриться?

  

   Так нельзя, невозможно просто,

   Противно идти по городу.

   Глядеть на испитые нуждою хари.

   Вы все на подбор дрянного роста,

   Всем вам хочется плюнуть в бороды,

   Мечтающим годами о пиджачной паре.

  

   Революция испугала его невероятно. Нельзя было без улыбки смотреть на его перекошенное от ужаса лицо.

   - Ну, что тебе, - говорили ему, - ты бедняк, нищий, бедный поэт и бывший начальный учитель - чем тебе страшна революция? Тебе - во всяком случае - будет лучше. Ты должен приветствовать революцию, ты должен молиться на нее.

   Но никакие уговоры на него не действовали. Глядя на него, не могли не вспоминаться слова Горького: "Иной без штанов ходит, а рассуждает так, словно в шелка одет".

   Нельзя было без той же улыбки и отвращения слушать его мутные, смехотворные разглагольствования о том, что большевики "погубят культуру" - об этом в то время распинался, не зная, что означает слово "культура", каждый трактирный газетный листок.

   Он уехал на юг, а затем - за границу. Каким образом ему, нищему, удалось пробраться в Турцию, а оттуда в Париж - трудно понять, но он все же пробрался. В Париже он, если жив, влачит жалкое существование. Лет семь-восемь назад в "Известиях" появилась корреспонденция, в которой говорилось о том, что в Париже белогвардейский поэт Валентин Горянский отказался подать руку своему старому знакомому - московскому советскому писателю. "Я чекистам руки не подаю!" - заявил он.

   В корреспонденции сообщалось, что за это "доблестное" поведение писатель Иван Бунин устроил в честь Горянского обед.

   По-моему, Горянский очутился в эмиграции не по политическим причинам - в политике он ничего не понимал. По-моему, подлинной причиной его бегства были тяжкие семейные переживания, нечеловеческая ревность ко всему и ко всем и - в том числе - и к Маяковскому. Ему казалось, что Маяковский пишет в том же жанре, что и он, но несравнимо талантливее, и поэтому он рано или поздно будет "затерт".

   - Маяковский меня погубит, - говорил он довольно часто и вздыхал.

   - Почему? - возражали ему. - Что у вас общего с Маяковским?

   - Есть общее, - вздыхал он опять, - но Маяковский силен, а у меня силенки сами видите какие...

   И он болезненно улыбался.

   Аверченко выслушивал и стихи его, и всякие жалобы, когда бы тот не приходил.

   Выслушивал и удовлетворял также вечные финансовые притязания...

   В Аверченко не было ничего меценатского. Он просто хорошо относился к людям, и это, повторяю, было тем более приятно, что жизнь его, несмотря на славу, огромные деньги и внешнее благополучие, - была не из легких.

   Я ни разу не слышал, чтобы Аверченко нервничал, сердился, проявлял свое "хозяйское" положение.

   Он был удивительно добр, необидно снисходителен, терпелив и благожелателен.

   Всему этому, правда, пришел конец в середине 1917 года и позже - об этом будет сказано ниже, как вообще в очерке придется часто возвращаться к Аверченко. Пока же, начав рассказ о сотрудниках "Нового Сатирикона" - буду продолжать его.

   Обычно допекал он (Владимир Маяковский - ред.) шутками поэта Валентина Горянского. Горянский, как я уже говорил, был мал ростом, очень уродлив, к тому же страдал несварением желудка, и на лице его не высыхали вечные язвы и прыщи.

   Маяковский его спрашивал непринужденно-весело:

   - Горянский, как поживаете - все нарываете?

   Или так:

   - Горянский, почему у вас лицо как пемза?..

   Горянский горько страдал и едва ли не плакал.

   Страдание его было тем глубже, что он считал свою работу и свой прозо-стих идентичным во многих отношениях стихам Маяковского, но не мог не признать, что ему не сравниться с огромным талантом Маяковского.

  

   Источник: http://az.lib.ru/z/zozulja_e_d/text_1939_satyrikontzy.shtml

  

  

   Сентябрь на исходе.

   Пришел Валентин Горянский, талантливый, уродливый, тщедушный.

   Принёс свою только что вышедшую книгу стихов "Крылом по земле".

   Книга отличная, ни на какие другие стихи непохожая, а похвалить нельзя, неловко: книга посвящена мне; так на титульной странице и напечатано.

   Он сияет, а жертва смущена.

   Зато Горянский не унимается.

   Говорит, что два раза подряд ходил в Камерный театр, где всё еще продолжала идти моя трёхактная пьеска "Весна семнадцатого года".

   Неумеренно хвалит пьесу, обижается, что автор-шляпа назвал её обозрением, превозносит постановку Азагарова, Татьяну Большакову в главной роли, и в восторге от публики, которая все время "реагирует"...

   - Неужели так-таки всё время?

   Валентин Иваныч не сдаётся, гнёт свою линию, требует драм, романов, трилогий, говорит, что "строка тебя погубит", - строка это значит работа на построчных, работа в газете.

   Возражать ему трудно, остановить словесный поток немыслимо.

   Человек он страстный, искренний, невоздержанный. В стихах целомудрен, в прилагательных и эпитетах расточительно щедр.

   Ни один из собеседников не знает, не ведает, что, по прошествии многих лет и долгих десятилетий, Валентин Горянский будет писать в "Возрождении" вымученные пасквили, посвященные тому самому московскому другу, которому была посвящена прекрасная книга "Крылом по земле".

   Никакой личной вражды в этом не было.

   "Ряд волшебных изменений милого лица" объяснялся проще и прозаичнее: нужда толкнула поэта к эмигрантскому набобу, которого в стихах и прозе изводили "Последние новости".

   - Война Белой и Алой Розы.

   Набоб мечтал о мщении, и приобрел поэта по сходной цене.

   Коготок увяз, всей птичке пропасть.

   Следующей и последней ступенью был "Парижский вестник", который на немецкие деньги издавал во время оккупации Жеребков.

   Потерявший зрение, почти слепой, голодный, дошедший до крайней степени нищеты и отчаяния, несчастный Горянский со страстью и талантом обливал припадочной жёлчью и бешеной слюной всё, во что когда-то верил и что нежно и бескорыстно любил.

   Незрячим глазам не суждено было увидеть вошедшие в Париж дивизии Леклерка, развернутые знамена, обезумевшую от радости толпу.

   В раскрытые окна вливались звуки Марсельезы, звенела медь, и мерно и гулко отбивали марш не потерявшие веры батальоны, пришедшие с озера Чад.

   Угасающее сердце встрепенулось, забилось в высохшей груди и угасло навсегда.

   На весах справедливости перетягивает прошлое.

   - Мир праху поэта.

  

   Источник: http://az.lib.ru/d/donaminado/text_0010.shtml