Гофман Эрнст Теодор Амадей - Повелитель блох

ии совету и от которой ждал он такого потрясающего действия.

   Совет отвечал: слух о похищении знатной дамы, как совершенно необоснованный, опровергнут; напротив, точно установлено, что никто похищен не был, ввиду чего ни о каком нахождении похитителя не может быть речи, и господин тайный советник Кнаррпанти, свободный от всяких дальнейших розысков, не нуждается ни в каком содействии.

   Кнаррпанти выслушал все это с самодовольной улыбкой и заявил, что ему благодаря его исключительной проницательности уже удалось выследить преступника. В ответ на указание, что преступник может быть установлен лишь в том случае, если установлен самый факт преступления, Кнаррпанти высказал мнение, что важно прежде всего найти злодея, а совершенное злодеяние уже само собой обнаружится. Только поверхностный, легкомысленный судья не в состоянии так повести допрос обвиняемого, чтобы не найти на его совести хотя бы малейшего пятна как достаточного повода к его задержанию, в том случае, если главное обвинение вследствие запирательства обвиняемого даже не установлено. И он теперь же настоятельно ходатайствует о скорейшем задержании похитителя его принцессы, похититель же этот не кто иной, как господин Перегринус Тис, известный ему давно как лицо в высшей степени подозрительное и чьи бумаги он немедленно просит конфисковать.

   Совет выразил удивление по поводу смелого обвинения тихого гражданина с незапятнанной репутацией и с бурным негодованием отклонил ходатайство Кнаррпанти.

   Кнаррпанти ничуть не смутился, но заявил с присущей ему наглой самоуверенностью, что, если требуется вперед привести основания его обвинению, ему ничего не стоит это сделать. Он может представить двух свидетелей того, что господин Перегринус Тис в рождественскую ночь насильно затащил к себе в дом красивую нарядную девушку.

   Более для того, чтобы обнаружить полную абсурдность такого утверждения, нежели для того, чтобы действительно расследовать это дело, совет постановил заслушать показания обоих указанных свидетелей. Один из них был соседом господина Перегринуса Тиса, который в роковую рождественскую ночь случайно в тот самый момент собирался войти в свой дом, а другой - ночной сторож, оба они издалека наблюдали всю сцену, как Перегринус вносил к себе таинственную незнакомку, и теперь единогласно подтвердили, что господин Тис действительно принес к себе в дом какую-то разряженную даму. Оба также обратили внимание на то, что дама всячески отбивалась и жалобно стонала. На вопрос, почему же они не поспешили на помощь терпящей насилие женщине, они ответили, что это не пришло им в голову.

   Показание свидетелей поставило совет в немалое затруднение, ибо господин Перегринус оказывался как будто действительно виновным в проступке, в котором его обвиняли. Кнаррпанти говорил, как Цицерон, и доказывал, что то обстоятельство, будто в настоящую минуту не обнаружено исчезновения ни одной дамы в городе, само по себе еще ничего не говорит, так как похищенная дама могла спастись из Перегринусова дома и умолчать о происшествии из чувства чистой стыдливости. Кто эта дама и сколь были опасны для общества другие любовные похождения господина Тиса, это, конечно, выяснится из бумаг преступника, со своей же стороны он взывает к правосудию совета, который, конечно, не оставит безнаказанным ни одного достойного кары деяния. Совет постановил на первое время удовлетворить прошение достойного тайного советника, ввиду чего и последовало распоряжение о немедленном задержании бедного Перегринуса Тиса и о конфискации его бумаг.

   Возвратимся теперь к обоим друзьям, высунувшим свои головы, друг подле друга, из окон своих темниц.

   Перегринус подробно рассказал приятелю, как по возвращении во Франкфурт узнал, что остался круглым сиротой и как с тех пор посреди шумного города стал вести самую уединенную, безрадостную жизнь отшельника, предаваясь воспоминаниям прежних дней.

   - Да, да, - угрюмо отвечал ему Пепуш, - слышал я о том; мне рассказывали о всех твоих дурачествах, о том, как ты проводишь жизнь в детских мечтаниях. Ты вознамерился быть каким-то героем простодушия и ребячества и смеешься над справедливыми требованиями, которые предъявляют к тебе жизнь и общество. Ты задаешь воображаемые семейные пиры и потом раздаешь бедноте дорогие вина и яства, которыми уставлял стол для твоих мертвецов. Ты устраиваешь сам для себя рождественскую елку и разыгрываешь из себя ребенка, а затем раздаешь бедным детям дорогие подарки, какие дарят только балованным детям в богатых домах родители. Но ты не соображаешь, что оказываешь беднякам плохую услугу, раздразнив их вкус разными сластями, после чего они ведь вдвойне почувствуют свою несчастную судьбу, когда им с голоду опять придется жевать безвкусные куски, которых не станет есть ни одна разборчивая комнатная собачонка. О, до чего мне отвратительна эта кормежка бедняков, как я подумаю, что растраченного за один только день хватило бы для пропитания их умеренной пищей в течение нескольких месяцев! Ты задариваешь детей бедных родителей блестящими игрушками, а не подумаешь о том, что какая-нибудь деревянная раскрашенная сабля, тряпичная кукла, кукушка, жалкий пряник, подаренные им отцом и матерью, обрадуют их так же, если не больше. Твоими же проклятыми марципанами они объедаются до расстройства желудка, а твои блестящие подарки, которых они уже больше не получат, зарождают в их душе семя недовольства и ропота. Ты богат, ты полон жизненных сил и сторонишься всякого общества, брезгаешь всяким дружеским сближением с людьми, искренне к тебе расположенными. Я верю, что смерть родителей могла потрясти тебя, но если бы каждый, понеся чувствительную потерю, уползал как улитка в свою раковину, то свет, черт возьми, уподобился бы какой-то покойницкой, и я не стал бы в нем жить ни минуты. Нет, приятель, ты должен знать, что все это лишь проявление самого упрямого себялюбия, которое только прикрывается глупой боязнью людей! Нет, нет, Перегринус, я не могу тебя больше уважать, не могу больше быть твоим другом, если ты не изменишь своего образа жизни и своего мрачного домашнего уклада.

   Перегринус щелкнул пальцами, и мастер-блоха тотчас же вставил микроскопическое стекло в его глаз.

   Мысли разгневанного Пепуша гласили: "Ну, не жалость ли, что этот чуткий, умный человек мог впасть в такое заблуждение, которое грозит свести на нет все лучшие его задатки и способности! Несомненно, однако, что его нежная, меланхолически настроенная душа не смогла перенести удара, нанесенного ему смертью родителей, и что он стал искать утешения в поступках, граничащих с сумасшествием. Он погиб, ежели я не спасу его. И я не отстану от него, я в самых резких красках распишу ему всю картину его глупостей, потому что ведь я ценю и люблю его, как настоящий, истинный его друг".

   Прочитав эти мысли, Перегринус убедился, что в угрюмом Пепуше он вновь обрел своего старого, верного друга.

   - Георг, - обратился к нему Перегринус, после того как мастер-блоха опять извлек микроскопическое стекло из его зрачка, - Георг, я не намерен препираться с тобой по поводу предосудительности моего образа жизни, ибо знаю, что ты желаешь мне добра. Должен, однако, тебе сказать, что я задыхаюсь от радости, если могу сделать для бедных хоть один день счастливым, и если это - проявление отвратительного себялюбия, хоть я тут вовсе не думаю о себе, - то я, во всяком случае, грешу бессознательно. Это цветы в моей жизни, которая вообще мне представляется мрачным, запущенным полем, заросшим чертополохом.

   - Что говоришь ты? - запальчиво воскликнул Георг Пепуш. - Что говоришь ты о чертополохе? Почему ты презираешь чертополох и противопоставляешь его цветам? Или ты так несведущ в естественной истории и не знаешь, что чудеснейший цветок, какой только может быть на свете, есть цветок одного из чертополохов? Я разумею Cactus grandiflorus. А чертополох Цехерит разве не прекраснейший кактус во всей вселенной? Перегринус, я так долго скрывал это от тебя, вернее должен был скрывать, потому что я сам это недостаточно ясно еще сознавал, но теперь я прямо заявляю тебе, что я сам и есть чертополох Цехерит и не отказывался и никогда не откажусь от моих прав на руку дочери достойного короля Секакиса, прелестной, небесной принцессы Гамахеи. Я нашел ее, но в то же мгновение меня схватили эти дьявольские ночные сторожа и потащили в тюрьму.

   - Как, - вскричал Перегринус, остолбенев от изумления, - и ты, Георг, запутан в эту удивительнейшую историю?

   - В какую историю? - спросил Пепуш.

   Перегринус не задумываясь, рассказал и своему другу, как раньше господину Сваммеру, все, что произошло сначала у переплетчика Лэммерхирта, а затем в его собственном доме. Не умолчал он и о появлении мастера-блохи, утаив, впрочем, как и следовало ожидать, о таинственном стеклышке.

   Глаза Георга сверкали, он кусал губы, бил себя по лбу и, когда Перегринус кончил, воскликнул в полной ярости: "Злодейка! обманщица! изменница!" И, желая выпить до последней капли весь кубок яду, который Перегринус поднес ему без всякого злого умысла, в самоистязании любовного отчаяния Георг заставил повторить себе вновь весь рассказ о похождениях Дертье до малейших подробностей. Слушая, он только бормотал: "В объятиях - на груди - пламенные поцелуи!" Затем он отпрянул от окна и начал бегать и скакать по комнате как бешеный.

   Напрасно взывал к нему Перегринус, умоляя выслушать его, напрасно уверял, что имеет сообщить ему утешительную новость, - Пепуш был неукротим.

   В это время дверь комнаты Перегринуса отворилась, и вошедший депутат совета объявил господину Тису, что не найдено никакой законной причины для дальнейшего его задержания, почему он может возвратиться домой.

   Свою свободу Перегринус первым делом использовал для того, чтобы предложить себя поручителем за заключенного Георга Пепуша, причем он засвидетельствовал, что это действительно Георг Пепуш, с которым он жил в тесной дружбе в Мадрасе и который известен ему как зажиточный человек с незапятнанной репутацией. О чертополохе Цехерите, прекраснейшем из всех кактусов, Перегринус благоразумно умолчал, понимая, что при настоящих обстоятельствах это могло бы скорее повредить, чем принести пользу его другу.

   Мастер-блоха пустился в весьма поучительные философские рассуждения, доказывая, что чертополох Цехерит, пусть внешне и кажется грубым и неподатливым, в сущности очень добр и рассудителен, хотя нередко и держит себя довольно-таки заносчиво. В сущности, чертополох с полным основанием порицал образ жизни господина Перегринуса, пусть даже в несколько резких выражениях. Со своей стороны, он также бы посоветовал господину Перегринусу приобщиться к жизни.

   - Поверьте мне, - говорил мастер-блоха, - поверьте мне, господин Перегринус, вам будет очень полезно оставить уединение. Прежде всего, вам нечего теперь робеть и смущаться, так как с таинственным стеклом в глазу вы можете следить за мыслями людей, и, раз так, вы никогда, конечно, не сделаете ложного шага. С какой уверенностью и спокойствием вы можете теперь предстать перед высокими особами, раз их сокровенные помыслы открыты вашим очам. Когда вы будете свободно вращаться среди людей и кровь ваша легче потечет по жилам, мрачная сосредоточенная задумчивость ваша пройдет и, что самое важное, - когда в вашем мозгу возникнут пестрым роем разные мысли и идеи, блестящий образ прекрасной Гамахеи поблекнет и тогда вам будет гораздо легче сдержать данное мне слово.

   Господин Перегринус чувствовал, что оба они - Георг Пепуш и мастер-блоха - желали ему только добра, и потому решил последовать их мудрому совету. Но чуть только до него доносился сладостный голос прекрасной его возлюбленной, которая часто играла и пела, он не находил в себе сил выйти из дома, обратившегося в рай для него.

   Но наконец он преодолел себя и отправился на публичное гулянье. Мастер-блоха вставил ему стеклышко в глаз, сам же поместился в жабо, где ему можно было плавно покачиваться взад и вперед.

   - Наконец-то я имею редкое удовольствие видеть опять моего милого, доброго господина Тиса! Вы никуда не показываетесь, дорогой друг, и все тоскуют по вас. Зайдемте куда-нибудь выпить бутылочку вина за ваше здоровье, сердечнейший друг! Нет, как я рад, что увидал вас! - Так восклицал, идя ему навстречу, молодой человек, которого он видел всего два или три раза. А мысли его гласили: "Вот показался наконец этот глупый мизантроп! Нужно, однако, подольститься к нему, потому что я имею в виду занять у него денег. Не станет же он, черт возьми, принимать мое приглашение! У меня ни гроша в кармане, и ни один трактирщик больше не верит мне в долг".

   Две щегольски одетые девушки шли прямо навстречу Перегринусу. То были две сестры, дальние его родственницы.

   - Ах, - воскликнула одна из них, смеясь, - ах, братец, вот и вы нам встретились наконец. О, как нехорошо с вашей стороны быть таким затворником и никому не показываться на глаза. Вы не поверите, как маменька хорошо к вам относится, потому что вы такой умный человек. Обещайте мне поскорее к нам прийти. Ну, поцелуйте же мне руку. - А мысли гласили: "Как, что это? Что приключилось с нашим кузеном? Я-то хотела хорошенько его напугать. Бывало, он бегал от меня, как и от каждой женщины, а теперь стоит и так чудно смотрит мне прямо в глаза, да целует мне руку без всякого смущения. Уж не влюблен ли он в меня? Этого еще недоставало! Мать говорит, он чуточку придурковат. Невелика беда, я все-таки пойду за него; глупый муж, если он только богат, как кузен, лучше всякого другого".

   Другая сестра прошептала только, опустив глаза и покраснев как маков цвет:

   - Да, да, посетите нас поскорее, милый братец! - Мысли же ее гласили: "Кузен красивый мужчина, не понимаю, почему мать называет его глупым и пошлым и не выносит его. Когда он придет к нам, он непременно влюбится в меня, потому что я самая красивая девушка во всем Франкфурте. Я пойду за него, потому что хочу выйти замуж за богатого, чтобы спать до одиннадцати часов и носить такие же дорогие шали, как госпожа фон Лерснер".

   Проезжавший мимо врач, заметив Перегринуса, остановил карету и крикнул, высунувшись из окна:

   - Доброго утра, милейший Тис! У вас чудесный вид! Дай бог вам доброго здоровья. А если с вами что случится, вспомните обо мне, старом друге вашего покойного батюшки. Такого здоровяка я быстро поставлю на ноги! До свиданья! - А мысли были таковы: "Я уверен, что господин этот постоянно здоров только от скупости. Но у него такой бледный, расстроенный вид, мне кажется, у него что-то неладное с горлом. Ну, попадись он только в мои руки, не скоро он подымется опять с постели; поплатится он за свое упорное здоровье".

   - Нижайшее вам почтение, господин Тис! - воскликнул вслед за тем шедший к нему навстречу старый купец. - А я все бегаю, прямо замучили дела! Как премудро вы поступаете, отказавшись от вашего дела, хотя с вашими способностями вы непременно бы удвоили богатство вашего достойного родителя. - А мысли гласили: "Если бы только этот простофиля занялся делами, он мигом бы проспекулировал все свое богатство. То-то была бы радость! Старый папаша, для которого не было лучшего удовольствия, как без пощады разорять честных людей, желавших поправить свои дела маленьким банкротством, в гробу бы перевернулся".

   Много еще не менее разительных противоречий между словами и мыслями привелось наблюдать Перегринусу. Свои ответы он всегда сообразовывал с тем, что его собеседники думали, а не с тем, что они говорили, так что те сами уже не знали, что и подумать о Перегринусе, раз он так проникает в их мысли. В конце концов у господина Перегринуса голова кругом пошла от утомления. Он щелкнул пальцами, и стекло исчезло из зрачка его левого глаза.

   Дома Перегринуса поразило престранное зрелище. Какой-то человек стоял посреди сеней и не отводя глаз смотрел в стекло странной формы на дверь комнаты господина Сваммера. А на двери радужными кругами играли зайчики и, собираясь в одну огненную пылающую точку, казалось, пронизывали дверь насквозь. Как только это случалось, из комнаты слышались глухие вздохи, прерываемые болезненными стонами.

   К ужасу Перегринуса, ему почудилось, что он узнает голос Гамахеи.

   - Что вам угодно? Что вы тут делаете? - обратился Перегринус к человеку, занимавшемуся в самом деле какими-то дьявольскими операциями, потому что все быстрее играли радужные круги, все пламеннее сливались в одну точку, пронизавшую дверь, все болезненнее раздавались из комнаты стоны.

   - Ах, - сказал человек, складывая и поспешно припрятывая свои стекла, - ах, это вы, почтеннейший хозяин! Простите, дражайший господин Тис, что я произвожу здесь свои операции без вашего любезного разрешения. Я побывал у вас, чтобы его испросить. Однако добрейшая Алина сказала мне, что вы ушли, а дело мое здесь внизу не терпело ни малейшего отлагательства.

   - Какое дело? - спросил Перегринус довольно грубо. - Какое дело здесь внизу не терпит ни малейшего отлагательства?

   - Разве вы не знаете, - продолжал человек с отталкивающей усмешкой, - разве вы не знаете, достойнейший господин Тис, что от меня сбежала моя негодная племянница, Дертье Эльвердинк? Вы даже были задержаны как ее похититель, хотя и совершенно несправедливо, почему, если понадобится, я с большим удовольствием засвидетельствую вашу полную невиновность. Не к вам, а к господину Сваммердаму, бывшему когда-то моим другом, а теперь обратившемуся в моего врага, бежала вероломная Дертье. Я знаю, она сидит здесь в комнате, и одна - господин Сваммердам вышел. Проникнуть внутрь я не могу, потому что дверь крепко-накрепко заперта, а я слишком добродушный человек, чтобы прибегнуть к взлому. Вот я и позволил себе немножко помучить малютку моими оптическими пытками. Пусть она знает, что я ее господин и хозяин, какой бы там принцессой она себя ни воображала!

   - Вы черт! - вскричал Перегринус в сильнейшей ярости. - Вы черт, милостивый государь, а не господин и хозяин прекрасной, небесной Гамахеи. Вон из моего дома! занимайтесь где вам угодно вашими сатанинскими операциями, а здесь вам не добиться удачи, об этом уж я позабочусь.

   - Не горячитесь, - сказал Левенгук, - не горячитесь же, дражайший господин Тис, я человек совсем безобидный и никому не желаю зла. Вы и не подозреваете, за кого вы заступаетесь. Ведь это маленькое чудовище, маленький василиск - то существо, что сидит там в комнате в образе прелестнейшей женщины. Если ей уже решительно не нравилось житье у меня, скромного человека, пусть ее убежала бы даже, но зачем она, эта вероломная изменница, украла у меня драгоценнейшее мое сокровище, лучшего друга души моей, без которого я не могу жить, не могу существовать? Зачем похитила она у меня мастера-блоху? Вы не поймете, почтеннейший, что я разумею, но...

   Тут мастер-блоха, спрыгнувший тем временем с жабо господина Перегринуса и занявший более надежное и удобное место в его галстуке, не смог удержаться, чтобы не разразиться тонким, язвительным смехом.

   - А, - воскликнул Левенгук, вздрогнув как от внезапного испуга, - а! что это было! - возможно ли? - да, здесь, на этом самом месте! - позвольте-ка, почтеннейший господин Перегринус! - И Левенгук протянул руку, подошел вплотную к Перегринусу и намеревался уже схватиться за его галстук.

   Но Перегринус ловко от него увернулся, крепко схватил его и потащил к входной двери, чтобы без дальнейших рассуждений вытолкать его вон. Как раз в тот момент, когда Перегринус и беспомощно барахтавшийся Левенгук находились у самой двери, она вдруг растворилась снаружи, и в сени ворвался Георг Пепуш, а за ним господин Сваммердам.

   Чуть только Левенгук завидел своего врага Сваммердама, как, собрав последние силы, вырвался из рук Перегринуса, отскочил назад и загородил спиной дверь роковой комнаты, в которой сидела прекрасная пленница.

   Увидев это, Сваммердам вытащил из кармана маленькую подзорную трубку, раздвинул ее во всю длину и стал наступать на врага, громко восклицая:

   - Ну, потягаемся, проклятый, если у тебя хватит смелости!

   Левенгук проворно выхватил такой же инструмент, так же его раздвинул и закричал:

   - Что ж, выходи, я готов, сейчас почувствуешь мою силу!

   Тут оба они приставили подзорные трубки к глазам и яростно напали друг на друга, нанося убийственные удары, причем посредством сдвигания и раздвигания они то сокращали, то удлиняли свое оружие. Они делали финты, парады, вольты - короче говоря, применяли все приемы фехтовального искусства и приходили все в больший и больший азарт. Получивший удар пронзительно вскрикивал, подскакивал и делал самые удивительные прыжки, антраша, пируэты, точно лучший солист парижского балета, пока противник не приводил его в оцепенение, устремив на него укороченную трубку. Получал удар этот последний, и с ним повторялась та же история. Так обменивались они дикими прыжками, сумасшедшими ужимками, бешеными криками; пот катил градом с их лбов, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит, и так как, кроме их обоюдного взглядывания друг на друга через подзорные трубки, нельзя было заметить никакой другой причины их виттовой пляски, то их можно было принять за бесноватых, выскочивших из дома умалишенных. Впрочем, вся эта сцена была презабавна.

   Господину Сваммердаму наконец удалось-таки оттеснить злого Левенгука с его позиции перед дверью, которую он отстаивал с необычным упорством, и перенести борьбу в глубину сеней. Тут Георг Пепуш улучил момент, толкнул освободившуюся дверь, которая вовсе даже не была заперта ни на замок, ни на задвижку, и проскользнул в комнату. Но он сейчас же выскочил оттуда назад с криком: "Она бежала - она бежала!" - и с быстротой молнии бросился вон из дома. Тем временем оба противника, Левенгук и Сваммердам, тяжко поразили друг друга, ибо оба они прыгали и танцевали самым бешеным образом, сопровождая все это воем и криками, какие вряд ли уступали воплям грешников в аду.

   Перегринус положительно не знал, что предпринять, чтобы разнять разъяренных врагов и тем положить конец всему зрелищу, столь же смешному, сколь и ужасному. Наконец оба они, заметив, что дверь в комнату растворена настежь, забыли и битву и боль свою, спрятали гибельное оружие и устремились в комнату.

   Сердце так и упало у господина Перегринуса Тиса, когда он сообразил, что красавица ускользнула из дома, и он стал проклинать отвратительного Левенгука. Тут послышался вдруг на лестнице голос Алины. Она громко смеялась и приговаривала: "Чего только не случается! Ну и чудеса! - да кто ж бы это мог и подумать!"

   - Что такое, - спросил Перегринус растерянно, - что такое опять за чудеса?

   - О милый мой господин Тис, - закричала ему старуха, - идите же скорее наверх, скорее в вашу комнату!

   Когда же старуха, лукаво хихикая, отворила ему дверь его комнаты и он вошел в нее, о чудо из чудес! - ему навстречу порхнула прелестная Дертье Эльвердинк, одетая в то самое обольстительное платье из серебряной тафты, в каком он видел ее в тот раз у господина Сваммера.

   - Наконец-то, наконец-то я снова вижу тебя, мой сладостный друг, - прошептала малютка и прижалась к Перегринусу так близко, что, несмотря на свои добрые намерения, он не мог не обнять ее с величайшей нежностью. В глазах у него помутилось от любовного восторга и счастия.

   Нередко, однако, случается, что человек в высшем упоении несказанного блаженства наткнется носом на что-нибудь твердое и, пробужденный земною болью, низвергнется из области потусторонних грез сразу в посюстороннюю обыденность. Так было и с господином Перегринусом. А именно, склонившись к Дертье, чтобы поцеловать ее сахарные уста, он ужасно ушиб свой, весьма почтенных размеров, нос о блестящую бриллиантовую диадему, которую малютка носила в своих черных кудрях. Боль от удара об острые граненые камни настолько отрезвила его, что он смог обратить внимание на диадему. Диадема же напомнила ему о принцессе Гамахее и обо всем, что рассказал ему мастер-блоха об этом обольстительном существе. Он рассудил, что принцесса, дочь могущественного короля, никоим образом не может придавать ценность его любви и что все ее любовное к нему отношение самый лицемерный обман, рассчитанный на то, чтобы предательски вновь завладеть волшебной блохой. От этого рассуждения кровь заледенела у него в жилах, и если его любовный пламень не совсем потух, то все-таки значительно поостыл.

   Перегринус легонько высвободился из любовных объятий малютки и тихо заговорил, потупив глаза:

   - Ах, боже мой! Да ведь вы дочь могущественного короля Секакиса, прекрасная, великолепная, дивная принцесса Гамахея! Простите, принцесса, что, будучи не в силах побороть охватившее меня чувство, я поступил так глупо, так безумно. Но вы сами, ваша светлость...

   - Что, - перебила Перегринуса Дертье Эльвердинк, - что говоришь ты, мой милый друг? Я - дочь могущественного короля? Я - принцесса? Но я ведь твоя Алина, которая будет любить тебя до безумия, если ты - но что же это со мной? Алина, королева Голконды? она ведь давно уже у тебя; я говорила с ней. Такая добрая, милая женщина, только вот состарилась и уж далеко не так хороша, как во время своей свадьбы с французским генералом! Увы! верно, я не настоящая, верно, я никогда не царствовала в Голконде? Увы мне!

   И малютка закрыла глаза и зашаталась. Перегринус перенес ее на софу.

   - Гамахея, - продолжала она говорить, точно сомнамбула, - Гамахея, сказал ты? Гамахея, дочь короля Секакиса? Да, я вспоминаю себя в Фамагусте! - я была, собственно, чудным тюльпаном - но нет, уже тогда я чувствовала в груди моей и страстное томление и любовь - довольно, довольно об этом!

   Малютка умолкла - казалось, она совсем засыпала. Перегринус отважился на опасное дело - уложить ее поудобнее. Но, чуть только он бережно обнял красотку, как больно уколол палец о не замеченную им булавку.

   По привычке прищелкнул он большим пальцем. А мастер-блоха принял это за условный знак и мигом вставил микроскопическое стекло ему в зрачок.

   Как и всегда, Перегринус увидел за роговой оболочкой глаз странное сплетение нервов и жилок, уходивших в самую глубь мозга. Но в этом сплетении извивались еще блестящие серебряные нити, в добрую сотню раз более тонкие, чем нити самой тончайшей паутины. Они казались бесконечными, ибо тянулись из мозга в какую-то область, недоступную созерцанию даже микроскопического глаза, и, будучи, быть может, мыслями высшего порядка, вносили полную путаницу в мысли более простые и уловимые. Перегринус видел пестрые цветы, принимавшие облик людей, видел людей, растворявшихся в земле и затем выглядывавших из нее в виде блестящих камней и металлов. А среди них двигались разные причудливого вида звери, бесконечное число раз менявшие свой образ и говорившие на диковинных языках. Ни одно явление не согласовалось с другими, и в жалостных, раздирающих душу стонах, оглашавших воздух, казалось, находил свое выражение диссонанс явлений. Но это именно разногласие придавало только еще большую прелесть глубокой основной гармонии, победоносно прорывавшейся наружу вечной, несказанной радостью и объединявшей все то, что казалось раздвоенным.

   - Не заблуждайтесь, - шептал мастер-блоха, - не заблуждайтесь, добрейший господин Перегринус, то, что вы сейчас созерцаете, это - сонные мысли. Может быть, за ними и кроется нечто большее, но теперь не время заниматься дальнейшим исследованием. Разбудите только обольстительную малютку, назвав ее настоящим именем, и расспрашивайте ее, о чем вам угодно.

   Малютка носила разные имена, и потому легко представить, что Перегринусу трудно было найти настоящее. Недолго думая, однако, он воскликнул:

   - Дертье Эльвердинк! Милая, прелестная девушка. Неужели это не обман? Возможно ли, что ты действительно меня любишь?

   В то же мгновение малютка пробудилась от своих сонных грез, открыла глазки и, устремив на Перегринуса сияющий взгляд, заговорила:

   - Да может ли быть в том какое-нибудь сомнение, мой Перегринус? Разве решится девушка на то, на что я решилась, если любовь не пылает в ее груди? Перегринус, я люблю тебя, как никого другого на свете, и если ты хочешь быть моим, то и я - твоя всем сердцем и душою и останусь у тебя потому только, что не могу расстаться с тобою, а вовсе не по той причине, что хочу избавиться от тирании дяди.

   Серебряные нити исчезли, и пришедшие в порядок мысли были таковы: "Как же это случилось? Сперва я прикидывалась, что люблю его, только для того, чтобы вернуть себе и Левенгуку мастера-блоху, а теперь я в самом деле его полюбила. Я попалась в собственные сети. Я больше уже не думаю о мастере-блохе; мне хотелось бы вечно принадлежать этому человеку, который, оказывается, мне милее всех, кого я до сих пор встречала".

   Можно себе представить, какой восторг воспламенили эти мысли в душе Перегринуса. Он упал на колени перед прелестницей, стал осыпать ее ручки горячими поцелуями, называл ее своим блаженством, своим счастьем, своим божеством.

   - Ну, - шептала малютка, тихо привлекая его к себе, - ну, мой милый, мой дорогой, теперь ты, конечно, не откажешь мне в моей просьбе, от исполнения которой зависит все спокойствие, мало того - вся жизнь твоей любимой.

   - Требуй, - отвечал Перегринус, нежно обнимая малютку, - требуй всего, что ты хочешь, жизнь моя, малейшее твое желание - для меня закон. Все, что только есть у меня самого дорогого, все я с радостью принесу в жертву твоей любви.

   "Увы мне, - прошептал мастер-блоха. - Кто бы подумал, что коварная победит. Я погиб!"

   - Слушай же, - продолжала малютка, ответив пламенными поцелуями на горячие поцелуи Перегринуса, которые он запечатлел на ее губах, - слушай же, я знаю, каким образом...

   Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошел господин Георг Пепуш.

   - Цехерит! - вскричала малютка в отчаянии и без чувств упала на софу.

   Чертополох же Цехерит кинулся к принцессе Гамахее, схватил ее на руки и с быстротою молнии выбежал с нею из комнаты.

   На этот раз мастер-блоха был спасен.

  

   Благосклонный читатель, верно, помнит, что бумаги господина Перегринуса Тиса были конфискованы для следствия по делу о преступлении, которое вовсе не было совершено. Как депутат совета, так и тайный советник Кнаррпанти внимательно перечли все записки, все письма, даже все мелкие заметки (не исключая списков белья для стирки и кухонных счетов), находившиеся в бумагах Перегринуса, но пришли в своем обследовании к совершенно противоположным заключениям.

   А именно, депутат доказывал, что в бумагах этих не содержалось ни одного слова, которое могло бы иметь хоть какое-нибудь отношение к преступлению, вменявшемуся в вину Перегринуса. Напротив, зоркое соколиное око господина тайного советника Кнаррпанти обнаружило много такого в бумагах господина Перегринуса Тиса, что выставляло его человеком в высокой степени опасным. Когда-то в ранней своей юности Перегринус вел дневник; в дневнике же этом имелось множество компрометирующих заметок, которые в отношении похищения молодых женщин не только бросали крайне невыгодный свет на его образ мыслей, но и ясно указывали, что он уже не раз совершал такого рода преступления.

   Так, в одном месте значилось: "Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении". Далее: "Но ту я похитил, что краше всех!" Далее: "Я похитил у него эту Марианну, эту Филину, эту Миньону!" Далее: "Я люблю эти похищения". Далее: "Юлию во что бы то ни стало должно было похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу". Кроме этих решающего значения мест, в дневнике нашлось также письмо приятеля с весьма компрометирующей фразой: "Я просил бы тебя похитить у него Фридерику, как и где ты только сможешь".

   Все приведенные выражения, равно как и добрая сотня других фраз, где встречались слова: похищение, похитить, похитил, - мудрый Кнаррпанти не только подчеркнул красным карандашом, но и переписал, сведя их воедино, на особый лист бумаги, что имело вид весьма эффектный. Последней работой тайный надворный советник был особенно удовлетворен.

   - Взгляните-ка сюда, - сказал Кнаррпанти депутату совета, - взгляните-ка сюда, почтеннейший коллега, ну, разве я был не прав? Этот Перегринус Тис - ужасный, отвратительный человек, прямо-таки настоящий донжуан. Кто знает, где искать теперь всех жертв его похоти, этих несчастных Марианну, Филину и как бы там они ни назывались. Настало крайнее время пресечь его бесчинства, иначе этот опасный человек своими похищениями повергнет в плач и горе весь благословенный град Франкфурт. Какая чудовищная картина преступлений вырисовывается уже по этим его собственным признаниям! Взгляните хотя бы на это место, дражайший коллега, и судите сами, что за ужасные замыслы таит этот Перегринус.

   Место дневника, на которое мудрый тайный надворный советник Кнаррпанти обратил внимание депутата совета, гласило: "Сегодня я был, к сожалению, в убийственном настроении". Слова "в убийственном" были трижды подчеркнуты, и Кнаррпанти полагал, что речь здесь идет о человеке с преступными намерениями, который сожалеет, что сегодня ему не удалось совершить убийство.

   Депутат вторично высказал свое мнение, что в бумагах господина Перегринуса Тиса все-таки нет ни малейшего намека на какое-нибудь преступление. Кнаррпанти весьма недоверчиво покачал головой, и тогда депутат попросил его еще раз выслушать все те места, которые тот сам выделил как подозрительные, но уже в более точном и полном контексте.

   Благосклонный читатель сейчас сам убедится в высокой проницательности Кнаррпанти.

   Депутат открыл компрометирующий дневник и прочел: "Сегодня в двадцатый раз смотрел я Моцартову оперу "Похищение из сераля", и все с тем же восторгом. Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении". Далее:

  

   Фиалки, вы милы

   Мне все до единой,

   Но ту я похитил,

   Что краше других.

  

   Далее: "Я похитил у него эту Марианну, эту Филину, эту Миньону, ибо он уж очень погрузился в эти образы, фантазировал о старом арфисте и ссорился с Ярно. Вильгельм Мейстер - не книга для тех, кто только что оправился от тяжелой нервной болезни". Далее: "Похищение Юнгера - отличная комедия. Я люблю эти похищения, потому что они придают особую жизнь интриге". Далее: "Недостаточно обдуманный план поставил меня в тупик. Юлию во что бы то ни стало должно было похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу. Я необычайно радовался этой новой идее, которую я развил с достаточной обстоятельностью. Вообще эта трагедия была презабавная пачкотня вдохновенного мальчика, и я жалею, что бросил ее в огонь". Письмо было таково: "Как часто ты видаешь Фридерику в обществе, ты, счастливец! Наверное, Мориц никого не подпускает и завладевает всем ее вниманием. Не будь ты таким робким и таким женоненавистником, я бы просил тебя похитить у него Фридерику, как и где только сможешь".

   Кнаррпанти, однако, стоял на своем. Он утверждал, что и контекст ничуть не меняет дела, ибо в том и заключается особливая хитрость преступника: он так затемняет смысл фразы, что на первый взгляд она может показаться совершенно безразличной и даже невинной. В виде особого доказательства такой хитрости глубокомысленный Кнаррпанти обратил внимание депутата на один стих, встретившийся в бумагах Перегринуса, в котором шла речь о постоянных ухищрениях судьбы. И немало гордился Кнаррпанти тою проницательностью, с которой он тотчас же распознал, что слово "похищение" в этом стихе изменено, чтобы отвлечь от него внимание и подозрение.

   Совет все-таки не пожелал входить в дальнейшее обсуждение дела об обвиняемом Перегринусе Тисе, и правоведы применили к данному случаю одно выражение, которое уже потому здесь будет уместно привести, что оно чудно выделяется в сказке о повелителе блох, и если главным и существенным украшением сказки является чудесное, то и чудное, как приятный завиток, не следует устранять из нее. Они (то есть правоведы) изрекли, что в обвинительном акте не хватает одного, именно corpus delicti [1]; но мудрый советник Кнаррпанти продолжал твердо стоять на своем, говоря, что плевать ему на delictum, иметь бы только в руках самое corpus [2], ибо corpus и есть опаснейший похититель и убийца, господин Перегринус Тис. Издатель просит тех из своих благосклонных читателей, кои незнакомы с юриспруденцией, особенно же каждую из своих прекрасных читательниц, обратиться за разъяснением этого места к какому-нибудь юному правоведу. Сей правовед тотчас же приосанится и начнет: "В правоведении именуется..." - и т. д.

  

   [1] Состав преступления (лат.).

   [2] Игра слов: Corpus - имеет также значение "тело" (лат.).

  

   Достаточным поводом для допроса господина Перегринуса Тиса депутат считал только лишь ночное происшествие, о котором дали показания свидетели.

   Перегринус попал в немалое затруднение, когда депутат стал допрашивать его относительно того, как было дело. Он чувствовал, что ежели он ни в чем решительно не отступит от истины, то весь рассказ его именно потому и покажется лживым или по меньшей мере в высшей степени неправдоподобным. Он почел поэтому за самое благоразумное обо всем умолчать и построил свою защиту на том, что, покуда не установлен самый факт преступления, в котором его обвиняют, он не считает нужным давать объяснения по поводу тех или иных происшествий в своей жизни. Это заявление обвиняемого привело Кнаррпанти в полный восторг, как подтверждающее все его подозрения.

   Он довольно-таки откровенно высказал депутату, что тот не умеет как следует взяться за дело, депутат же был достаточно умен и понял, что если поручить вести допрос самому Кнаррпанти, то Перегринусу это не только не повредит, но скорее даже решит все дело в его пользу.

   Проницательный Кнаррпанти имел наготове не меньше сотни вопросов, которыми он атаковал Перегринуса и на которые действительно часто нелегко было ответить. Преимущественно они были направлены на то, чтобы выведать, о чем думал Перегринус как вообще всю свою жизнь, так, в частности, при тех или других обстоятельствах, например при записывании подозрительных слов в свой дневник.

   Думание, полагал Кнаррпанти, уже само по себе, как таковое, есть опасная операция, а думание опасных людей тем более опасно. Далее задавал он и такие лукавые вопросы, как, например, кто был тот пожилой человек в синем сюртуке и с коротко остриженными волосами, с которым он двадцать четвертого марта прошлого года за обеденным столом договорился о лучшем способе приготовления рейнской лососины? Далее: не очевидно ли для него самого, что все таинственные места в его бумагах справедливо возбуждают подозрение, ибо все то, что им было оставлено незаписанным, могло содержать много еще более подозрительных вещей и даже полное сознание в содеянном преступлении?

   Такой способ ведения допроса, да и собственная персона тайного советника Кнаррпанти показались Перегринусу столь странными, что его охватило любопытство узнать подлинные мысли этого хитрейшего крючка.

   Он щелкнул пальцами, и послушный мастер-блоха мигом вставил в зрачок ему микроскопическое стекло.

   Мысли Кнаррпанти гласили приблизительно следующее: "У меня и в мыслях не было, что молодой человек похитил, даже мог похитить нашу принцессу, которая уже несколько лет как удрала с бродячим комедиантом. Но мне нельзя было упускать случай поднять шум для восстановления своей репутации. Мой государь стал проявлять ко мне равнодушие, и при дворе уже называли меня скучным фантазером и даже частенько находили глупым и пошлым, а между тем никто еще не превзошел меня ни умом, ни вкусом, никто не знает, как я, всех тех маленьких услуг, которыми приобретают милость у государя. Не помогал ли я лично княжескому камердинеру при церемонии чистки сапог? И тут как небесный дар свалилась эта история с похищением. Своим донесением о том, что я напал на след бежавшей принцессы, я сразу вернул себе положение, которое было уже потерял. Опять уже находят меня умным, мудрым, ловким, а главное, столь преданным государю, что присваивают мне имя опоры государства, на которой покоится всеобщее благоденствие.

   Из этой канители не выйдет ровно ничего, да и не может выйти, так как подлинно случившееся похищение не удастся приписать этому господину, но это не играет никакой роли. Именно поэтому я и помучаю сейчас молодчика таким перекрестным допросом, как один только я умею. Ибо чем больше я тут постараюсь, тем выше будет и похвала мне за проявленные мною интерес к делу и ревность ко благу моего государя. Мне бы только добиться, чтобы молодчик растерялся, и выжать из него несколько заносчивых ответов. Тогда я жирно подчеркну их красным карандашом, присовокуплю соответственные примечания и представлю в таком двусмысленном свете нашего молодца, что все только рты разинут. А отсюда подымется дух ненависти, который навлечет на его голову всякие беды и восстановит против него даже таких беспристрастных, спокойных людей, как этот господин депутат. Да здравствует искусство бросать черную тень на самые безобидные вещи! Таким даром наделила меня природа, и в силу его я разделываюсь с моими врагами, а сам продолжаю благоденствовать. Меня потешает, что совет диву дается на мое рвение к раскрытию всей истины, тогда как я думаю только о себе и рассматриваю все дело как средство усилить свое влияние при дворе и получить возможно больше и похвал и денег. Пусть даже ничего из этого не выйдет, и все-таки никто не скажет, что мое усердие пропало даром, а скорее уж найдут, что я был прав, приняв все меры к тому, чтобы помешать этому плуту Перегринусу Тису впоследствии действительно похитить уже похищенную принцессу".

   Естественно, что Перегринус, прозрев таким образом мысли великолепного тайного советника, сумел сохранить надлежащее самообладание и, вместо того чтобы растеряться, чего так добивался Кнаррпанти, своими находчивыми ответами посрамил все его остроумие.

   Депутат совета был, кажется, весьма тем порадован. И после того как Кнаррпанти закончил свой нескончаемый допрос - главным образом потому, что ему не хватило дыхания, - Перегринус, безо всякого к тому понуждения, в немногих словах рассказал депутату о том, что молодая дама, которую он принес к себе в дом в ту рождественскую ночь по ее же настоятельной просьбе, была не кто иная, как племянница оптического мастера Левенгука, по имени Дертье Эльвердинк, и что ныне она находится у своего крестного отца, господина Сваммера, снимающего квартиру в его доме.

   Показание признали соответствующим истине, и на этом достопримечательное дело о похищении было закончено.

   Кнаррпанти, правда, настаивал на дальнейшем допросе и зачитал совету весь свой остроумнейший протокол, но это образцовое произведение вызвало общий громкий смех. Вслед за тем совет также постановил предложить господину тайному надворному советнику Кнаррпанти оставить Франкфурт и лично передать своему государю достопримечательнейший протокол всего дела как достойный результат усердия и как доказательство его проницательности и служебного рвения. Необычайный процесс о похищении стал предметом общих разговоров по всему городу, и Кнаррпанти не мог не обратить внимания, к немалой своей досаде, что при встрече с ним прохожие, в знак своего нескрываемого отвращения, зажимали носы, если же он садился за общий стол в гостинице, его соседи немедленно покидали свои места. Скоро он убрался вон из города. Так пришлось Кнаррпанти со стыдом и срамом очистить то поле битвы, на котором он надеялся пожать лавры.

 &nbs