Гиппиус Зинаида Николаевна - Любовь не помогает...

  

   З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)

   СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003

  

   Мой приятель, один из тех парижских литераторов, которых принято называть "экс-молодыми", ходит по комнате и сердится.

   - Нельзя! Нельзя! Столько тем, и ни одной нельзя коснуться! К этой подойдешь - усмотрят "политику", и если о России - пожалуй, не ту, какая сегодня принята главной нашей прессой, заподозрят в антипатриотизме; другую возьмешь - найдут "божественное", а оно опять не в линии; критика литературная - совсем безнадежное дело: во-первых, на это везде есть "глубоко-свои" люди; во-вторых, если правду вообще говорить не в обычае, то правду о писателях особенно. Да и как, о ком? Советские - и здешние, признанные, - забронированы; а другие все - какую о них правду скажешь, когда их нигде не печатают, и они сами себя поэтому еще не нашли? Да и не только в "опасности" тем дело...

   - В чем же еще?

   - А в том, что принято считать, будто действительно интересное, - самые важные человеческие вопросы, - никого сейчас не интересуют. Видите, откуда ни погляди, - мы обречены на молчание. Писать о взбалмошной миллиардерше и сотне охраняющих ее полицейских? О десятом разводе такой-то "стар"? Или выдумывать рассказ, как старую эмигрантку обобрал жиголо? Не могу. И я молчу... Не возражайте! Я знаю, что вы понимаете...

   Я понимаю. Но для очистки совести, - а вернее ни для чего, - делаю такое банальное замечание:

   - Кто же вам мешает писать о чем хотите, сидя у себя? Складывайте в стол: когда-нибудь, может быть...

   Он даже не ответил. Мы с ним оба знаем, что писатель не пишет так, - для себя, про себя, - разве графоман...

   Увы! Я знаю также, что после долгого вынужденного молчания мой сердитый собеседник рискует потерять и то, что имеет, - совсем разучится писать, как разучиваются говорить заключенные в одиночке, или в тюрьмах с режимом обязательного, вечного молчания. Что ж, это невеселая судьба всех эмигрантских литераторов, не умеющих или не желающих "попасть в точку" сегодняшнего дня...

   Неужели, однако, нельзя найти заведомо безопасную тему? Такую, чтобы из-за нее никаких подозрений на автора не падало? Вот, например: почему бы не передать то, что мне на днях рассказывал один очень известный московский артист X.? Это - подлинное, из жизни взятое; и случай, хотя не без "стар", но могущий навести на интересные размышления...

   Тема, приблизительно, та же, что в моем романе "Чужая любовь": он был написан без всякой опаски и мирно напечатан... в первые годы эмиграции. Вчера, как будто? Но вчера - не сегодня...

   Кстати: не мешает рассказать не знающим и напомнить забывшим об этом "вчера", - о первых годах эмиграции.

   Никогда и нигде, кажется, не было так близко к осуществлению знаменитое: "Свобода - равенство - братство". Такая была атмосфера, в ней мы, первые эмигранты, жили и действовали. Свободно везде говорили (и писали), что хотели. Бедные были как богатые, богатые как бедные, - все равны. А кроме того, понимая, что у нас общая мать, и она в опасности, мы чувствовали в других - братьев.

   Близкие делались еще ближе, далекие раньше - сближались. Мало того: мы с доверием шли навстречу людям и чужой страны (говорю о Франции, но то же было, кажется, и в иных местах).

   Все это не стоило нам никаких усилий: нас соединило одно несчастье, но в нем горела и одна надежда. Единочувственные - мы верили и в человеческое единодействие.

   Так приоткрывается иногда завеса над чем-то вроде "золотого века", или воздыхания Толстого: "если б люди сговорились...". Приоткрывается и падает, раньше чем мы успеваем это понять. Лишь вдолге, после, когда все изменяется - перевертывается, можно с удивлением вспоминать, как оно было, и что так - было.

   Вот в те давние годы и печатался мой роман - о том, как молодой француз, из нуворишей, влюбился в русскую барышню-эмигрантку, служившую в его семье горничной. Тема самая невинная, там даже не было сказано, "что из этой любви вышло", а лишь что могло, или не могло, выйти... Не ясно ли, однако, что в наши дни эта тема довольно опасна, и вопроса о "смешанных" браках лучше не подымать? Пускай, по глубокому убеждению моему, раса и кровь не имеют тут никакого значения (до такой степени, что роман мой, первоначально, назывался "Не кровь"). Кому нынче приходит в голову, что если неудачен смешанный брак - причины тому внутренние: разница "менталите", т. е. всего душевного строя? А что он, в свою очередь, определяется не расой, не кровью, но исключительно - биографией и географией?

   Состояние, до которого докатился мир в последние годы, таково, что все внутреннее, личное и просто человеческое, заслонилось от него как бы частой сеткой. Вопросы, когда-то считавшиеся важными, прихлопнуты "актуальностью" (то глупой, то грозной). Оттого и "нельзя" их подымать без опаски: как бы не стали они рассматриваться с точки зрения этой "актуальности" - национализма, марксизма, расизма - мало ли еще чего!

  

  

   Но не будем преувеличивать. То, что рассказывал мне артист X., во всех отношениях невинно. В этой истории нет ни "арийства", ни даже "неарийской бабушки". Но есть зато знаменитая артистка А., она же "звезда" экрана, известная, по фильмам, и предвоенной России. Родом она из одной из европейских северных стран.

   О первой встрече двух артистов, X. и А., знаю без подробностей (как, впрочем, и обо всей истории). Но и то, что знаю, достаточно любопытно.

   Встретились в Берлине, в знакомом доме (чуть ли не в 20-м году). А. приехала на этот вечер с мужем. X., только что покинувший Москву, не говорил тогда ни на каком языке, кроме родного. Но у него было нечто лучше слов: была гитара и была русская песня.

   Вечер затянулся. И с этого "вечера" X. и А. уехали уже вместе, чтобы потом... не расставаться двенадцать лет!

   Для "стар" это рекорд; известно, что пять лет брака у них считается серебряной свадьбой; а до "золотой", десятилетней, ни одна пара не доживает. Впрочем, разводами болеют "звезды" американские, наша же, скандинавка, другого сорта. А все-таки длительность этого брака удивляет.

   Не потому, что в первые полтора года супруги не могли сказать друг другу ни одного слова: разговоры не так ведь нужны, когда у обоих - та же отрасль искусства, и оба талантливы. Да через несколько лет X. уже настолько овладел языком и жены, и, главное, немецким, что они могли нормально работать вместе в фильмовом и театральном деле.

   Но тут и начало сказываться, что у москвича X. своя биография-география, а у европейской артистки А. - своя, т. е. что у обоих совсем разный душевный "строй на лад". Такую разность и сама любовь побеждает лишь до поры - до времени.

   - Она была в полном своем расцвете, - рассказывает X. - Я видел, что она поразительна, почти гениальна... но мы ни в чем не могли согласиться. В работе над одной и той же вещью, мы все видели и ощущали по-разному, - каждую мелочь! Она воспринимала активно то, что я - пассивно, и наоборот. Эта несогласованность сказывалась и в жизни. Мы не ссорились и переделывать друг друга не старались. Я готов был уступить ей, но я не понимал, как и в чем уступать: слишком все было во мне иначе. И меня потянуло к русским...

   Тянуло его, должно быть, давно, только заметил он это не сразу, через двенадцать лет, когда влечение стало непобедимым.

  

  

   Знаменитая артистка А. - на родине. X. на родину не может вернуться, он - эмигрант; но он, со своим искусством, вошел в круг людей с близким ему душевным строем, т. е. артистов русских. Эмигрантский театр - скромное дело, как все эмигрантские дела; но X., работая над русскими пьесами, ставит иногда и французские, с французской труппой; своеобразная постановка одной мольеровской вещи имела недавно большой успех. Новая молоденькая жена X., любимица эмигрантской публики, помимо сцены снимается и во французских фильмах; но она такая же "до донышка" русская, как сам X. Работая вместе, уж конечно, судят одинаково, а не по-разному, "каждую мелочь". Это понимаешь, когда просто видишь их вместе.

   От X., при всех его связях с иностранными театральными делами, - "несет" Россией; и даже сердцем ее - Москвой; и даже не только последней, знакомой, предкатастрофной, а как бы всей, - и этой, и древней: Москвой с ее своеобразной культурой и бескультурьем, с ее непостижимым для иностранца грубо-нежным размахом. И та же Россия - в детских, то смеющихся, то серьезных глазах юной артистки Л., жены X., - пусть на "чужой" взгляд она не отличима от парижанки.

  

  

   Этот русский духовный "строй и лад" (сколько о нем писали!) малоопределим и для нас самих. Мы о нем знаем, однако, изнутри; но то, что он "наш", не должно мешать объективной оценке; и я отнюдь не считаю его каким-то совершенным, исключительно прекрасным, - русские люди к этому склонны. Я, напротив, слышу в строе этом не мало грубых тонов, рядом с другими, глубокими. Надо только признать, что каждая струна имеет звук особенный, и сливаются они в гармонию тоже особенную, чужестранцем не постигаемую, ему не понятную. Она, эта гармония, может его увлечь, - на миг, поверхностно, ради краткой моды. Такие восхищения "ам слав" могли бы выразиться характерным четверостишием:

  

   Надо семь разов отмерить,

   Чтоб зарезать наконец;

   Надо видеть, чтобы верить,

   Что славьянски - молодец!

  

   Возможно и другое увлечение, - как "звезда" А. увлеклась артистом X., - на целых двенадцать лет! Но мы видим, что и любовь не дает взаимного понимания людям, рожденным и выросшим под разными небесами (география), в разном житейском быту (биография), думающим на разных языках, - т. е. с разным внутренним духовным и душевным строем.

  

  

   Какой же вывод из всего этого? Пусть каждый делает, какой хочет. Я просто передаю рассказ интересного человека о случае его жизни.

  

  

   Впервые: Сегодня. Рига, 1938. 7 августа. No 216. С. 4.

  

   Поговори хоть ты со мной... - Ап. Григорьев. "О, говори хоть ты со мной..." (1857).

   жиголо - альфонс, мужчина, находящийся на содержании у любовницы.

   "Чужая любовь" - роман Гиппиус печатался в газете "Возрождение" с 25 июля по 3 сентября 1929 г. (см.: Гиппиус З. Сочинения. Романы: В 2 т. М., 2001. Т. 2).

   "ам слав" - славянином (нем.).