Гауптман Герхарт - Ткачи

на печь, возьми в руки ложку, поставь себе на колени миску с сывороткой, надень на себя юбку и бормочи какую-нибудь молитву! Вот-то ты тогда угодишь отцу! И это - мужчина!

  

   Люди в сенях смеются.

  

   Старый Хильзе (дрожит от подавленного гнева). А ты кто? Добрая жена, что ли? По всем правилам? Так вот послушай-ка, что я тебе скажу: ты хочешь матерью называться, а язык-то у тебя злющий-презлющий! Ты хочешь учить свою дочь, а сама подбиваешь мужа на преступные и безбожные дела.

   Луиза (не владея собой). Да полноте вы о вашим ханжеством! От таких речей ни один ребенок не насытился. Все ваши четверо, небось, в грязи да в лохмотьях валялись. От ваших-то речей пеленки не высохнут. Так я вам вот что скажу. Да, я хочу быть матерью! А потому-то я и желаю от всей души, чтобы все эти фабриканты сквозь землю провалились. Чума их всех возьми! Да, я мать и хочу быть настоящей матерью! А как спасти от гибели такого ребеночка? Страдаешь-страдаешь от его самого рождения до тех самых пор, когда, наконец, сжалится господь и возьмет его к себе. А вам, небось, и горя мало! Знай, себе молитесь да поете, а я, бывало, бегаю, да бегаю, да обиваю себе в кровь ноги, добывая хоть каплю сыворотки для ребенка. А по ночам-то что бывало! А сколько бессонных ночей я ломала себе голову, все придумывая, как бы мне ребеночка от смерти уберечь! Дитя-то чем виновато, ему-то за что погибать мучительной смертью? А там напротив, у Дитриха, детей в вине купают да молоком моют. О, если и здесь начнется - меня и десятью лошадьми не удержишь. И вам так и скажу: коли они начнут дом Дитриха громить - я первая пойду туда, и плохо тому будет, кто вздумает меня удерживать. Нет больше сил моих!

   Старый Хильзе. Ты уж пропащая, тебя уж нечто не спасет!

   Луиза (не помня себя). Вас, вас никто не спасет, а не меня! Тряпки вы настоящие! Гнилые тряпки, а не мужчины! И плевать-то на вас противно! Трусы окаянные! Да вы даже от детских погремушек убежите. Коли вас даже драть станут, и то вы трижды спасибо скажете, дубины вы этакие. Из ваших жил всю кровь высосали - вы даже со стыда покраснеть не можете. Кнутом, бы вас хорошенечко, так, чтобы ваши гнилые кости затрещали. (Убегает.)

  

   Все смущенно молчат.

  

   Старуха Хильзе. Что же это с Луизой-то случилось, отец?

   Старый Хильзе. Ничего, мамочка. Что же с ней могло случиться?

   Старуха Хильзе. Что это, отец, как-будто где-то звонят колокола? Или это мне так кажется?

   Старый Хильзе. Кого-то хоронят, мать.

   Старуха Хильзе. А мне все еще конец не приходит. И почему ото мне господь смерти не дает, старик?

  

   Молчание.

  

   Старый Хильзе (оставляет работу и встает с торжественным видом). Готлиб, твоя жена наговорила нам множество страшных слов. Смотри сюда, Готлиб! (Он обнажает грудь.) Вот здесь, на этом самом месте, сидела нуля величиною с наперсток. А где я потерял руку, это знает король. Не мыши ее у меня отгрызли. (Он ходит взад и вперед.) А твоя жена... ее еще и в помине не было, когда я проливал свою кровь за отечество... каплю за каплей... Ona может кричать, сколько ей угодно. Меня это не задевает, мне на ее слова наплевать. Бояться? Чтобы я когда-нибудь боялся? И чего мне бояться, скажи мне, пожалуйста? Уж не кучки ли солдат, которая вслед идет за бунтовщиками? Господа помилуй, этого еще не доставало! Не беда еще, что спина у меня немножко разбита, - уж если на то пошло, то кости у меня еще хоть куда!

   Голос (через окно). Эй, ткачи, выходите!

   Старый Хильзе. По мне, что хотите, то и делайте (садится за станок), а я с места не сдвинусь.

   Готлиб (после короткой внутренней борьбы). Я пойду и сяду работать. А там будь что будет. (Уходит.)

  

   Слышна "Песня ткачей". Ее поют сотни голосов, и совсем близко песня звучит, как глухая, монотонная жалоба.

  

   Голоса жильцов (в сенях). Ай-ай-ай, и взаправду идут, целой толпой, словно муравьи. И откуда взялось столько ткачей? Да ты не толкайся, дай же я мне взглянуть! Смотри-ка, впереди какой верзила идет! Эй, да они так и кишат!

   Xоpниг (подходит к людям в сенях). Ну, что? Хорошее представление? Ведь этакую штуку не каждый день увидишь! Отчего бы и вам не пойти к верхнему Дитриху? Они ведь и там наделали хороших дел. У того все разгромили: и дом, и фабрику, и винный погреб - не осталось ничего! Все бутылки распили, какие только нашлись, да так и выцедили, не откупоривая, - возиться-то с ними некогда. Раз, два, три - отшибли горлышко, и готово дело! Рты порезали осколками - да им на это наплевать! Иные так и ходят в крови, словно свиньи резанные. А вот настанет черед и здешнего Дитриха.

  

   Пение замолкает.

  

   Голоса жильцов. Да они на вид совсем уж не такие злые.

   Xоpниг. Ладно-ладно, еще подожди, что будет! Глянь-ка, они ведь высматривают, с какой стороны лучше начать. Вон со всех сторон оглядывают Дитрихов дворец. Видишь, видишь, вон маленький толстяк с ведром. Это кузнец из Петерсвальде, ловкий малый! Он самые толстые двери высаживает как ни в чем не бывало, - просто поверить трудно.

   Голоса жильцов. Гляди-гляди, бросили камень в окошко! Ну и натерпится же страху старый Дитрих! Э, да он вывешивает какую-то бумагу! Бумагу вывешивает? Что же там такое написано? Ты умеешь читать? Ну, вот, на что бы я годился, кабы читать не умел? Ну, читай же! Вы-вы-все-будете-удовлетворены. Вы все будете удовлетворены.

   Xоpниг. Ну, этакую бумагу он мог бы и не вывешивать. Все равно она много не поможет. У них свое на уме. Они метят на самую фабрику, сжить со свету все механические станки. Ведь машины-то и разоряют ручных ткачей, это даже слепой видит. Ну, нет, очень уж они теперь разошлись! Никакой исправник или следователь их теперь не вразумит, а не то что какая-то бумажка! Кто видел, как они расправляются, тот уж знает, что это за расправа!

   Голоса ткачей. Смотрите-смотрите! Толпа-то какая! И чего только они хотят? (Торопливо.) Да никак они идут через мост? (Со страхом.) Да неужто на нашу сторону? (С сильным удивлением и страхом.) Сюда идут, к нам идут! Смотри, они выгоняют ткачей из домов!..

  

   Все разбегаются. Сени пустеют. В сени вторгается толпа восставших с криками: "Эй, ткачи, выходите!" - и из сеней разбегается по отдельным комнатам. Видно, что эти люди очень утомлены ходьбой и бессонными ночами: все они грязные, запыленные, растрепанные, оборванные. Лица их красны от выпитого вина. В комнату старого Хильзе входит Бекер, за ним несколько молодых ткачей, вооруженных дубинами и кольями. Увидев старого Хильзе, они останавливаются как бы в некотором замешательстве.

  

   Бекер. Дядя Хильзе, будет вам над работой-то корпеть! Пусть кто хочет за станком спину гнет! Довольно вам себя изводить! Теперь о вас другие позаботятся!

   Первый молодой ткач. Теперь уж не придется ложиться спать с пустым брюхом.

   Второй молодой ткач. У ткачей теперь будет и крыша над головой, и рубаха на теле.

   Старый Хильзе. Откуда вас черт принес с топорами да с дубинами?

   Бекер. А вот мы их обломаем об Дитрихову спину!

   Второй молодой ткач. Разожжем наши дубины да засунем их фабрикантам в глотку. - пусть знают, как жжется голод!

   Третий молодой ткач. Идем с нами, дядя! Мы им пощады не дадим!

   Второй молодой ткач. Над нами-то, небось, никто не сжалился. Теперь мы за себя постоим!

   Старый Баумерт (входит, он не совсем твердо стоит на ногах. В руках у него зарезанная курица. Он раскрывает свои объятья). Братец! Ведь все мы братья! Сюда, в мои объятья, братец!

  

   Смех.

  

   Старый Хильзе. Ну, и хорош же ты, Вильгельм!

   Старый Баумерт. Густав, да ты ли это? (Растроганно.) На грудь мою, несчастный, голодный страдалец!

   Старый Хильзе (ворчит). Оставь меня в покое.

   Старый Баумерт. Нет, это верно, Густав. Человек должен быть счастлив. Взгляни-ка вот на меня, Густав. Каков я? Человеку нужно счастье. Ну, чем я не граф? (Хлопает себя по животу.) Отгадай-ка, что у меня в брюхе! Самая что ни на есть барская еда! Человеку нужно счастье - а там он раздобудет себе и шампанского, и жареного зайца. Вот что я тебе скажу: мы дали маху! Самим брать нужно, вот что.

   Все (перебивая друг друга). Самим брать нужно, урра-а!!

   Старый Баумерт. Стоит тебе один хороший кусок проглотить - и вдруг ты уж словно другим человеком стал. Фу ты, господи! Сила-то в тебе так и вырастет, словно в породистом быке. Так по всем жилам живчиком и разольется - даже сам не знаешь, куда нопадешь и что разобьешь. Вот веселье-то, черт возьми!

   Иегер (показывается в дверях, вооруженный старой кавалерийской саблей). Мы сделали две прекрасных атаки !

   Бекер. Уж мы отлично навострились! Раз, два, три - и мы уже в доме. А там и пошло, словно на пожаре! Все так и трещит, так и дрожит. Только искры летят!

   Первый молодой ткач. А недурно бы где-нибудь и огонек развести!

   Второй молодой ткач. Идем в Рейхенбах да и подпалим там богатые дома.

   Иегер. Это недурно. Пусть нагребают себе золотых углей.

   Бекер. Оттуда мы пойдем во Фрейбург, к Тромтра.

   Иегер. Нам бы до начальства добраться следовало. Я читал, что все зло от них идет.

   Второй молодой ткач. Скоро мы и в Бреславль пойдем. Ведь нас становится все больше и больше!

   Старый Баумерт (обращается к Хилъзе). А ну-ка, выпей, Густав!

   Старый Хильзе. Водки я никогда не пью.

   Старый Баумерт. То было в старые времена, а теперь у нас все по-новому, Густав.

   Первый молодой ткач. Масленица-то не каждый день бывает!

   Старый Хильзе (нетерпеливо). Чего вам от меня надо, безбожники вы этакие?

   Старый Баумерт (немного смущенный и e чрезмерной любезностью). Да ты смотри только: ведь я тебе курочку принёс. А ты вот свари на нее супцу для твоей старушки.

   Старый Хильзе (с удивлением смягчаясь). Ну-ну, поди скажи старушке-то.

   Старая Хильзе (которая с напряжением прослушивалась к их разговору, приложив руяу к уху). Не хочу я куриного супу. Оставьте меня в покое.

   Старый Хильзе. Верно говоришь, мать. Я тоже не хочу. А из такой курицы и подавно не хочу. А тебе, Баумерт, я вот что скажу: когда старики начинают болтать вздор, словно малые ребята, - черт от радости на голове ходит. И пусть вам всем будет известно: вы одна статья, а я другая. Вы здесь без моего согласия. И по правде и справедливости вам здесь таскать нечего.

   Голос (из толпы). Кто не с нами, тот против нас!

   Иегер (грубо и с угрозой). Ты, старик, что-то не то говоришь! Ведь мы не воры!

   Голос (из толпы). Мы голодны, только и всего.

   Первый ткач. Мы хотим жить и больше ничего, вот мы и перерезали верёвку, на которой висели.

   Иегер. И мы имели на это полное право. (Держит кулак перед лицом старого Хилъзе.) Только пикни, так я вот этот самый кулак так и всажу в твой циферблат!

   Бекер. Тяше, тише, оставьте старика! Дядя Хильзе, мы уж так решили: лучше уж мы умрем, а по-прежнему жить не станем!

   Старый Хильзе. А я-то ведь больше шестидесяти лет так жил!

   Бекер. Что там ни говори, а должна придти перемена жизни.

   Старый Хильзе. Никогда этому не бывать!

   Бекер. Не отдадут нам по доброй воле - мы возьмем сами.

   Старый Хильзе. Силой! (Смеется.) Ну, так уж лучше готовьте-ка могилки на этом самом месте. Они вам покажут, на чьей стороне сила. Погодите, погодите, дождетесь кое-чего.

   Иегер. Вот еще сказал, солдаты ! Сами мы были солдатами. С несколькими ротами мы отлично расправимся.

   Старый Хильзе. Языком вы сражаться с ними будете, что ли? Разве что так! Одну-другую роту прогоните - десять новых придут на их место.

   Голоса (через окно). Солдаты, солдаты идут!

  

   Все внезапно смолкают. Издали слабо доносятся звуки военных свистулек и барабанный бой. Вдруг среди молчания кто-то выкрикивает: "Будь они прокляты! А я пока что задам стрекача!" Всеобщий хохот.

  

   Бекер. Кто это собирается удирать? Кто это сказал?

   Иегер. Кто это струсил перед горсточкой каиновых солдатских фуражек? Беру над вами команду! Я сам недавно со службы. Я знаю это дело.

   Старый Хильзе. Из чего же вы будете стрелять? Из дубин, что ли?

   Первый молодой ткач. Оставьте в покое этого старого хрыча! У него на чердаке что-то не ладно.

   Второй молодой ткач. Он маленько свихнулся.

   Готлиб (незаметно пробравшийся в толпу, хватает говорившего за шиворот). Как ты смеешь так со стариком разговаривать?

   Первый молодой ткач. Пошел ты к черту, я ничего худого не сказал.

   Старый Хильзе (увещевательным тоном). Пусть его болтает. Не трогай его, Готлиб. Он скоро и сам поймет, кто из нас с ума спятил - он или я.

   Бекер. А ты пойдешь с нами, Готлиб?

   Старый Хильзе. Ну, этого он не сделает.

   Луиза (вбегает в сени и через дверь кричит в комнату). Чего вы тут толчетесь? Только время теряете с этими святошами! Идите на площадь! Скорее выходите на площадь! Крестный Баумерт, беги туда что есть силы! Офицер на площади держит речь к народу... уговаривает наших разойтись по домам. Если вы сейчас не придете, наше дело пропало!

   Иегер (уходя). Ну, и муженек у тебя - храбрец, нечего сказать!

   Луиза. Мой муженек? Нет у меня никакого мужа!

  

   В сенях кто-то поет:

  

   Жил да был человечек, маленький-маленький.

   Эх-эх-эх-эх-эх!

   И захотел он жениться на бабе, большой-пребольшой!

   Дидл-дидл-дим-дим-хэ-хэ-хэ!

  

   Старый Виттих (спускается с чердачной лестницы с ведром в руках. На мгновение останавливается в сенях). Вперед все, кто не собаки, вперед! Урр-а-а-а!!! (Он убегает.)

  

   Несколько ткачей, в том числе Луиза и Иегер, бегут за ним с криками "ура!".

  

   Бекер. Доброго здоровья, дядя Хильзе! Мы еще с тобой поговорим!

   Старый Хильзе. Ну, это навряд ли. Мне пяти лет не прожить. А раньше этого тебя не выпустят.

   Бекер (останавливается с удивлением). Откуда не выпустят, дядя Хильзе?

   Старый Хильзе. Из тюрьмы, разумеется! А то откуда же?

   Бекер (грубо хохочет). Да я бы там посидел с радостью. Там хоть досыта хлеба поешь, дядя Хильзе! (Уходит.)

   Старый Баумерт (сидевший до этого времени на скамейке в тупом раздумье, теперь встает). Правда твоя, Густав, я маленько выпимши. Но голова у меня все-таки действует. Ты рассуждаешь на свой образец, а я на свой. Вот я и говорю: Бекер правду сказал: если нынешнее дело кончится кандалами да веревками - все же в тюрьме лучше, чем дома. Живи себе там на всем готовом и ни о чем не заботься. Я бы с радостью остался дома и не пошел с ними. Но рассуди сам, Густав: ведь должен же человек хоть раз в жизни подышать вольным воздухом. (Медленно идет к двери.) Прощай, Густав! Если со мной что случится, помолись за меня, брат. Слышишь? (Уходит.)

  

   На сцене не остается ни одного ткача из числа восставших. Сени понемногу снова наполняются любопытными жильцами. Старый Хильзе опять принимается за натягиванье основы. Готлиб вытаскивает из печки топор и машинально пробует лезвие. И старик, как и Готлпб, в большом волнении, но оба молчат. Снаружи доносится ропот и гул большой толпы.

  

   Старуха Хильзе. Скажи мне, отец, - полы как будто дрожат... И что там такое делается? А дальше-то что будет?

  

   Молчание.

  

   Старый Хильзе. Готлиб!

   Готлиб. Что тебе?

   Старый Хильзе. Брось топор.

   Готлиб. А кто же будет дрова колоть? (Прислоняет топор к печи.)

  

   Молчание.

  

   Старуха Хильзе. Готлиб, ты слушай, что отец-то тебе говорит.

  

   Под окном чей-то голос поет:

  

   "Эй, ты, малый, сиди-ка да посиживай дома!

   Эх-эх-эх-эх-эх-эх!

   И мой себе, промывай тарелки да миски!

   Д идл-дидл-дим-дим-хэ-хз-хэ!"

   (Уходит.)

  

   Готлиб (вскакивает и грозит кулаком в окно). Эй ты, стерва! Лучше меня не зли!

  

   Слышен ружейный залп.

  

   Старуха Хильзе (вздрагивает). О господа Иисусе! Неужто опять трон?

   Старый Хильзе (невольно складывает руки, как для молитвы). Господи боже наш, отец наш небесный! Защити, спаси и помилуй несчастных ткачей, моих горемычных братьев!

  

   Короткая пауза. Молчание.

  

   Старый Хильзе (про себя, потрясенный). А ведь там уже льется кровь!

   Готлиб (вскакивает, когда раздается залп. Он бледен и едва владеет собой от глубокого внутреннего волнения). Неужто и теперь сидеть да ждать у моря погоды?

   Девушка-ткачиха (кричит из сеней в комнату). Дядя Хильзе, дядя Хильзе! Уходите от окна! К нам на чердак пуля влетела. (Исчезает.)

   Mильxeн (просовывает в окно свою голову и улыбается). Дедушка, дедушка, они из ружей стреляют! Двое уже свалились! Один так и вертится волчком! А другой дрыгался, словно воробушек со свернутой головой! Ай-ай, а сколько кровя-то там натекло! (Убегает.)

   Первая ткачиха (в сенях). Они несколько человек наших прикончили.

   Старый ткач (в сенях). Вот посмотрите, они еще зададут солдатам!

   Второй старый ткач (растерянно). Нет, вы только поглядите на баб-то, на баб-то поглядите ! Захлещут они солдат своими подолами! Заплюют они солдат!

   Ткачиха (кричит через дверь). Готлиб, ты на жену-то взгляни! Она посмелее тебя будет: так и скачет перед солдатами, словно под музыку танцует!

  

   Четверо мужчин несут через сени раненого. Тишина. Явственно раздается чей-то голос: "Это ткач из Ульбриха".

  

   Тот же голос (через несколько минут снова). Теперь уж ему крышка: пуля попала ему прямо в ухо.

  

   Слышно, как раненого несут по деревянной лестнице. Снаружи вдруг раздается громкое "ура!".

  

   Голоса (в сенях). И откуда они камней-то набрали? Ну, теперь спасайся кто может. Камни потаскали оттуда, где шоссе прокладывают. Ну, теперь солдатам плохо. Камни-то так и летят, что твой дождь.

  

   Слышны крики ужаса и рев, которые все приближаются и доходит до сеней. Кто-то захлопывает дверь в сени с криком ужаса.

  

   Голоса (в сенях). Они опять заряжают. Сейчас опять дадут залп. Дядя Хильзе, уходи же ты от окошка.

   Готлиб. Что? что? что? Что мы им бешеные собаки, что ли? Порох да пули нам жрать вместо хлеба? (Берет топор в руки, после короткого молчания обращается к старику.) Смотреть мне, как жену расстреливать будут, что ли? Ну, нет, этому не бывать. (Убегает.)

   Старый Хильзе. Готлиб! Готлиб!

   Старуха Хильзе. Куда же пошел Готлиб?

   Старый Хильзе. Прямо к черту.

   Голос (из сеней). Да отодвинься ты от окошка, дядя Хильзе!

   Старый Хильзе. Я ни за что не тронусь с места! Хоть бы вы все там с ума спятили. (Обращается к старухе Хильзе с все возрастающим подъемом духа.) Меня господь поставил на это место. Правду я говорю, мать? Мы с тобой должны оставаться здесь, хоть бы там провалился весь мир! (Снова принимается за работу.)

  

   Раздается оружейный залп. Смертельно раненный, старый Хильзе выпрямляется во весь рост и сразу валится вперед на ткацкий станок. В ту же самую минуту раздаются усиленные крики "ура!". С криками "ура!" люди из сеней также бросаются на улицу.

  

   Старуха (несколько раз повторяет вопросительным гоном). Отец, а отец, что же это с тобой?

  

   Несмолкаемне крики "ура!" все больше и больше удаляются. Вдруг Мильхен поспешно вбегает в комнату.

  

   Mильxeн. Дедушка, дедушка, они гонят солдат из деревни вон! Они разгромили Дитрихов дом, они там сделали то же самое, что и у Дрейсигера. Дедушка?! (Дитя испуганно смолкает, внимательно всматривается, засовывает в рот палец и осторожно подходит к убитому.) Дедушкаа, а дедушка?

   Старуха Хильзе. Да полно же тебе молчать-то, сгарик! Скажи хоть слово. А то, право, даже жутко становится...

  

  

  

  

   Впервые опубликовано: Г. Гауптман. Ткачи. Драма из сороковых годов в 5-ти действиях. Перевод с немецкого Л. К. Издание Н. Парамонова "Донская речь" в Ростове-на-Дону. Дозволено цензурою 29 июня 1905 г. Ростов-на-Дону. Типография Бусселя, СПб., Мытнинская наб., 9. 96 с.

  

   В незавершенной статье "Новейшая общественная драма", написанной в конце 1900 - начале 1901 года, Леся Украинка писала:

  

   "В драме "Ткачи" сказывается веяние новоромантизма с его стремлением к освобождению личности. Старый романтизм стремился освободить личность, - но только исключительную, героическую, - от толпы; натурализм считал ее безнадежно подчиненной толпе, которая управляется законом необходимости и темп, кто лучше всего умеет извлекать себе пользу из этого закона, т. е. опять-таки толпой в виде класса буржуазии; новоромантизм стремится освободить личность в самой толпе, расширить ее права, дать ей возможность находить себе подобных или, если она исключительна и при том активна, дать ей случай возвышать к своему уровню других, а не понижаться до их уровня, не быть в альтернативе вечного нравственного одиночества или нравственной казармы. В драме "Ткачи" это веяние сказывается в том, что личность в толпе освобождается отвлеченным образом, т. е. признаются ее права в литературе; личность, какова бы она ни была и какую бы скромную роль ни играла, не стоит уже в новейшей общественной драме на степени аксессуара, бутафорской принадлежности или декоративного эффекта; как бы ни была она связана окружающими условиями и зависима от других личностей, она все же наделена своим, личным характером и имеет интерес сама по себе; ей не надо ни ходуль, ни магниева света, чтобы быть заметной; таким образом уничтожается толпа как стихия и на место ее становится общество, т. е. союз самостоятельных личностей. С этого момента начинается общественная драма в полном смысле этого слова. Драма "Ткачи" послужила не только эрой, но и, до значительной степени, прямым образцом для большинства новейших общественных драм".