Чичерин Борис Николаевич - История политических учений. Первая часть. Древний мир и Средние века

тианства, особенно же в этих понятиях о законе являются уже признаки позднейшего времени, но Иоанн Солсберийский соединяет с этим теорию двух мечей. Князь, говорит он далее, получает меч, данный ему для наказания преступников, из рук церкви, ибо сама она не держит меча крови. Ей принадлежит и этот меч, но она владеет им рукою князя, которому передает власть принуждать тело, сохраняя за собою меч духовный, поручаемый священнику. Поэтому князь - служитель священника (minister sacerdotis); он исполняет ту часть святительской должности, которая недостойна рук иерея. Ибо хотя всякая должность, исполняющая священные законы, имеет значение религиозное и освящается благочестием, однако та, которая состоит в наказании виновных и представляет как бы образ палача, считается низшею. Вообще, как говорит апостол Павел, благословляющий выше благословляемого, и сообщающий власть первенствует над тем, кому власть сообщается. Но по праву, кто может хотеть, тот может и не хотеть, кто дает, тот властен и отнять. Поэтому князь, не исполняющий своих обязанностей, может быть низложен священником, как Саул Самуилом. Верный же исполнитель своих обязанностей должен помнить, что он представляет лицо совокупности подданных, а потому обязан заботиться не о себе, а о других*.

   Далее Иоанн Солсберийский, ссылаясь на Плутарха, сравнивает государство с организмом, а духовенство с управляющею телом душою. Князь в этом организме занимает место головы. Он подчиняется только Богу и наместникам Бога на земле, т.е. священнослужителям, ибо и в человеческом теле голова управляется душою. Сенат занимает место сердца, судьи и начальники областей - место глаз, ушей и языка, чиновники и воины - место рук и ног и т.д.** От головы зависит здоровье тела; князь есть солнце, все освещающее. Но если он отступает от божественного закона, говорит Иоанн Солсберийский, и хочет сделать меня причастником своего богоотступничества, я отвечаю свободною речью: "Бога следует предпочитать человеку"***.

   ______________________

   * Ibid. Cap. 3.

   ** Ibid. Lib. V. Cap. 2.

   *** Ibid. Lib. VI. Cap. XXV.

   ______________________

   Подчиняя князя закону, Иоанн Солсберийский дает в государстве значительный простор и свободе. Он красноречиво распространяется о высоком ее значении. "Нет ничего славнее свободы, - говорит он, - кроме добродетели, если только свобода может быть отделена от добродетели. Высшее благо в жизни есть добродетель, и за нее следует умереть, а она без свободы не может существовать. Человек настолько свободен, насколько он сияет добродетелью; напротив, порок порождает рабство, ибо делает человека рабом и людей, и вещей. Итак, что более достойно любви, нежели свобода? Она не нравится только тем, кто живет раболепным обычаем"*.

   ______________________

   * Ibid. Lib. VII. Cap. XXV. С. 516-517.

   ______________________

   Доказавши, что князь должен подчиняться закону и уважать свободу, Иоанн Солсберийский переходит к тирану, который представляет совершенно противоположное явление. Тиран тот, кто насильственною властью угнетает народ. Князь сражается за закон и за свободу народа, тиран уничтожает законы и обращает народ в рабство. Князь - образ Бога на земле, он должен быть любим и уважаем; тиран - образ зла или дьявола и большею частью должен быть убиваем (pterumqne etiam occidendus)*.

   ______________________

   * Ibid. Lib. VIII. Cap. 17.

   ______________________

   Однако и тираны бывают орудиями Бога для наказания злых и исправления или испытания добрых. Всякая власть, происходя от Бога, есть благо; само зло Бог делает средством к достижению добра; но по существу своему тирания - величайшее зло, подобно тому, как черный цвет, сам по себе неприятный, в обшей картине бывает необходим. Тирания есть злоупотребление данной от Бога власти. Поэтому тиранами могут быть не только князья, но и все злоупотребляющие властью. Частные тираны воздерживаются общественными законами; общественного же тирана дозволено обманывать и праведно убить, если нельзя обуздать его иным путем. Тиран является всеобщим врагом, которого поэтому всякий вправе лишить жизни. Только против священнослужителя как духовного лица непозволительно действовать материальным оружием, разве когда он будет лишен сана и станет простирать на церковь Божию свою окровавленную руку*. Иоанн Солсберийский подкрепляет это учение историческими примерами. Он ссылается на убийство Юлия Цезаря и других похитителей власти. Эти поступки, говорит он, восхвалялись великими мужами древности. Он утверждает даже, что это разрешено самим Богом, и видит тому доказательство в еврейской истории: убийством тиранов евреи освобождались от гнета. Однако это право подвергается некоторым ограничениям: не следует посягать на жизнь того, с кем мы связаны религиозным обетом. "Не вижу также, - говорит Иоанн Солсберийский, - чтобы дозволено было употребление яда, не потому, чтобы нельзя было уничтожать тиранов, но надобно это делать без ущерба религии и честности".

   _______________________

   * Ibid. Lib. VIII. Cap. 18.

   _______________________

   В заключение, как бы делая оговорку, Иоанн Солсберийский признает, что для угнетенных лучший способ освободиться от тирана - возносить к Богу свои чистые руки с мольбою об избавлении, ибо грехи подданных суть силы тирана*.

   _______________________

   * Polycraticus... Lib. VIII. Cap. 19.

   _______________________

   Таково возродившееся в XII веке учение о тираноубийстве, учение, которое в древности, при чисто республиканском строе жизни, при поглощении нравственных понятий гражданскими, было выражением политической доблести, но которое в христианском мире может служить только признаком нравственного безобразия. Оно явилось в Католической церкви как скоро в противность христианским началам было признано, что светская власть установляется церковною. Князь, по этому воззрению, становится подчиненным лицом; он простой исполнитель повелений священника. Последний имеет право низложить его и наказывать за злоупотребление власти. Между тем сам карать виновных священник не может, ибо он не держит меча крови. Князю дозволено наказывать подчиненных, даже смертью; священнику это запрещено. Но если князь имеет возможность безнаказанно злоупотреблять своею властью, если против него нет иного оружия, кроме молитвы, то он перестает быть подчиненным. Власть его становится независимою, верховною, он подчиняется единому Богу. Остается, следовательно, призвать на помощь свободу подданных, вооружить их руку, ибо иначе нельзя наказать тирана. Вследствие чисто духовного значения церкви священник для усмирения князя должен вступить в союз с народом; теократические начала должны сочетаться с демократическими. При таком направлении в пылу борьбы смелым умам легко было перешагнуть через основные положения христианства, вооружиться античными воззрениями и во имя религии мира и любви проповедовать убийство представителей общественной власти. Эти странные явления мы увидим и впоследствии.

   Все эти противоречащие духу христианства учения проистекали из того, что папы, стремясь к установлению единства в церкви, хотели подчинить себе всю светскую область и видели в себе источник всякой законной власти. При раздвоении общественного устройства и человеческих воззрений, когда, с одной стороны, представлялась область телесная, с другой - духовная, естественно было видеть в духе высшее движущее начало и стараться покорить ему тело. Папы в своей только власти видели нравственный элемент, способный установить порядок в мире. Но, с другой стороны, само раздвоение, составлявшее сущность средневековой жизни, представляло неодолимую преграду подобным стремлениям. Поэтому папские притязания постоянно встречали в гражданской области самый сильный отпор. Хотя в средние века нелегко было бороться с церковью, однако здесь защитники императоров стояли на твердой почве. Они могли обличать несостоятельность папской теории, опираясь на само Священное Писание. Поэтому не только князья и юристы, но и духовные лица выступали в защиту светской власти. В самом начале борьбы, когда Григорий VII гремел против Генриха IV, епископ Вальтрам Наумбургский, в опровержение писем к Герману Мецскому, написал трактат "О сохранении единства церкви"*. Из этого сочинения мы узнаем воззрения приверженцев императора и доводы, которыми они старались опровергнуть папскую теорию. Так же как папа, Вальтрам утверждает, что Спаситель установил единство церкви, связанной любовью и подчиненной единому главе - Христу, но нарушителем этого единства он выставляет самого Гильдебранда, как он постоянно называет Григория VII.

   _______________________

   * De imitate ecclesiae conservanda. Freheri, Rerum germanicarum Scriptores. Ed. tert. 1717. T. 1. С 244 и след.

   _______________________

   Вальтрам признает Римскую церковь матерью всех церквей. Когда византийские императоры впали в ересь, говорит он, мать справедливо отринула их от себя и приобрела новых, благороднейших сынов, в лице галлов и германцев, которых короли, за оказанные церкви услуги, сделались сначала римскими патрициями, а потом императорами. Он признает справедливость и низложения Хильдерика, который носил только имя царя, а в сущности был не более как призраком. Но перенесение власти на достойнейшего совершилось по общему приговору князей, которые испросили только согласие папы. Гильдебранд в письме к Герману Мецскому, говорит Вальтрам, несправедливо налагает пятно на папу Захария и на Стефана, утверждая, что они собственною властью низложили Хильдерика и разрешили франков от присяги. Право низлагать царей не принадлежит церкви. Приводя слова Гелазия, Вальтрам доказывает, что Бог для управления миром установил две независимые власти, которые должны помогать друг другу. Поэтому апостол говорит: всяка душа властем предержащим да повинуется. Апостол называет князя слугою Божьим, который недаром держит меч. Из этого ясно, что Бог поручил наказание преступников не святителям церкви, а князьям. Святитель не имеет иного меча, кроме духовного, который есть слово Божие. Но так как еретики не могут быть принуждаемы одним духовным мечем, то церковь в этом случае прибегает к помощи светской власти. Святители церкви всегда обращались к князьям, даже зараженным ересью, с просьбою и мольбою, а никогда не приписывали себе права их низлагать. Присваивать себе такую власть - значит учинять пожар для разрушения церкви. Кто не признает над собою власти князя, кто не воздает ему чести, кто не платит ему дани, тот обращает на себя справедливое его орудие, тот сам налагает на себя вину. Апостол сказал: "Воздадите убо всем должная, ему же урок урок, а ему же дань дань, ему же страх страх, а ему же гестъ гестъ". И сам Христос сказал: "Воздадите убо кесарева кесаревы". Он сам заплатил дань. Поэтому, кто сопротивляется власти, тот Божьему повелению сопротивляется.

   Несправедливо также Гильдебранд, ссылаясь на данную Петру власть связывать и разрушать, утверждает, что его предшественники разрешили франков от присяги. Петру дана власть связывать и разрушать узы грешников, а не разрушать от того, что предписывает Св. Писание, и не связывать слово Божие. Для христианина присяга должна быть священна. Призывать имя Божие всуе - величайший грех; клятвопреступники не наследуют царства Божьего. Поэтому папа не имел власти разрушать от присяги, и напрасно опять Гильдебранд наложил такое пятно на Захария и Стефана.

   Наконец, папа присвоил себе право отлучать императора от церкви и запрещать подданным с ним сноситься. Но это значит восстановлять народ на царя, возбуждать междоусобия, нарушать церковное единство. Св. Писание велит подчиняться предержащим властям; апостол о самом Нероне сказал: царя чтите. Поступая таким образом, восстановляя епископа на епископа, клир против клира, народ против народа, наконец, даже сына против отца и брата на брата, Гильдебранд и его приверженцы сами являются нарушителями церковных законов и отщепенцами от церкви. Папа ссылается на пример Амвросия, который отлучил Феодосия от церкви. Но Амвросий не запрещал вельможам и воинам сноситься с императором, даже когда имел дело с Валентинианом, покровителем еретиков. Отлучив императора от церкви, Гильдебранд преступил закон, запрещающий одному и тому же лицу быть вместе обвинителем, свидетелем и судьею. Он нарушил также закон, запрещающий низшему судить высшего, ибо царя как высшего судью кто дерзнет обвинять или судить? Священник должен быть здесь не судьею, а просителем, как показывают примеры отцов церкви. Один Бог держит в руке своей сердце царево и меняет царства; Гильдебранд же приписывает папе власть, принадлежащую одному Богу. Апостолам Христос велел устраивать церковь, а не царство. Он сказал, что пришел на землю, чтобы служить, а не принимать служение. Он удалился в горы, когда его хотели сделать царем. Гильдебранд и его епископы присвоили себе обе власти и через это сделались неспособны к обеим.

   В этих доводах слышен голос ревностного защитника светской власти, который видел осуществление церковного единства, т.е. согласия верующих, лишь в подчинении князю, главе государства. С такою же силою восставали на притязания пап и целые соборы духовенства. Когда Пасхалий II разослал по церквам окружное послание, в котором он призывал верных к оружию против императора, люттихское духовенство отвечало:

   "Римская церковь взывает к светскому мечу против своей дочери, желая ее уничтожить; но кто дал ей власть меча? Иисус Христос не знает иного оружия, кроме духовного. Следовательно, Пасхалий, проповедуя крестовый поход против христиан, действует не как преемник апостолов. Да будет нам позволено сказать при всем уважении к апостольскому чину: папа и его советники не знают, что делают. Что видели мы в Камбре? Опустение церквей, угнетение бедных, дикие грабежи и опустошения, убийства без разбора добрых и злых. Вот что готовят и нам. Разве это апостольские дела? Неслыханная вещь! Папа обещает прощение грехов, обещает небесный Иерусалим тем, кто совершит злодеяния! Напрасно ищем мы авторитета, чтобы оправдать войну, объявленную во имя религии мира. Христос проповедует мир, апостолы и их преемники проповедуют то же; встретив грешника, они его обличают, осуждают, но ограничиваются этими духовными наказаниями, оставляя Богу заботу о мести... В чем упрекают нас? - продолжает люттихское духовенство. - В том, что мы остались верны императору? Но папа забывает, что Христос и апостолы предписывают уважать власти и повиноваться им. Напрасно думают разрешить нас от присяги; нельзя сделать, чтобы клятвопреступление было делом похвальным. Отлучение царей от церкви и низложение их - предприятия новые, противные христианскому преданию. Не то чтобы князья не подлежали церковным наказаниям; но так как отлучение их от церкви возмущает мир христианства, то церковь должна соблюдать величайшую умеренность, когда нужно ниспосылать громы на светские главы христианского общества. Никогда отлучение князя от церкви не может разрешить подданных от клятвы верности, ни дать церкви права воевать против царей. Будь император еретиком, мы все же обязаны ему повиноваться, мы должны молиться за него, но мы не смеем поднять на него оружие. Никакой папа прежде Григория не употреблял материального меча против князей, Гильдебранд первый вздумал властвовать над царями. Учение его ложно, потому что оно противно постоянному преданию церкви. Мы предпочитаем следовать примеру святых, нежели нововведениям честолюбивого первосвященника"*.

   _____________________

   * Mansi. Sacr. Cone. XX. С. 987 и след. Это послание перепечатано: Laurent. VI. С. 358.

   _____________________

   Люттихское духовенство, очевидно, повторяло доводы Вальтрама Наумбургского, доводы, которые в то время были в устах у всех приверженцев императорской партии. Примером Христа и апостолов, от которых происходила церковная власть, доказывали, что церковь не владеет светским мечом. Некоторые шли далее, отрицая у нее и право собственности. Вообще, императорская партия утверждала, что церкви как духовному союзу принадлежат только духовные права; если же она хочет иметь земли и княжеские права в империи, она должна получать их из рук императора. Право собственности установлено не Богом, а людьми; следовательно, в этом отношении инвеститура принадлежит князю. Развивая далее эту мысль, смелые умы XII века для исправления церкви хотели отнять у нее всякую собственность, ограничивая ее чисто духовным служением. С такою проповедью выступил знаменитый Арнольд Брешианский. Он, так же как Григорий VII, ратовал против развращенных нравов и светского направления духовенства, но лекарством от этого зла он полагал возвращение к апостольской бедности и ограничение духовенства церковным его призванием. К этому он присоединял демократические стремления. В это время началось сильное движение городских общин к самоуправлению. В Ломбардии, где проповедовал Арнольд, демократические начала находили благодарную почву. В Риме они подкреплялись преданием и юридическою фикцией о происхождении самой императорской власти от римского народа. Первоначально, даже перенесение Империи с греков на германцев считалось совершенным по воле римлян, и эта теория постоянно находила многочисленных последователей. Таким образом, если приверженцы императоров производили власть их непосредственно от Бога, то демократы, сторонники пап от апостольского престола, опираясь на римское право, могли утверждать, что власть установляется народом.

   Арнольд прибыл в Рим, под его влиянием у пап отнята была светская власть и восстановлены республиканские формы. Римляне не хотели однако совершенно порвать с могучими германскими императорами, но они желали императора, ими избранного и от них зависимого. К Конраду III и Фридриху Барбароссе писались письма, в которых они призывались в Рим принять венец не от духовных лиц, которые ложно присвоили себе светскую власть и, забыв апостольские предания, захватили светское имущество, а от римского сената и народа, от вечного города, назначенного самим Провидением властвовать над землею. Подарок Константина Великого папе Сильвестру объявлялся сказкою, которой никто уже не верит. Утверждалось, что власть проистекает от народа, что без воли римлян никогда не правили князья и что никакие законы не могут помешать сенату избрать нового императора. Но эти демократические учения не могли находить сочувствия в императорах. Сами римляне, отлученные папою от церкви, отпали от Арнольда и возвратились к папскому владычеству. Вскоре после того Фридрих Барбаросса, вступив в Италию, выдал Арнольда на казнь римскому престолу.

   Императоры крепко стояли за свои права, но они предпочитали призывать на помощь юристов, нежели демократических проповедников или своевольные города. У императоров была своя теория двух мечей, которую они противопоставляли папской. Они утверждали, что оба меча вручаются непосредственно Богом, один папе, другой императору. Эта теория, которая встречается уже в ответах Генриха IV Григорию VII, нашла себе выражение между прочим в "Саксонском Зерцале"*. При Фридрихе Барбароссе юристы Болонской школы стали приписывать императору власть или право собственности над всею землею (dominium mundi). Они отправлялись от тех же начал, как и демократы: на императоров считалась перенесенною власть, приобретенная по воле Провидения римским народом. Точно так же и перенесение Империи с греков на германцев юристы приписывали римлянам, утверждая, что папа не мог дать того, чего сам не имел. Но из этих фикций они не развивали демократических учений, а производили права императоров от законной преемственности престола, считая их наследниками древних кесарей. К императору прилагалось изречение римских юристов, что воля князя имеет силу закона. Выработанная таким образом теория императорской власти играет важную роль в истории средних веков. Мы подробнее рассмотрим ее впоследствии, когда она развилась в целую философскую систему.

   ______________________

   * См.: Eickhorn. Deutsche Staats und Rechtsgeschichte. 5-е изд. Т. II. С. 340 и след.

   ______________________

   Наконец, в XII веке встречаются богословы, которые, беспристрастно разбирая существо и значение обеих властей, отстаивали права князей и старались положить предел честолюбивым притязаниям пап. Сюда принадлежал монах Флерийского монастыря Гуго, который по поводу спора Генриха II с Фомой Беккетом написал трактат "О царской власти и святительском чине"*.

   ______________________

   * Hugonis Floriacensis tractatus de regia potestate et sacerdotali dignitate. Baluzi-us: Miscellanea. T. IV. С 9 и след.

   ______________________

   Так же, как Вальтрам Наумбургский, Гуго начинает с опровержения писем Григория VII, хотя он не называет прямо папы. "Знаю, - говорит он, - что некоторые в наше время утверждают, будто царская власть имеет свое начало не от Бога, а от людей, которые, не ведая Бога, гордостью, разбоем, коварством, убийствами, одним словом, почти всеми злодеяниями, по наущению дьявола, вздумали властвовать над себе равными. Сколь легкомысленно это мнение, ясно из слов апостола "несть бо власти, аще не от Бога". Из этого очевидно, что царская власть Богом установлена на земле". Мироздание, продолжает Гуго, везде представляет примеры единовластия. И небо, и земля повинуются одному царю и господину. На земле человек поставлен царем над всеми тварями. Наконец, чтобы мы могли познать этот закон в самом устройстве нашего тела, все члены подчинены голове. Но от единого Бога рождается Сын, который, властвуя вместе с Отцом, подчиняется Отцу. Точно так же и на земле установлены две главные власти: царская и святительская. Царь носит подобие Бога, Отца Всемогущего, епископ же подобие Христа, которого царство на земле есть союз святых душ, ибо, придя на землю, он сказал: "...царство мое не от мира сего". Поэтому царю должны быть подчинены все епископы его царства, так же как Сын подчиняется Отцу не по природе, а для порядка (поп natura, sed ordinе), дабы совокупность царства приводилась к одному началу.

   Таким образом, Гуго Флерийский, так же как сторонники пап, требует единства в человеческом обществе, но это единство, по его мнению, достигается подчинением всех единому царю. Приведенное им доказательство имеет чисто богословский характер, это даже более подобие, нежели рассуждение. Но под этою формою скрывается понимание самого существа дела. Государственная власть заимствует свою силу не от какого-либо нравственного или религиозного учения, а от самой природы человеческого общества, в котором власть составляет первую и необходимейшую потребность. Общественное единство установляется властью. Следовательно, в религиозном смысле последняя проистекает прямо от Бога, творца природы, от которого происходит всякая сила, а не от Христа, принесшего на землю слово Евангелия в нравственное поучение людям. А так как власть есть основной элемент государства, так как она составляет верховную общественную силу, которой подчиняется все остальное, то в человеческом общежитии, в области гражданских отношений, церковная власть очевидно должна подчиняться князю. Этим только способом возможно сохранение общественного единства. Церкви принадлежит действие словом поучение, а не власть с принудительным характером.

   Положив в основание эти начала, Гуго Флерийский развивает далее обязанности царя и святителя. Здесь мы опять видим то смешение разнородных элементов, которое постоянно встречается в средние века. При распадении общества на две половины, из которых одна основывалась на частном праве, другая - на начале нравственном, высшее значение естественно имело последнее. Собственно политический элемент потерял свою самостоятельность. Поэтому политические цели постоянно приводятся писателями к целям нравственным, что и давало крепкую точку опоры притязаниям пап. Это именно оказывается у Гуго Флерийского. Обязанность царя, говорит он, исправлять вверенный ему народ от заблуждений и приводить его к тропе правды. Бог поставил его над людьми, чтоб он страхом отвращал подданных от зла и подчинял их законам для благой жизни. Поэтому земное царство приносит пользу и небесному, ибо что священник не может сделать словом и учением, то царская власть совершает наказанием. Народ исправляется страхом царя, царь же может быть отвращен от пути зла только страхом Бога и ада. Но он всегда должен помнить, что в высшем чине должно быть менее своеволия, а потому царь должен не угнетать народ, а приносить ему пользу. Нередко однако властитель дается подданным за их грехи, и наоборот, от грехов царя ухудшается жизнь народа, и от заслуги подданных исправляется жизнь князя. Добрый царь дается народу Богом милостивым, дурной - Богом разгневанным. Поэтому подданные должны терпеливо сносить правление царей и князей, а не сопротивляться им своевольно. Все имеющие власть должны быть уважаемы подчиненными, не ради своего лица, а для порядка и чина, который они получили от Бога. Этого требует и апостол, который говорит: властям предержащим да повинуйтеся. Сопротивляющийся власти действует не из усердия к Богу, а следуя собственной дерзости и надменности. Он возмущается против самого Бога.

   Со своей стороны должность священника заключается в том, что Христос вручил ему власть открывать и закрывать людям небеса. Поэтому перед ними и цари, и все земные владыки преклоняют голову из любви к Христу. Но священнику не дозволено действовать оружьем против царя, хотя чином он выше последнего, так как божественное выше мирского. Священник исправляет должность пастыря, который душу свою полагает за овцы, он заступает место Христа, который принес себя в жертву за грехи людей. Поэтому святитель должен отвращать от народа гнев царский. Святителю принадлежит и суд над мирянами, но единственно в преступлениях, совершаемых в местах, посвященных Богу; остальные же проступки мирян подлежат его суду только на исповеди. Что касается до духовных лиц, то они во всем подсудны епископу, когда же сам епископ преступает закон, то он судится не светским судом, а собором. Наказание, которое может наложить священник, состоит в проклятии или в отлучении от церкви. Оно должно быть уважаемо, также не ради лица, а из уважения к высшему судье, которого представляет священник. Сам царь не должен сноситься с отлученными от церкви, чтобы не взять греха на свою душу.

   Гуго Флерийский разбирает и отношения обеих властей. Вопрос об инвеституре, т.е. об установлении церковной власти, он разрешает согласно с Каликстинским конкордатом 1122 г., разделяя то, что принадлежит той и другой области. Князь дает свое согласие на выбор святителя и вручает ему инвеституру светских благ, архиепископ же возлагает на него попечение о душах, что выражается в кольце и посохе. Этим способом исполняется повеление Христа: "...воздадите убо кесарева кесареви, а Божия Богови".

   Но кроме того существует и нравственное подчинение царя священнику. Хотя царь стоит на вершине власти, однако он не изъят от церковной дисциплины и связан узами христианства. Но исправляем он должен быть не с гордостью, а с любовью и мудростью. Есть, говорит Гуго, между князьями и такие, которые по примеру дьявола насилием захватывает себе власть. Это не цари, а тираны, и епископы, их посвящающие, подвергаются анафеме. Точно так же и цари, которые впадают в ересь, проклинаются церковью, чтоб от них не заразилось стадо. Но тот, кто от Бога, должен слушать слово Божие. Поэтому царь должен внимать увещаниям святителя и повиноваться ему, когда он внушает благое. Если же он отвращается от благого учения, он возмущается не против епископа, а против самого Бога. А это опасно, ибо подобные цари наказываются Богом и несчастно кончают свой век. Нередко и народ, ему подчиненный, восстает на него и посягает на самую его жизнь.

   Очевидно, что такое нравственное подчинение царя священнику, подчинение, которое признавалось самими защитниками светской власти, оставляло значительный простор требованиям церкви и ее представителей. По средневековым понятиям с этим соединялись такие последствия, которые глубоко отзывались и в гражданской области. Отлучение от церкви было страшным оружием в руках пап. С этой стороны, опираясь на нравственное значение церкви, они легко могли отстаивать свое преобладание. Здесь было место для новых теорий и для новой борьбы.

   Папская теория установления власти очевидно была несостоятельна. Она противоречила и основным началам христианства, признающего происхождение власти непосредственно от Бога, и историческим фактам, которые доказывали существование светской власти независимо от церковной, и, наконец, общему сознанию гражданского общества, упорно защищавшего свою самостоятельность. Папы пытались внести единство в общество, которого сущность состояла в раздвоении, и это невозможное единство они хотели установить посредством начала вовсе к тому неспособного, начала нравственного. Все эти несообразности не могли однако заставить пап совершенно отказаться от своих притязаний. Теория двух мечей, несмотря на сильные опровержения, которые она встречала, повторяется и в позднейшие времена как богословами, так и самим римским престолом. Но в действительности папы принуждены были постоянно отступаться от своих требований и признавать иные начала. Каликстинский конкордат, по которому инвеститура разделялась между светскою властью и духовною, был уже в сущности признанием самостоятельности гражданской области. Насчет установления императорской власти хотя папы продолжали выставлять свою прежнюю теорию, однако они отказывались от нее, как скоро встречали возражения. Так, Адриан IV написал Фридриху Барбароссе письмо, в котором говорилось, что папа дал ему императорскую корону, и когда эти слова возбудили на германском сейме сильный ропот, то папский легат, впоследствии Александр III, спросил: "От кого же он имеет власть, если не от владыки папы?" Но негодование было так велико, что Адриан принужден был значительно смягчить свои выражения, объяснив, что он хотел говорить только о возложении короны, а не о праве ею располагать.

   Но если с этой стороны притязания пап оказывались неосуществимыми, то была другая сторона церковной власти, которая могла доставить им гораздо сильнейшую опору и давала им возможность постоянно вступаться в гражданские дела. Это было начало нравственного закона. Церковь по самому существу своему являлась высшею его представительницею, а так как все человеческие действия имеют нравственную сторону, так как нравственный закон составляет существенный элемент самой государственной жизни, то папская власть, вооруженная этим началом, могла присвоить себе право вмешиваться во все дела, судить и наказывать царей, не отрицая при этом независимости гражданской области.

   Такова была точка зрения, на которой стоял могущественнейший из пап, Иннокентий III. Он не отказывался, впрочем, и от права устанавливать князей, он старался даже все государства привести в ленное отношение к папскому престолу. При малейшей возможности он вступался в решение светских дел, но свои требования он основывал главным образом на праве нравственного суда и на данной апостолу Петру власти связывать и разрушать. Это воззрение он высказал по поводу вопроса о замещении императорского престола. После смерти Генриха VI Гогенштауфена имперские князья разделились между двумя соискателями, Филиппом Швабским и Оттоном Саксонским. Иннокентий поддерживал последнего и хотел собственною властью возвести его в императорский сан: "Данною нам властью в лице св. Петра, писал он, мы признаем тебя королем и повелеваем, чтобы отныне тебе воздаваемы были честь и повиновение". Он писал и имперским князьям, предписывая им повиноваться Оттону и разрушая их от всякой другой присяги. Но князья энергически протестовали против этих притязаний. "Где читали вы, папа, и вы, кардиналы, - писали они, - чтобы ваши предшественники когда-либо вмешивались в избрание римского императора? Чтобы они были избирателями и судили о правомерности выбора? Отвечайте, если можете... Спаситель, Богочеловек, разделил обе власти и дал им различное назначение: служащий Богу не должен вмешиваться в житейские дела, погруженный в мирские заботы не должен властвовать над божественным". Иннокентий немедленно отступился от своего притязания и дал делу иной оборот: он стал на почву нравственного закона. "Как мы не хотим, чтобы на наш суд посягали другие, - отвечал он, - так мы не желаем присваивать себе права князей. Мы признаем, как и следует, право избирать короля для возведения его впоследствии в императорский сан за князьями, которым оно принадлежит по закону и по старинному обычаю, особенно так как эта власть дана им самим апостольским престолом, перенесшим Римскую империю с греков на германцев в лице великого Карла. Но, с другой стороны, князья должны признавать и признают, как они сделали в нашем присутствии, что право и власть испытывать лицо избранного в короли и имеющего быть возведенным в императоры принадлежат нам, которые его помазываем, посвящаем и коронуем. Ибо, вообще, по правилу признается, что испытание лица принадлежит тому, кому присвоено возложение рук. Как! Если бы князья, не только разноглася, но и в полном единодушии, избрали в короли какого-нибудь святотатца или отлученного от церкви, тирана, безумного, еретика или язычника, мы были бы обязаны помазать его, посвятить и короновать? Это невозможно". Затем папа объявляет себя судьею присяги подданных. "Что нам принадлежит суд о том, дозволена ли присяга или не дозволена, а потому должна ли она быть соблюдаема или нет, в этом не может сомневаться ни единый человек, имеющий здравый смысл"*.

   ______________________

   * Innocent. Regist. super, negot. Imperii. Epist. 29, 32, 33, 61, 62.

   ______________________

   Таким образом, обходя вопрос об установлении власти, папа подступал к нему с другой стороны. Коронация и присяга как обряды религиозные давали ему возможность признавать или не признавать выбор, считать обязательным или необязательным подчинение подданных князю. Коронация по средневековым понятиям была не только церковным освящением существующей уже законной власти, она сообщала власть известному лицу. Избранный князьями король только через этот обряд становился императором, а это естественно давало папе повод вмешиваться в само избрание. Подводя под одну категорию венчание царей и рукоположение святителей, Иннокентий приписывал римскому первосвященнику право отвергать неугодный ему выбор под предлогом нравственного недостоинства лица. Точно так же и присяга в средние века не считалась только освящением существующей уже законной обязанности, но устанавливала самую обязанность, связывая совесть подданных. Между тем Католическая церковь всегда признавала за папами власть разрешать от присяги. Те возражения, которые мы видели у Вальтрама Наумбургского, не могли поколебать установившегося обычая. Сторонники императоров утверждали, что клятвопреступление во всяком случае грех; но если это грех, то святителям церкви принадлежит право разрешать от греха. С другой стороны, защитники папства указывали на то, что бывают случаи, где исполнение клятвы ведет к нарушению самых божественных законов; следовательно, необходима власть, имеющая право разрушать от нее, а такова власть папская. Таким образом, здесь являлся повод к вмешательству церкви. В среде, где религиозные обряды имели существенное значение для самой гражданской области, папы могли с значительным успехом настаивать на своих требованиях.

   Отказываясь от назначения императора собственною властью, Иннокентий III, как мы видели, делал оговорку насчет перенесения Империи. Действительно, в этом случае он мог, ссылаясь на историю, утверждать с большим или меньшим вероятием, что имперские князья получили свое право от папского престола. За папами оставалось, таким образом, по крайней мере первоначальное установление власти. Но в других случаях не было и этого предлога. Там, где независимое происхождение светской власти было яснее, папы еще менее могли стоять за прежнюю свою теорию. Иннокентий прямо признавал, что французский король не имеет над собою высшего*. Однако и здесь папа приписывал себе право суда в весьма значительном объеме. В письме Иннокентия к герцогу Монпельерскому мы находим доказательства, на которых он основывает свои требования, они почерпнуты из софистического толкования Св. Писания: "Не только в Церковной области, где нам принадлежит верховная власть над мирским, - пишет он, - но даже и в других странах, мы при случае в некоторых делах имеем светский суд. Не то чтобы мы хотели нанести ущерб чужому праву или захватить власть, нам не принадлежащую, мы знаем, что Христос в Евангелии сказал: воздадите убо кесарева кесареви, вследствие чего, когда его просили поделить имение, он отвечал: кто меня поставил судьею над вами? Но в книге Второзакония (17: 8 - 12) сказано: Аще же не удоборешимо слово у тебе в суде, между кровию и кровию, и между судом и судом, и между язвою и язвою**, словеса судныя в градех твоих, и восстав, взыдеши на место, еже изберет Господь Бог твой призвать имя его тамо: И приидеши к жрецом Левитом, и к судии, иже будет в тыя дни, и взыскавше возвестят тебе суд. И сотвориши по словеси, еже возвестят тебе от места, еже изберет Господь Бог твой призывати имя ею тамо, и да сохраниши зело творити вся, елика законоположатся тебе: По закону и по суду его же рекут тебе сотвориши, да не уклонишися от словесе, еже рекут тебе ни на десно, ни на лево. И человек, иже сотворит в гордости, еже не послушати жреца, предстоящаго служити во имя Господа Бога твоего или судии, иже в тыя дни будет, да умрет человек той, и да измеши злое от Израиля. Так как Второзаконие, - продолжает папа, - означает второй закон, то из этого ясно, что сказанное там должно быть соблюдаемо и в Новом Завете. Место, избранное Богом, есть апостольский престол, ибо Господь утвердил его на себе как на краеугольном камне... Жрецы Левитского колена - наши братья, которые по Левитскому праву даны нам в помощники в священном служении. Иерей же или судья, стоящий над ними, тот, кому Бог сказал: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех, и наместник его, иерей во веки, по чину Мельхиседека, установленный Богом судьею живых и мертвых. Здесь различаются три суда, - говорит далее Иннокентий, - первый между кровью и кровью, под которым разумеется суд уголовный светский, последний между язвою и язвою, которым означается суд уголовный церковный, средний же между судом и судом, который принадлежит обеим властям, и церковной и светской. В последнем случае, если есть что-либо неудоборешимое, надобно прибегать к суду апостольского престола, и кто, гордясь, презирает его решение, тот должен умереть, дабы искоренилось зло из Израиля; тот через отлучение от церкви, как мертвый, отсекается от общения верующих. В том же смысле и Павел, объясняя коринфянам полноту духовной власти, говорит: не весте ли, яко ангелов судити имамы, а не тогию житейских? (1 Кор. 6: 3). Таким образом, заключает папа, духовная власть исправляет должность власти светской, иногда, в некоторых делах, сама собою, иногда же через других".

   ______________________

   * См. письмо герцогу Монпельерскому; Innocent. III. Lib. V. Epist. 128. Оно напечатано и у Гольдаста. II. С. 87.

   ** В славянском переводе прибавлено "и между прением и прением".

   ______________________

   Прилагая эти начала к своей деятельности, Иннокентий III считал себя вправе вступаться даже в чисто политические дела, например в споры князей между собою. Так, в войне между французским королем и английским он выступил посредником и велел враждующим сторонам заключить мир или по крайней мере перемирие. На это французский король и бароны отвечали, что он не имеет права вступаться в светские дела и вмешиваться в отношения господина к вассалу. Тогда Иннокентий сослался на принадлежащее ему право судить грехи: "Господь сказал в Евангелии: аще согрешит к тебе брат твой, иди и обличи его между тобою и тем единем... Аще ли не послушает, повеждь церкви аще же и церковь преслушает, буди тебе яко язычник и мытарь (Мф. 18: 15 - 17). Но король Англии готов доказать, что король Франции против него грешит, в обличении своем он действовал по евангельскому закону; наконец, так как ничто не помогло, он поведал церкви. Каким же образом мы, которые высшею властью призваны к управлению вселенской церковью, можем не слушать божественного повеления и не действовать по предписанному правилу... Ибо мы думаем судить не о лене, а о грехе (поп de feudo, sed de peccato). Над последним, без сомнения, нам принадлежит суд, который мы можем и должны исправлять в отношении к кому бы то ни было... Мы опираемся не на человеческое установление, а на божественный закон, ибо власть наша не от людей, а от Бога... Что в войне заключается грех, это также несомненно. Папе принадлежит право судить о всем, что касается до спасения или осуждения душ. Но не достойно ли вечного осуждения возбуждать раздоры, сражаться против верующих, разрушать монастыри, грабить церковные имущества, насиловать дев, посвященных Богу, попирать бедных и разорять богатых, проливать человеческую кровь и осквернять церкви? Если бы мы при этом молчали, нас имели бы право назвать немыми собаками, у нас могли бы требовать отчета в крови стольких тысяч людей. Разве Бог не сказал нам устами пророка: се поставих тя днесь над языки, даразрушиши и паки созиждеши? А мы сидели бы сложа руки, когда дело идет о предупреждении преступлений! Когда церковь и ее служители в опасности, неужели нам запрещено воздвигаться как стена, чтоб оградить их? Ни один человек, имеющий здравый смысл, не сомневается в том, что наша обязанность - обличать всякого христианина во всяком смертном грехе, и если он презирает увещание, принудить его церковным наказанием. Неужели одни цари от этого изъяты? Но в Писании сказано: вы будете судить великих, как и малых, невзирая на лица. Что же остается нам делать, когда ты не слушаешь церкви, как не поступать с тобою, яко с язычником и с мытарем? Если надобно выбирать, мы предпочитаем не угодить тебе, нежели оскорбить Бога"*.

   _______________________

   * Decret. Gregorii. IX. Lib. II. Tit. I. Cap. 13; Innocent. Lib. VI. Epist. 163.

   _______________________

   Таким образом, во имя нравственного закона церковная власть становилась судьею почти всех человеческих действий. По этой теории, гражданская область оставалась неприкосновенною, папа брал в свое ведение одни только духовные дела. Он судил не о лене, а о грехе. Но нравственный суд, по понятиям того времени, не ограничивался пределами совести, он имел и гражданские последствия. Несмотря на резкое разделение союзов, гражданского и церковного, нравственное начало, как высшее, оказывало свое влияние на светскую область, всякий раз как к гражданскому отношению примешивалось нравственное. Такое смешение лежит отчасти в самом существе человеческих действий, в которых нередко соединяются оба элемента. Но по понятиям Нового времени, везде, где проявляется юридическое начало, там дело принадлежит ведомству государства; по духу средних веков, напротив, везде, где есть нравственное действие, хотя и в смешении с другими элементами, там дело подлежит суду церкви. Причина этого различия заключается в том, что средневековая церковь занимала в обществе то место, которое в новое время, так же как и в древности, принадлежит государству. Вследствие такого влияния нравственного начала на юридическое церковное наказание, отлучение от церкви, получало гражданские последствия. Оно разрушало все связи, оно делало человека отверженником общества. Никто не смел входить в сношение с тем, кто извергался из церковного союза, на ком лежало церковное проклятие. Этим духовным оружием смирялись цари. Духовенство прилагало его всякий раз, как кто кто-либо осмеливался оказывать ему неповиновение. Впоследствии злоупотребления притупили силу этого оружия, но в XIII веке, в средоточии средневековой жизни, оно было почти всемогущим. Опираясь на такое признанное всеми широкое приложение нравственных начал, Иннокентий III мог говорить, что, в противоположность Ветхому Завету, Христос устроил власти так, что царство сделалось иерейским, а священство царственным*. Он мог для характеристики двух властей употреблять старинные сравнения с отношением души к телу или с двумя небесными светилами, из которых меньшее заимствует свой свет от большего.

   _______________________

   * Ut sacerdotale sit regnum et sacerdotium sit regale. См.: Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. T. IV. С 108, примеч. 5.

   _______________________

   Возражать против этого учения можно было только во имя свободы, отрицая у церкви всякую принудительную власть. Это и делали в то время еретики, вальдийцы, которые в XIII веке явились первыми провозвестниками протестантских начал. Они отвергали самую церковную иерархию и стояли за свободное служение всякого мирянина и за вольное толкование Св. Писания всеми христианами. Вместо вселенского союза, управляемого духовенством, церковь, по их учению, должна была превратиться в общину верующих. Но еретики в XIII веке истреблялись огнем и мечом. Сама светская власть считала себя обязанною употреблять принуждение против отступников от церковного единства, а через это она становилась орудием в руках церкви.

   Теория нравственного закона давала, следовательно, папам самую твердую точку опоры. Но она не ограничилась этими пределами. Богословская наука того времени возвела нравственный закон в закон мировой. Великие учители XIII века построили на нем обширную философскую систему, которая дала папской власти новые оружия и служила источником для еще более высоких требований. Здесь мы вступаем в область схоластики.

   Философская мысль в средние века не могла иметь самостоятельного развития, господство нравственно-религиозного начала этого не позволяло. Все высшие вопросы, занимающие человеческий ум, принадлежали к области веры; независимое суждение не допускалось. Философия считалась служанкою религии. При всем том мысль не оставалась неподвижною. Перед нею лежала великая задача, и для разрешения ее она принуждена была прибегать к самому тяжелому труду и к самым утонченным изворотам. Поставленная в служебное отношение к