Чичерин Борис Николаевич - История политических учений. Первая часть. Древний мир и Средние века

и своими требованиями и старается построить общественное здание на началах свободы. Отсюда то значение, которое имеют индивидуальные теории у новых народов. Это не мешает им и в наше время грешить односторонностью. Взятое в своей исключительности как единственная основа всех человеческих отношений, личное начало несомненно ведет к уничтожению нравственного закона и к разрушению государственного порядка. Это мы подробно увидим впоследствии.

   Эпикурейцы, отправляясь от начала личной пользы, выводили правила для достижения счастья отдельным человеком, но они мало обращали внимания на общественное устройство. Другое учение того времени, выводя также право из начала пользы, указывало, напротив, на те политические формы, которые наиболее обеспечивают свободу и благосостояние граждан. Это воззрение мы встречаем у Полибия, который посвятил шестую главу своей римской истории разбору различных образов правления и преемственного их перехода друг в друга.

   По примеру Аристотеля, Полибий принимает шесть образов правления, три правильных и три извращенных. К первым принадлежат царство, аристократия и демократия, которая у Полибия заступает место аристотелевой политии, ко вторым - тирания, олигархия и охлократия. Каждая из правильных форм сама собою, силою вещей, переходит в соответствующую ей извращенную, и все они заменяются одна другою по естественному закону человеческой природы. Полибий излагает эти переходы исторически. Первоначально люди жили стадами, как животные. Ими предводительствовал сильнейший, за которым остальные следовали добровольно. Это естественное правление можно назвать монархиею. С течением времени монархия превращается в царство вследствие присоединения к ней суда и возникновения понятий о добре и зле, о правде и неправде. Это совершилось следующим образом: когда случалось, например, что дети оказывали неблагодарность родителям или получившие благодеяния наносили вред своим благодетелям, тогда люди, рассуждая об этом как разумные существа и перенося эти явления каждый на себя, усматривали, что если с ними случится то же самое, это будет им неприятно. Отправляясь от этой точки зрения, они подобные действия назвали злом, а противоположные им добром. Такое же различие они стали делать между храбростью, доставлявшею им защиту от врагов, и трусостью, которая предавала их на жертву неприятелю. Отсюда родились понятия о добре и зле, и так как добро оказывало пользу всем, а зло приносило общий вред, то люди пришли к убеждению, что одно следует поддерживать наградами, другое устранять наказаниями. Так возникли правда и суд, который естественно был возложен на монарха.

   Сначала цари властвовали благодетельно для подданных, но потом, превознесясь своим высоким положением и пользуясь большими благами, нежели другие, они стали отличать себя от народа, предаваться наслаждениям и угнетать подвластных. Царство само собою превратилось в тиранию. Тогда значительнейшие граждане восстали на правителей и низвергли их; народ же охотно подчинился новым вождям, которые избавили его от тяжелого ига. Так произошла аристократия. Но вельможи, в свою очередь, стали угнетать народ, когда поколение освободителей сменилось другим, воспитанным в роскоши, богатстве и почестях. Тогда уже народ восстал и, не доверяясь более никаким вождям, сохранил власть за собою. Вместо олигархии установилась демократия. И здесь, пока живы были люди умеренные, которые, помня прежний гнет, сдерживали толпу, все шло хорошо. Но когда с новым поколением привычка к свободе повела ко всеобщему разгару страстей, демократия быстро превратилась в охлократию. Люди честолюбивые и богатые стали льстить черни и давать ей деньги, чтобы через нее достигнуть власти. Народ, поддаваясь этим внушениям и развращаясь более и более, привык жить на чужой счет и присваивать себе достояние других. Вследствие этого между богатыми и бедными происходит разрыв. В этой борьбе народ выбирает себе вождя против высших классов, и тогда начинаются убийства, грабежи, разделение полей; наконец, водворяется полная анархия, среди которой владычествующий демагог, пользуясь своею силою, стягивает всю власть в свои руки, порабощает народ и становится тираном. Охлократия превращается в тиранию.

   Так совершается круговорот политических форм. Богатство и искушения власти, которыми окружены правители, ведут к искажению каждого из этих образов правления. Каждый из них в себе самом носит зародыши своей гибели. Человек естественно склонен употреблять во зло свою свободу и свою власть, когда нет ничего, что бы воздерживало его волю. Правительства извращаются и падают, именно вследствие отсутствия всяких сдержек. Поэтому несравненно лучше всех чистых форм образ правления смешанный из трех, из царства, аристократии и демократии. Здесь власть разделена между несколькими соучастниками, из которых каждый воздерживается другими. Цари не злоупотребляют своими правами, опасаясь народа; последний не смеет восставать на царей, боясь вельмож, которые держат середину между обеими властями, склоняясь на ту или на другую сторону и не допуская преобладания какой-нибудь одной. Этим способом сохраняется в государстве должное равновесие. Правительство получает крепость и долговечность, а народ не страдает под гнетом дурных правителей. Как примеры такого государственного устройства, Полибий указывает на Спарту и особенно на Рим, приписывая победы римского оружия превосходству учреждений.

   Это учение имеет некоторое сходство с воззрением Платона и Аристотеля, однако оно исходит из совершенно иной точки зрения. Там было сочетание противоположных начал в общем устройстве, в виду полное осуществление идеи государства; здесь, напротив, все основано на разделении властей, друг друга воздерживающих. Одно есть правление умеренное или слаженное, другое - правление уравновешенное. Учение Полибия возродилось в новое время в знаменитом сочинении Монтескье.

   Одинакового направления с Полибием держится отчасти и Цицерон, но к теории о разделении властей у него присоединяются и другие начала. Цицерон не только практический государственный человек, но вместе и философ. Он выводит право из верховных начал разума, следуя при этом учению стоиков. Таким образом, он старается соединить различные воззрения. Однако цельной системы из этого не выходит, это сочетание разнообразных начал, не возведенное к общему принципу. По всему своему образу мыслей, в философии, как и в политике, Цицерон является эклектиком.

   Эклектизм в эту эпоху получил сильное развитие. К нему естественно вела сама противоположность школ, стоической и эпикурейской, которая указывала на односторонность, а потому недостаточность каждого из этих учений. Человеческая мысль не могла этим удовлетвориться. Отсюда двоякое направление, возникшее в философии, одно отрицательное, другое положительное, скептицизм и эклектизм. Скептики, указывая на противоречия между философскими школами, отрицали вообще возможность познания истины. Они утверждали, что можно с одинаковым правдоподобием доказывать совершенно противоположные мысли. В результате остается одно сомнение, которого и должен держаться мудрый. Образец такого рода аргументации представил греческий философ Карнеад, когда он, явившись посланником в Рим, ораторствовал на площади, доказывая один день, что существует правда, а другой, что ее вовсе нет. Катон требовал его удаления как человека, соблазняющего молодежь и разрушающего старинный порядок. Эклектики, напротив, старались сочетать различные системы, выбирая из каждой то, что им казалось верным; но не имея общего руководящего начала, они не могли прийти к каким-либо прочным результатам. К числу последних принадлежал Цицерон.

   Учение свое о праве и государстве Цицерон изложил главным образом в двух сочинениях, писанных по образцу разговоров Платона и носящих те же названия: "О республике" (De Republica) и "О законах" (De Legibus). Но последнее имеет для нас мало значения. С одной стороны, в изложении общих начал, он является вполне последователем стоиков; самобытного у него нет ничего. С другой стороны, к учению о естественном законе, истекающем из верховного разума и управляющем человеческими отношениями, он присоединяет практические воззрения на римскую юриспруденцию; но в последних нет ничего философского. Что касается до разговора "О республике", то он дошел до нас только в отрывках. Однако относительно сущности изложенных в нем воззрений, мы можем составить себе довольно полное понятие об его содержании.

   Цицерон, или Сципион, который ведет разговор, отправляется от общего определения: государство или республика есть дело народа (res publica est res populi). Это определение, как видно, заимствовано чисто из латинского словопроизводства. В другом месте оно повторяется несколько в ином виде, ближе подходящем к существу понятия: государство есть устроение народа (res publica est constitutio populi). Однако под именем народа, говорит Цицерон, следует разуметь не всякое собрание людей, соединенное каким бы то ни было образом, а собрание, связанное согласием права и общением пользы (Populus autem non omnis homi-num coetus, quoque modo congregatus, sed coetus multitudinis, juris consensu et utilitatis communione sociatus).

   Если бы в этих определениях понятие государства обозначалось его составом, то против них нечего было бы сказать. Но Цицерон примешивает сюда разные другие начала, которые приводят его к ложным заключениям. С одной стороны, в определение входит республиканское воззрение, заимствованное из римской жизни, о принадлежности государства народу. Отсюда следует, что там, где народ исключен из правления и терпит чуждое ему владычество, там вовсе нет государства, что очевидно несправедливо. Это может быть дурно устроенное государство, но все же это государство. С другой стороны, существенным признаком политического союза является понятие о праве: что есть государство, говорит Цицерон, как не общение права? Закон есть связь общества. Идеи же права и закона Цицерон возводит к стоическим началам: право истекает из вечной правды, из естественного закона. Следовательно, там где не соблюдается естественный закон, там нет и права, а потому нет и народа, соединенного союзом права. Из этого следует далее, что всякий искаженный образ правления, всякое общество, в котором не господствует Правда, вовсе не есть государство. На этом основании Блаженному Августину нетрудно было доказать, что римская республика никогда не была государством, ибо никогда не соблюдала правды.

   Однако Цицерон не выводит государства ни из договора людей, как эпикурейцы, ни из вечных требований правды, как стоики. Стараясь сочетать противоположные воззрения, он ищет общего им основания и находит его в общежительной природе человека. Причина соединения людей в государства, говорит он, лежит не столько в человеческой слабости или в страхе опасности, сколько в самой природе человека, избегающей уединения и жаждущей общежития (natura hominum solitudinis fugiens et com-munionis ac societatis appetens). Здесь мы видим зачатки общежительного учения, которое возводит противоположные начала права и обязанности к первоначальному их источнику, к общежитию. У Платона и Аристотеля, напротив, единство начал установлялось не исхождением их из одного корня, а конечною целью или идеею, связывающею противоположные элементы в одно гармоническое целое.

   Из общежития непосредственно вытекает потребность власти. Всякое государство, говорит Цицерон, для того чтобы иметь прочность, должно управляться каким-нибудь советом или властью (omnis respublica consilio quodam regenda est, ut diuturna sit). Эта власть может быть вручена одному, нескольким или всем. Отсюда три образа правления: монархия, аристократия и демократия. Каждый из них имеет свои достоинства, а потому может быть терпим, но каждый имеет существенные недостатки: в монархии и аристократии народ исключается из правления, чем нарушается справедливость и возбуждается неудовольствие, в демократии, напротив, устанавливается равенство, при котором не соблюдаются степени достоинства. Кроме того, каждый из них, не имея сдержек, склонен к извращению своих начал. А потому лучше всех четвертая форма, смешанная из трех предыдущих, та, которая существовала в Спарте и на которой основано величие Рима.

   Цицерон подробно распространяется о выгодах и недостатках каждого образа правления, но до нас дошли только отрывки этих рассуждений. Он излагает и всю историю Рима, начиная с его колыбели, чтобы на ней доказать преимущества смешанной формы. В основных чертах это учение то же, что у Полибия. Но особенность Цицерона состоит в том, что из трех чистых образов правления он выше всех ставит монархию. Как миром правит единое Божество, домом один хозяин, как в отдельном человеке должен владычествовать единый разум, а не многообразные влечения, так и в государстве лучше, когда правит один, ибо власть, если она не едина, вовсе не есть власть. После этого трудно было ожидать предпочтения смешанной формы, где власть наиболее разделена. Но эклектизм Цицерона выказывается и здесь. Так как монарх способен превратиться в тирана, говорит он, отвратительнее и ненавистнее которого не может быть никакое животное, то смешанное правление все-таки лучше. И несмотря на то, Цицерон до такой степени чувствовал потребность единой, сильной власти, что в конце книги "О республике" он чертит изображение единого правителя, умерителя государства.

   К этой потребности монархического начала привела сама жизнь. Римская республика при разделении властей пришла к бесконечным раздорам и к страшным междоусобиям. Необходим был правитель, способный сдержать враждующие общественные стихии. То единство, которого Платон и Аристотель искали в гармоническом сочетании противоположностей, оказалось невозможным; нужна была власть, господствующая над ними. Поэтому значение монархического элемента, которое для великих греческих мыслителей оставалось еще темным, впервые является у Цицерона. хотя еще в зародыше, в эклектической форме, к не совсем последовательном смешении с другими началами.

   Здесь опять мы не можем не заметить параллельного хода учреждении и мысли. Вглядываясь в позднейшую историю Греции и Рима, мы видим повторение тех же самых ступеней развития, которые встречаются и в философских учениях. В Греции после страшной борьбы между олигархическими началами и демократическими, в эпоху Пелопонесской войны, наступает время, когда усталое общество ищет успокоения и старается сочетать противоположные элементы. Это точка зрения Платона и Аристотеля. Но разнородные стремления все более и более расходятся, и вскоре после этой поры настает другая, с двояким направлением: с одной стороны, общечеловеческое начало выражается в попытке создать всемирную монархию, при Александре Великом и его преемниках. с другой стороны, личное начало выступает в республиках с федеративным устройством, каковы были союзы Ахейский и Этолийский. Наконец, последним произведением греческой жизни была военно-административная монархия Македонская, которая пала под ударами римлян.

   В Риме нетрудно заметить тот же исторический ход, с теми видоизменениями, которые выражают собою особенности римского народного духа. Вообще, в Греции разнообразные элементы политической жизни распадаются на отдельные, самостоятельные группы; общее является здесь в виде идеального, внутреннего единства. Поэтому у греков преобладают начала свободы и цели. В Риме, напротив, все элементы являются сосредоточенными; здесь главную роль играют связующие начала общежития, власть и закон. Вследствие этого Рим и был предназначен к покорению мира. Но ход исторического развития здесь тот же, что и в Греции. После междоусобных войн, обозначающих среднюю эпоху и переход от старого порядка к новому, является сперва попытка сочетать завещанное веками республиканское устройство с возникающим монархическим началом. Но здесь народные учреждения потеряли уже всякую почву, в результате оказывается призрак республики под покровом монархии. Не забытое еще начало свободы выражается не столько в постоянных учреждениях, сколько в непрочности самого монархического элемента, в беспрерывной смене императоров. Еще менее могла свобода выработать из себя федеративную форму; демократическое начало вообще, никогда не достигало у римлян такого развития, как у греков. Зато в Риме нашло себе гораздо более потное приложение начало противоположное, общечеловеческое. При Антонинах Империя слагается совершенно в образ стоического государства. Она представляет всемирную монархию, управляемую мудрым законодательством. В Марке Авретии воплощается и идеал стоического мудрена, стоящего во главе Вселенной. Но мудрость в таком политическом устройстве чисто личное, а потому случайное явление. Этот идеал также оказывается неосуществимым, и Римская империя переходит наконец в военно-административное государство, где все держится голым началом власти. Однако так как и это начало, отдельно взятое, само по себе слишком шатко, то оно ищет высшей опоры в теократии. Диоклетиан принимает наружные знаки восточного деспота и сам переселяется на Восток. С этим вместе является потребность перехода к иному порядку вещей, к иным верованиям и воззрениям. Падающее язычество не могло дать политической власти искомой опоры, поэтому императоры обращаются к новой религии, к христианству. История древнего мира кончается, и начинаются средние века*.

   ______________________

   * Я могу дать здесь только самый скудный очерк исторического развития учреждений. Надеюсь когда-нибудь подробнее изложить свои мысли об этом предмете.

   ______________________

   Во всех этих исторических переходах от одного направления к другому преобладающим в Римской империи элементом является власть, первая основа государственного быта. Можно было ожидать, что в эту пору получит особенное развитие то учение, которого зачатки мы видели у Цицерона, учение об единстве власти, составляющем первую потребность общежития. На практике римские юристы действительно развили теорию императорской власти, стоящей выше закона. Но философского учения из этого не выработалось, или по крайней мере оно нам неизвестно. С Цицероном кончается для нас политическая литература древности. Все остальное, если что и было, потеряно.

   Этот недостаток мы можем отчасти восполнить аналогичным ходом обшей философии. Древнее мышление не остановилось на скептическом отрицании или на эклектическом сочетании разнородных начал. На исходе древнего мира является школа, которая, возводя противоположные элементы разума и материи к первоначальному их источнику, к единству бытия, развила с этой точки зрения обширную философскую систему. Неоплатоники, по-видимому, старались восстановить и примирить между собою учения Платона и Аристотеля; но у них верховным началом является не добро, не конечная цель, а первоначальное, абсолютное, тождественное с собою бытие, или сущее (το ον). Отсюда совершенно иное миросозерцание. Вселенная представляется у них не гармоническим сочетанием противоположных элементов, а рядом ступеней, последовательно истекающих из первоначального источника и более и более удаляющихся от божественной сущности. Поэтому и совершенство является у них не в конце, а в начале; главную роль в их системе играет не политика, а религия. Человек должен отрешаться от мира и погружаться мыслью в абсолютное тождество. С этой точки зрения они хотели оживить древнее язычество, преобразовав его в философскую систему. Они старались восточные верования соединить с греческими сказаниями. Но эта последняя попытка свести к единству все древнее миросозерцание не могла привести к плодотворным результатам. Единство установлялось здесь не гармоническим соединением различного, а отрешением от действительности и уничтожением мира в Божестве. На этом человеческая мысль не могла остановиться. Вполне развившееся сознание самостоятельности частных сил и в особенности человеческой свободы должно было произвести реакцию. В самом неоплатонизме неизбежно зарождалось понятие о противоположности между абсолютным, вечным, неизменным, тождественным с собою бытием и разнообразными, конечными, изменяющимися вещами - одним словом, между миром и Божеством. Надобно было или считать мир призраком, или стать на точку зрения абсолютного раздвоения. Человечество приняло последнее воззрение, которое и сделалось господствующим в средние века. Но на это нужна была новая религия, которая иначе понимала отношения человека к Богу, нежели религии языческие.

   При мистическом направлении неоплатоников понятно, что они вовсе не обращали внимания на политическую жизнь. Из их сочинений мы ничего не можем почерпнуть для нашего предмета. Таким образом, история древней политической литературы как будто обрывается до конца. Несмотря однако на эту отрывочность сохранившихся до нас памятников, легко видеть, что политическое мышление древности и в последнем периоде своего развития представляет полный цикл учений, обозначенных нами в начале. От идеализма Платона и Аристотеля мысль идет через противоположные системы - нравственную у стоиков, индивидуальную у эпикурейцев - и восходит к общему источнику прав и обязанностей, к общежитию. Зачатки последнего учения, которые мы находим у Цицерона, послужили исходною точкою для философии права Нового времени. Спустя много веков мы встретим у Гуго Гроция почти буквальное повторение определений Цицерона. Таким образом, конец древнего мышления, прошедши через средние века, непосредственно примыкает к началу нового.

  

  

   История древней политической литературы представляет внутреннее развитие составных элементов государства: средние века переносят нас на совершенно иную почву. Здесь дело идет уже не о государстве как самостоятельном союзе, а об отношении его к другому союзу, к церкви. Эта новая точка зрения явилась результатом всей предыдущей истории, которая привела человечество к раздвоению как умственных начал, так и общественного устройства.

   Древнее государство разложилось двояким жизненным процессом. С одной стороны, личность, в древности поглощенная государством, мало-помалу освобождалась от этого подчинения и стала вырабатывать свою особенную область частных интересов. На первых порах, как мы видели, она явилась элементом разрушительным для общего жизненного строя. Древнее государство было все основано на политической доблести граждан, на том нравственном сознании, в силу которого гражданин забывал о своих собственных выгодах и прежде всего видел в себе члена единого тела. Держась этими началами, классическое государство не могло вынести развития личных интересов, тем более что последние при первом своем появлении не успели еще выработать органической связи с совокупною жизнью общества. Только новое государство, которое само вытекло отчасти из развития личности и осилило перелом, в состоянии допустить в себе полную свободу частных интересов и установить гармонию обеих сфер человеческой жизни - частной и общественной.

   С другой стороны, древний мир разлагался силою элемента общечеловеческого, которого высшим выражением в практической жизни является отвлеченно-нравственное начало. Классическое государство опиралось на известный народный дух, из которого истекали общие верования, убеждения и нравы. С расширением политического тела эта первобытная национальная основа исчезла, а вместе с тем должен был рушиться и весь воздвигнутый на ней общественный порядок. Пока древнее государство оставалось замкнутым внутри себя, оно сохранялось крепким и неиспорченным. Процесс разложения начинается при столкновениях его с другими народами. Вторжение чужих нравов и новых понятий разрушило древнюю национальность. Между тем в силу общечеловеческого элемента, присущего всякому обществу, которое не закоснело на известной степени развития, древнее государство само стремилось выйти из тесного национального круга, расширяя свои пределы завоеваниями. Это мы видим как в Греции, так и в Риме. Но чем более расширялось политическое тело, чем более оно принимало в себя чужестранных стихий, тем более подрывалась собственная его основа и тем более оно склонялось к падению. Римская империя обняла наконец почти весь известный тогда мир, но с этим вместе исчез тот крепкий римский дух, который делал возможными эти громадные завоевания. Осталась одна политическая форма, которая не могла противостоять натиску варваров.

   Здесь опять можно видеть различие между древним государством и новым. Последнее сложилось уже не на основании какой-либо исключительной национальности, но с самого начала совместило в себе разнородные стихии. Новые народности составились большею частью даже не из родственных племен, а выработали из различных элементов высшее, духовное единство. С другой стороны, христианские начала, которыми они проникнуты, не дозволяют им замкнуться в себе; общечеловеческий элемент не является здесь враждебным народному, а входит в последний как одна из существенных его основ. Оттого новая народность способна перерабатывать в себе всякие чужестранные элементы; она показывает свою мощь и свое всемирно-историческое значение именно тем, что открывает в себе доступ иностранному влиянию. Новой народности бояться нечего, ибо она уже осилила и свела к единству те противоположные элементы человеческой жизни, которые в крайнем и исключительном своем развитии ведут к разложению общественного порядка.

   В средние века эти элементы не пришли еще к соглашению. Они стоят друг против друга во всей своей резкости и делят на две половины как человеческие воззрения, так и общественный быт. С одной стороны, представительницею нравственного закона или общечеловеческого начала является христианская церковь. По идее, она обнимает все человечество; это высший, нравственно-религиозный союз, который всех людей, без различия племен и состояний, ведет к единению с Богом. Церковь в средние века играла ту роль, какая в древности и в Новое время принадлежит государству: она составляла высшую общественную связь. Поэтому ей присвоены были громадные привилегии, она глубоко проникала в гражданский быт, отчасти делая его своим орудием и направляя его к своим целям, отчасти сама заведуя множеством общественных интересов. Церковь составляет высшую и большую половину средневекового порядка. С другой стороны, представителями начала личности являются варвары. Разрушив Римскую империю, они строят новый мир на основании личного права. Это не государство в собственном смысле, а гражданское общество, ибо в нем господствует не публичное, а частное право, истекающее из личности. Коренной элемент здесь свобода, но свобода в своей беспредельности, не знающая над собою высших начал, а потому ведущая к порабощению слабого сильным. Частное право не исключает, впрочем, и общественного порядка, без которого не может существовать никакое общество. В гражданском устройстве средних веков совокупляются все необходимые общественные элементы: и власть, и закон, и общая цель; но все они носят на себе отпечаток частного права, которое и дает совершенно оригинальный характер средневековым учреждениям. Основные формы гражданского общества, на которых строится средневековой быт, суть дружина, вотчина, вольная община и сословия. Дружина представляет собою военную силу, сосредоточенную около вождя, вотчина - прочный гражданский порядок, основанный на собственности, вольная община - союз свободных людей, соединенных договором, наконец, сословия - сочетание всех общественных элементов, занимающих каждый свое место в гражданском теле сообразно с своим назначением. В этой последовательности совершается и историческое развитие этих элементов. На Западе вследствие отношений гражданского общества к церкви к частному праву присоединяется и высшее нравственное начало. Феодализм, слагаясь в иерархическом порядке, основанном на отношениях собственности, завершается императорскою властью, завещанною Римом и восстановленною папами. Император является, с одной стороны, верховным ленным владельцем, т.е. вотчинником всей земли, с другой стороны - представителем общечеловеческого начала, верховным блюстителем правды и мира во всем человечестве. Отсюда близкое его отношение к власти церковной и неизбежные столкновения между ними.

   Вся политическая жизнь средних веков вращается на отношении этих двух властей, светской и духовной, представительниц двух различных миров. Церковь, в то время главный двигатель человеческого развития, воспитательница новых народов, пытается внести единство в хаос средневековых сил, подчиняя их себе во имя нравственно-религиозного начала. Но она встречает неодолимую преграду в упорном стремлении светских элементов к самостоятельности. Раздвоение, лежащее в основе жизни, препятствует поглощению одной области другою; здесь не может установиться теократия, но идет постоянная борьба.

   Эта противоположность двух начал и двух общественных порядков, которая составляет характеристическую черту средних веков, ярче всего выступает в католическом мире, где происходит и борьба властей. Поэтому западные народы играют главную роль в средневековой истории, ими разрешаются те вопросы, от которых зависит дальнейшее движение человечества. Однако те элементы, которые католицизм довел до крайнего и одностороннего развития, не были им созданы; они лежали уже в предшествующей исторической почве. Средневековые папы в своих требованиях ссылались на само призвание и значение христианской церкви, во имя евангельских истин они предъявляли свои права. Чтобы оценить настоящий характер этих притязаний, необходимо бросить взгляд на те понятия о гражданской власти и об отношении церкви к государству, который вырабатывались у церковных писателей с тех пор, как христианство сделалось господствующим в Римской империи. Этот период представляет как бы переход от древнего мира к средним векам.

   Для древнего государства не могло быть ничего гибельнее появления христианства. Новая вера, принесенная Христом, выделяла нравственную сторону человека из гражданской области, оставляя последней одну внешнюю власть. Гражданин во внутреннем существе своем принадлежал иному союзу, подчинялся иной власти, поклонялся иному Богу, нежели те, которые признавались в империи. Все это шло совершенно наперекор политическим воззрениям древности, которые требовали всецелого поглощения гражданина государством. Отсюда кровавые гонения на христиан, как на отступников и возмутителей.

   Однако христианская церковь, являясь среди языческого мира с учением совершенно чуждым всему, что господствовало в то время, не выступила враждебно против установленного порядка. Напротив, она признала его законность и требовала для себя только свободы духовной. Среди гонений и бедствий, которым она подвергалась, она проповедовала повиновение гнетущим ее властям. Впоследствии, когда она восторжествовала над язычеством, она сохранила неизменным догмат о божественном происхождении власти. Это краеугольный камень ее политического учения. Основанием служил здесь известный текст апостола Павла: "Всяка душа властей предержашым да повинуется. Несть во власти аще не от Бога: сущыя же власти от Бога учинены суть. Темже противляяйся власти, Божию повелению противляется... Князи бо не суть боязнь добрым делом, но злым. Хошеши же ли не боятися власти: благое твори, и имети будеши похвалу от него. Божий бо слуга есть, тебе во благое. Аше ли злое твориши, бойся: не бо всуе мел носить... Темже потреба повиноватися не токмо за гнев, но и за совесть" (Рим. 13:1 - 6). То же самое писал и апостол Петр: "...повинитеся убо всякому человечу созданию (начальству) Господа ради: аще царю, яко преобладающу; аще ли же князем, яко от него посланным во отмщение убо злодеем, в похвалу же благо творцем. Яко тако есть воля Божия" (1 Петр. 2: 13 - 15) и далее: "Бога бойтесь, царя чтите. Раби повинуйтеся во всяком страсе владыкам, не токмо благим и кротким, но и строптивым. Се бо есть угодно пред Богом" (там же, 17 - 19).

   Таково было основное предание христианской церкви. Принимая в свое ведение нравственно-религиозную сторону человека с целью вести его к жизни небесной, она предписывала ему в гражданской области подчинение земным князьям как установленным самим Богом для сохранения мира и порядка на земле. Отцы церкви, толкуя тексты апостолов, крепко настаивали на повиновении властям. Однако у них уже встречается различие, которое впоследствии было развито схоластиками, различие между существом власти и лицом, ею облеченным. Только первое считалось происходящим от Бога, второе же является не более как человеческим установлением.

   Такое изъяснение первоначального политического учения церкви встречается именно у Златоуста. В Толковании на Послание к Римлянам он требует от всех верующих строгого исполнения христианской обязанности, но вместе с тем объясняет, в каком смысле надобно понимать божественное происхождение власти. Приводя слова апостола Павла, он говорит: "Всяко душа властем предержащим да повинуется". Это показывает, что Христос принес свое учение не для разрушения общего государственного строя, а для улучшения оного, чтобы прекратить ненужные войны. Если надобно воздавать добро тем, кто делает нам зло, то еще более следует повиноваться тем, кто осыпает нас благодеяниями. Подчинение властям предписывается не как дело любви и милосердия, а как должное. Оно предписывается не одним мирянам, но также духовенству и монахам. Всякая душа должна подчиняться, будь он апостол или евангелист или пророк. И не говорится только "да повинуется", а "да будет подгинена" (οΰχ άπλως είπε, πεθέ σθω, αλλ ΰποταοεσθω). Почему? Потому что всякая власть от Бога. Однако не в том смысле, что всякий князь лично установляется Богом. Здесь речь идет не о лицах, а о самом существе предмета. Необходимо, чтобы существовали власти, чтоб одни господствовали, а другие подчинялись, дабы народы не носились туда и сюда как волны; в этом состоит божественное установление. Поэтому не говорится "несть бо князя аще не от Бога", но "несть бо власти". Точно так же в Писании говорится, что Богом муж сочетается с женою, но не в том смысле, что соединение каждого мужчины с каждой женщиною происходит от Бога, а в том, что Богом установлен такой порядок жизни. Бог учредил многообразные власти и подчинения, потому что равенство чести нередко рождает войну. В человеческом обществе установлен тот же порядок, что и в теле, где одни члены подчиняются другим. То же видим и у животных: у пчел, у журавлей, в стадах овец. Ибо анархия везде есть зло и причина разрушения. Поэтому апостол Павел пишет: "Темже противляяйся власти Божию повелению противляется". Дабы верные не говорили: "ты нас унижаешь, подчиняя властям тех, которые наследуют царство небесное", апостол показывает, что это подчинение не властям, а самому Богу. И оно требуется не как милость, а как должное. Этим заграждаются уста тех, которые утверждали, что апостолы - нововводители и возмутители, проповедующие ниспровержение установленных законов. И чтобы ты не стыдился подобного подчинения, апостол, возвестив вечное наказание за сопротивление властям, показывает пользу, приносимую властью. Она - орудие Бога, в награду добрым и в наказание злым. Она не даром носит меч. Цель ее - дать нам возможность вести тихую и спокойную жизнь. Поэтому ей следует подчиняться не только за гнев, но и за совесть; ей надобно воздавать не только дань, но честь и страх. Поэтому не унизительно вставать перед князем и обнажать перед ним голову. И если ты скажешь, что тебе вверено высшее, то знай, что теперь не твоя пора: здесь ты странник и чужой. Будет время, когда ты с Христом явишься во славе; теперь же твоя жизнь с Христом сокровенна в Боге. В здешней жизни не ищи награды"*.

   ______________________

   * Patrologiae Cursus completus ed. Migne. Т. XL С. 614 и след.

   _____________________

   В другом месте Златоуста распространяется о том великом наказании, которое ожидает непослушных: "Бог, - говорит он, - является заступником за власти, когда им оказывается непокорность. И не обыкновенное наказание будет на тебя наложено, а высшее из всех. И ничто не освободит тебя, что бы ты ни приводил в свою пользу: ты получишь высшую казнь от людей и Бога страшно прогневаешь. Ибо, если ты корабль лишаешь кормчего, ты губишь само судно, если у войска отнимаешь предводителя, ты предаешь воинов связанных врагам; точно так же, если ты отнимаешь у государства правителя, ты обрекаешь нас на жизнь более неразумную, нежели у животных. Что в здании связи, то власть в государстве"*.

   ______________________

   * Ecloga de imperio, potestate et gloria. Homil. XXI // Ibid. T. XII. С 696.

   ______________________

   Но придавая царям такое значение, учители церкви требовали от них и нравственных качеств, соответствующих высокому положению. "Истинный царь, - говорит Златоуст, - тот, кто властвует над гневом, завистью и наслаждениями, кто все подчиняет закону Божьему, кто, сохраняя свободный разум, не дозволяет страстям властвовать над душою. Такого человека я охотно бы видел повелевающего земле и морю, городам, народам и войскам. Ибо кто в себе самом ставит разум над страстями, тот легко может быть поставлен и над людьми; он явит себя отцом подданных и умеренно будет начальствовать над народами. Но тот, кто по-видимому повелевает людям, а сам покоряется гневу, честолюбию и наслаждениям, тот подданным покажется смешным, ибо носит венец золотой и украшенный каменьями, а умеренностью не венчан, имеет тело, облеченное в пурпур, а душу невозделанную. Он неспособен и управлять государством, ибо если он не в силах владеть собою, то как может он других воздерживать законами? Мы должны думать не о том, как достигнуть почестей и власти, а о том, чтобы украситься добродетелью и мудростью. Великая власть влечет человека к действиям, которые не нравятся Богу, и нужна крепкая душа, чтобы пользоваться как следует почестью и властью. Не занимающий высокого сана как бы нехотя изучает мудрость; но с получившим высокое достоинство случается то же, что с человеком, который бы жил с прекрасною девой, а между тем ему было бы запрещено возносить на нее око с вожделением. Ибо такого рода вещь есть власть. Она многих против воли побуждает к нанесению обид, возбуждает гнев, снимает узы с языка и отверзает двери уст, потрясая душу наподобие ветра и погружая корабль в последнюю глубину зол... Нет ничего, что бы так превозносило людей, как поклонение толпы"*.

   _____________________

   * Ibid.

   _____________________

   Царская власть, по учению отцов церкви, имеет и свои границы. В гражданской области все обязаны ей повиноваться; но в области нравственно-религиозной прекращаются ее права. "Бога надобно слушать более, нежели человека" - это апостольское изречение (Деян. 5:19), на которое постоянно ссылались христиане, полагало предел повиновению земным властям и ограждало внутреннюю свободу человека. Опираясь на это начало, христианские мученики претерпевали жесточайшие казни, отстаивая права совести и свободу церкви.

   Но в области внутреннего человека, где прекращается власть политическая, является другая власть, нравственная, власть святителей церкви, установленная христианством. Самостоятельность церковного союза, выделяя этой власти особый круг действий, давало ей место наряду с царскою. В нравственном отношении она ставилась даже выше последней, а так как для христиан нравственная точка зрения была главною, то мы видим уже у отцов церкви превознесение священнического чина над царским. Здесь кроются уже те понятия, которым впоследствии папы дали такое широкое развитие. Даже доводы и сравнения употребляются одинаковые. Так, например, в собрании так называемых Правил Апостольских сказано: "...насколько душа выше тела, настолько священство выше царского сана, ибо оно связывает и разрешает достойных наказания и прощения; поэтому вы обязаны любить епископа как отца, бояться как царя, почитать как владыку"*. Отправляясь от этой мысли, Григорий Богослов говорит светским властям: "...закон Христа подчинил вас нашей власти и нашему суду, ибо и мы властвуем, и прибавлю: властью высшею и совершеннейшею, нежели ваша. Или должен дух повиноваться плоти и темному - небесное?"**

   ______________________

   * Const. Apostol. II. 34. См.: Gleseler, Lehrbuch der Kirchengeschiclhte. 4 Aufl. Bd. 1. С 368, примеч.

   ** Gregor. Наг. orat. XVII. P. 171. См. также у Гизелера <"Lehrbuch der Kirchengeschiclhte">. T. II. С. 167, примеч. 8.

   _______________________

   У Златоуста мы находим полное развитие этих начал. Он красноречиво распространяется о высоком достоинстве служителей церкви. "Кто подумает, - восклицает он, говоря о вечной жизни, - что значит для человека, облеченного в плоть и кровь, возможность приблизиться к этому блаженному и бессмертному состоянию, тот поймет, какою честью украсила иереев благодать Святого Духа. Ибо через них творится сие и многое другое, столь же высокое, что касается нашего достоинства и нашего спасения. Живущие на земле приставлены к распределению благ небесных и получили власть, которой Бог не дал ни ангелам, ни архангелам. Ибо последним не сказано: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Земные владыки имеют также власть связывать, но одно только тело; эта же связь постигает душу и переходит в небеса. Что священники совершают внизу, то Бог утверждает наверху, сам Господь укрепляет приговор своих рабов"*. "Им вверено рождение духовное, - говорит он далее, - посредством крещения; через них мы приобщаемся Христу и погребаемся с Сыном Божиим, становясь членами священной главы церкви. Поэтому они не только страшнее князей и царей, но по праву достойны большего уважения, нежели сами отцы. Ибо последние родили нас от крови и от похоти плотской, те же сообщают нам рождение, происходящее от Бога, именно блаженное возрождение истинной свободы и усыновление посредством благодати... Поэтому презирающие их достойны гораздо большей казни, нежели Дафан и его сообщники... И не только в наложении наказаний, но и в благодеяниях Бог дал священникам высшую власть, нежели отцам: между ними то же различие, как между настоящею и будущею жизнью"**.

   ______________________

   * De sacerdotio. Lib. III. § 5 // Patrologiae Cursus compleius ed. Migne. T. XII. С 643.

   ** Ibid. С 644.

   ______________________

   Превознося священников над отцами, Златоуст естественно ставил их выше царей. И он отправлялся от начала, выраженного в Правилах Апостольских: "Священство, - говорит он, - настолько выше царской власти, насколько велико расстояние между плотью и духом"*. Обращаясь к возмутившимся антиохийцам, за которых епископ поехал просить милости у императора, Златоуст говорит о епископе: "...если он получил власть разрешать от грехов против Бога, то тем более он может уничтожить совершенное против человека. Ибо и он князь, и гораздо почетнейший земного: священные законы преклонили царскую голову под его руку, и когда требуется небесное благо, то царь прибегает к священнику, а не священник - к царю. И он имеет кольчугу правды, и пояс истины и почетнейшую обувь от Евангелия мира; он имеет и меч, но не железный, а меч духа, имеет и венец, возложенный на главу. Это доспехи блестящие, оружие драгоценное; в них более крепости, более силы, нежели в других"**. Святого Вавилу Златоуст восхваляет за то, что "он души будущих царей и святителей одне унизил, другая возвеличил, объявив, что священник высший правитель (χυριοτερος έπίτροπος) земли и происходящего на земле, нежели тот, кто облечен в пурпур, и что следует не умалять этот сан, а скорее лишиться жизни, нежели власти, от Бога данной". "Он показал, - говорит он о том же святом, - что перед Христом император и последний из людей не более, как имена, и носящий венец не лучше самого низшего, когда нужно употребить наказание и исправление"***.

   ______________________

   * Ibid. § l.C. 641.

   ** Homil. III. § 2 // Ibid. T. II. С. 50.

   *** Do Sancto Babylo // Ibid. Т. И. С. 546-547.

   ______________________

   Сам подавая пример обличения пороков и беззаконий у сильных людей, Златоуст любил выставлять пример первосвященника Азарии, изгоняющего из храма еврейского царя Осию, который хотел сам священнодействовать. Он не раз говорил проповеди на эту тему и резкими чертами изображал в них противоположность двух властей. "Будучи царем, - говорит он об Осии, - он похищает власть священника. Но оставайся в своих границах: одни пределы царства, другие священства. Однако последнее больше первого. Ибо царь познается не по тому, что выставляется напоказ, не по драгоценным камням, не по золоту, которыми он украшен. Царю досталось в удел управление земным; права же священника нисходят с неба: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Царю вверено земное, мне - небесное; царю поручены тела, священнику - души; царь прощает недоимки даней, священник - недоимки грехов; тот принуждает, этот увещевает; тот действует необходимостью, этот - советом; тот носит оружие чувственное, этот - духовное; тот воюет с варварами, этот - с злыми духами. Последнего княжество выше; поэтому царь преклоняет голову под руку священника, и постоянно в Ветхом Завете священники помазывали царей. Но царь, преступая свои пределы, хотел присвоить себе чужое и вошел во храм, чтобы возжечь фимиам. Что же священник? Не позволю тебе, Осия, возжигать фимиам! Видишь ли свободу, видишь ли мысль, не знающую раболепства, видишь ли язык, достигающий до небес, свободу непобедимую, видишь ли тело человека и разум ангела, видишь ли его ходящего по земле и выступающего на небе? Он видит царя и не видит пурпура, видит царя и не видит диадемы. И не говори мне, что есть царство там, где есть нарушение закона.

   He позволю тебе, царь, возжигать фимиам в Святыя Святых! Ты преступаешь свой предел; ты ищешь того, что тебе не дано; поэтому ты потеряешь то, что получил"*.

   _____________________

   * Patrologiae Cursus completus ed. Migne. Т. VI. С. 126, 127.

   _____________________

   В другой проповеди Златоуст говорит: "...этого не сделал Осия (не воздержал своей души), но преступил закон против высшей из всех властей, ибо свя