Чичерин Борис Николаевич - История политических учений. Часть вторая. Новое время

власти.

   ______________________

   * Hobbes. De Cive. Cap. XV.

   ** Hobbes. Lev. P. II. Ch. 26.

   *** Ibid. Ch. 31.

   ______________________

   Эти очевидные недостатки системы Гоббса вызывали возражения. И действительно, возражения последовали, притом с двух сторон: от демократов, которые не хотели жертвовать правами свободы произволу общественной власти, и от легитимистов, которые, отстаивая начало законности, видели в законе не одно только повеление фактической силы, а высшую, нравственную связь человечества. Это были две противоположные партии, на которые разделилось английское общество во времена революции.

  

   Теория Гоббса явилась в защиту той абсолютной власти, которую присваивали себе Стюарты. Но этому учению было противопоставлено другое, которое утверждало, что верховная власть по существу своему принадлежит не князю, а народу. Борьба этих двух направлений разыгралась в Англии в половине XVII века. Во имя народного полновластия парламент вел войну с Карлом I и наконец совершил суд и казнь над побежденным монархом. Это неслыханное дело поразило ужасом всех приверженцев монархического начала. На английский народ со всех сторон посыпались нарекания. Богословы и публицисты доказывали, что казнь короля есть посягательство на священные права верховной власти, злодеяние и святотатство. Республиканцы, со своей стороны, не замедлили ответом, народные права нашли красноречивых защитников. Борьба с поля брани перенеслась в литературу.

   Первое место в ряду демократических писателей, выступивших в защиту народа, принадлежит знаменитому английскому поэту Мильтону. Пуританин по убеждению, обладая обширною ученостью в классиках, он всею силою своего таланта поддерживал права парламента. Главные его политические сочинения следующие. 1) "О державе королей и сановников" (The tenure of kings and magistrates, 1649); 2) "Защита английского народа против Салмазия"; 3) "Вторая защита английского народа против безыменного памфлета"; 4) "Ареопагитика, или Речь о свободе бесцензурной печати"; 5) "Трактат о гражданской власти в духовных делах". Первое сочинение заключает в себе существенные основания его политических воззрений.

   Ни один человек, сколько-нибудь сведущий, говорит Мильтон, не может быть так глуп, чтоб не признавать, что все люди по природе родились свободными. Будучи образом и подобием самого Бога, они по данному им преимуществу перед всеми тварями созданы для того, чтобы властвовать, а не повиноваться. Первоначально они так и жили, в полной воле, пока вследствие грехопадения не завелись у них раздоры и насилия. Тогда, видя, что подобное состояние должно вести их к погибели, они решили общим союзом охранять друг друга от нападений и соединенными силами защищаться против всякого, кто нарушит это обязательство. Отсюда возникли города и государства. А так как одной верности данному слову недостаточно было для воздержания всех, то нашли необходимым установить власть, которая бы силою и наказанием обуздывала нарушителей мира и общего права.

   Эта власть, т.е. сила самосохранения и защиты, была первоначально, естественным образом, в каждом отдельном человеке, а при соединении их в одно тело она обреталась в совокупности всех лиц. Но для удобства и порядка люди вверили ее одному или нескольким, на кого они полагались. Отсюда произошли короли и сановники. Эта власть была дана им не как господам, а как поверенным для исполнения тех требований правосудия, которые по естественному закону или в силу обстоятельств должны были исполняться либо каждым за себя, либо одним за другого. Всякий, кто внимательно обсуждает этот предмет, должен убедиться, что невозможно придумать иной причины, почему бы один человек имел власть над другим.

   В продолжение некоторого времени эти сановники правили как следует, пока наконец соблазн, проистекающий от неограниченной власти, не вовлек их в неправду. Тогда народ, видя неудобства такого порядка вещей, придумал законы, которые устанавливались или, по крайней мере, одобрялись всеми, с тем чтобы ограничить власть избранных правителей и чтобы общество управлялось не человеком, подверженным страстям, а законом, возвышенным над человеческими слабостями. Как сановники были первоначально поставлены над народом, так закон, в свою очередь, был поставлен над сановниками. Когда же и это не помогло, тогда народ принужден был при возведении в должность королей и сановников брать с них записи и присягу, в замене чего он обязывался повиноваться во всем, что требовалось для исполнения законов, им самим установленных.

   Из всего этого ясно, что власть королей и сановников чисто производная. Она возложена на них народом как поручение, для общего блага. Источник же власти постоянно остается в народе. Верховная власть не может быть у него отнята без нарушения прирожденного всем гражданам права. И так как, по определению Аристотеля и всех лучших политических писателей, царем называется тот, кто правит для блага народного, а не для собственных выгод, то из всего этого следует: 1) что титулы государя, прирожденного монарха и т.п. не что иное, как выражения, изобретенные гордостью и лестью; 2) что приписывать королю такое же наследственное право на престол, какое принадлежит каждому лицу на частную его собственность, - значит делать подданных рабами монарха, как будто бы они были созданы для него, а не он для них; 3) что утверждать, будто короли обязаны отчетом единственно Богу, - значит ниспровергать основы всякого закона и всякого правительства, ибо в таком случае все законы, которые короли обязываются соблюдать, все условия, при которых они вступают на престол, не что иное, как пустые слова. 4) Из этого следует, наконец, что так как короли и сановники держат власть свою от народа, для его пользы, а не для своей, то народ может, когда захочет избрать правителя или отвергнуть, оставить его при должности или низложить, не потому только, что князь становится тираном, а просто в силу прирожденного свободным людям права управляться так, как им кажется лучше. "Те, - говорит Мильтон, - которые хвастаются, как мы, что они народ свободный, а между тем не имеют власти по важным причинам устранять или сменять всякого правителя, верховного или подчиненного, совокупно с самым правлением, те могут обольщать свое воображение смешною и намалеванною свободою, годною служить игрушкою детям; но на деле в таком случае они подчинены тирании и находятся в рабстве, ибо они лишены той власти, которая есть корень и источник всякой свободы, власти распоряжаться в той земле, которая дана им Богом как отцам семейства и хозяевам в собственном доме и свободном наследстве. Без этой природной и существенной власти, принадлежащей всякому свободному народу, граждане, как бы они высоко ни поднимали свои головы, в действительности не более как рабы и прирожденные вассалы постороннего наследственного владельца, которого правление, если даже оно не является беззаконным и невыносимым, висит над ними, как бич господина, а не как свободное правительство, а потому должно быть уничтожено*.

   ______________________

   * Milton. The Tenure of Kings and Magistrates. P. 1 - 34. Цитирую лондонское издание Бона: The Prose Works of John Milton. Vol. 2.

   ______________________

   Но если таковы права народа при всяком образе правления, то тем более может он свергнуть с себя иго тирана. Всякий здравомыслящий человек должен видеть, что народ может поступать с тираном как с врагом и губителем человечества. История показывает, что греки и римляне считали не только законным, но славным и геройским делом, достойным статуй и венков, - убить презренного тирана во всякое время, без суда. Такие же примеры представляет история евреев. И если возразят, что здесь дело идет об убийстве чужестранных князей и внешних врагов, то можно ответить, что подобное право имеет тем более силы относительно врага внутреннего, относительно князя, нарушающего ближайшие свои обязанности и теснейшую связь со своими соотечественниками. Английский король имеет столько же права властвовать в Англии тиранически, сколько испанский король - властвовать в ней вообще. Если же с тираном надобно поступать как с опаснейшим врагом, от которого следует защищаться и избавлять себя всеми средствами, то нельзя не считать признаком кротости и человеколюбия, когда над ним совершается праведный и открытый суд, чтобы показать нечестивым царям и их поклонникам, что не смертный человек и его произвол, а правда - единственный истинный владыка и верховное Величество на земле.

   В "Защите английского-народа против Салмазия" Мильтон старается опровергнуть доводы тех, которые считали беззаконным делом суд и казнь Карла I. Салмазий, по поручению изгнанного Карла II, написал "Царскую защиту в пользу Карла I" (Defensio regia pro Carolo Primo). В этом трактате он с большим аппаратом учености, ссылаясь на Св. Писание и на естественный закон, доказывал всю преступность казни, совершенной республиканцами. Мильтон в своем ответе следит за ним шаг за шагом.

   Ссылкам на Св. Писание и тексту "несть бо власть, аще не от Бога" он отвечает, что если власть происходит от Бога, то от Бога же и свобода народов. Бог возводит, но он же и низлагает царей. И если у евреев цари пользовались высшею честью, потому что назначались непосредственно Богом, то у всех других племен это совершается не иначе, как посредством народной воли. Здесь народ устанавливает царей, а потому он имеет и право сменять их. Если всякая власть от Бога, то Богом установлена и настоящая власть английского народа и парламента, а потому изгнанная династия лишена всякого права. Подобно Фоме Аквинскому, Мильтон ограничивает текст апостола Павла толкованием, что здесь говорится только о власти законной и действующей в законных пределах; закон же устанавливается народом. Мильтон утверждает даже, что христианство и абсолютная власть правителей совершенно несовместны, ибо Христос сказал своим ученикам: "Кто хочет быть больший между вами, тот пусть будет слугою других". Из этого Мильтон, очевидно смешивая сказанное о власти духовной с тем, что относится к светской, выводит заключение, что князья должны быть слугами народов*. Далее, Салмазий ссылался и на естественный закон: он утверждал, что общежитие требует установления верховной власти, а из всех образов правления наилучший - монархия. Общежитие, возражает Мильтон, требует, чтобы люди соединили свои силы для самосохранения и для ограждения себя от насилий, а отнюдь не для подчинения себя произволу князя. По естественному закону князь устанавливается для народа, а потому народ всегда выше его и может сменить его, когда считает его недостойным**. Салмазий сравнивал царей с отцами. "Увы! - восклицает Мильтон, - между теми и другими огромная разница. Мы родились от отцов; царь же не создал нас, а мы его создали. Природа всем нам дала отцов, но мы сами поставили себе царя. Так что не народ существует для царя, а царь для народа. Мы терпим отца, хотя бы он был крут и суров, то же делаем мы и с царями. Но мы не терпим отца, если он тиран. Если отец убивает сына, он сам должен за это умереть, почему же царь не может быть подчинен тому же закону, несомненно справедливому?"*** Салмазий ссылался на то, что верховная власть по существу своему не имеет над собою высшего судьи. Подобная власть, говорит Мильтон, никогда не может принадлежать царю, ибо царь держит власть свою по поручению народа и для пользы последнего. Дать какому бы то ни было смертному власть над собою иначе, как в виде доверенности, было бы верхом безумия. Ни в каком народе, имеющем свободную волю, нельзя предполагать такой глупости, чтобы он добровольно сделал себя рабом. Истинная верховная власть всегда лежит в народе****. Из всех этих положений Мильтон выводит, что монархи точно так же подчинены закону, как и все остальные граждане, и что в особенности король Англии подлежит английским законам, а потому, если он нарушает их, он может быть справедливо судим и наказан.

   ______________________

   * Milton. A Defence etc. Ch. 2, 3.

   ** Ibid. Ch. 5.

   *** Ibid. Ch. 1.

   **** Ibid. Ch. 6.

   ______________________

   Мы видим здесь полную теорию народной власти. Гоббс и другие писатели той же школы, производя верховную власть из требований общежития, признавали, что князь, по крайней мере в государствах, возникших из добровольного соглашения людей, первоначально получает власть свою от народа, но затем они стояли за безусловное подчинение подданных правителю. На это демократы возражают, что власть не только первоначально принадлежит народу, но и всегда за ним остается. Общежитие, по их мнению, вовсе не требует, чтобы народ отказался от своей власти и перенес ее на другое лицо. Напротив, самосохранение устраняет такие образы правления, которые ведут к произволу и рабству. Народ может оградить себя от насилия, только удерживая за собою верховное право и вверяя власть сановнику единственно как исполнителю, в виде поручения. В силу этих начал одна республика может считаться правомерным политическим устройством, ибо она одна совместна с прирожденною человеку свободою, которая, по этому учению, состоит именно в праве распоряжаться государственным управлением. Общественная власть - вот корень и источник всякой свободы, говорит Мильтон*. Таким образом, личное начало остается в стороне, уступая место началу власти.

   ______________________

   * Milton. The Tenure of Kings and Magistrates. P. 33.

   ______________________

   Мильтон не был, впрочем, равнодушен и к личным правам граждан. Он красноречиво отстаивал духовную свободу человека, свободу совести и мысли. Начала, лежавшие в протестантизме, проявились у него во всей своей ширине, с отрицанием всякого духовного авторитета, откуда бы он ни исходил. Трактат "О гражданской власти в духовных делах" посвящен вопросу о правах совести. Мильтон обращается к парламенту с увещанием отменить всякое преследование за веру как противное протестантским правилам и христианской свободе. Закон, направленный против чьей-либо совести, говорит он, одинаково направлен против всякой совести и может быть обращен против самих законодателей. Одно лишь разделение гражданской области и религиозной способно вести к процветанию как государства, так и религии. Иначе нельзя ожидать ничего, кроме смут, преследований, потрясений, кроме внутреннего упадка истинной веры и окончательного ее ниспровержения общим врагом христианства.

   В доказательство того, что ни один человек не должен преследоваться за свое вероисповедание какою бы то ни было внешнею силою на земле, Мильтон приводит следующие доводы: во-первых, протестантизм, отвергнув всякий авторитет и предания церкви, признал Св. Писание единственным внешним основанием веры, внутренним же основанием он признает действие Св. Духа в совести каждого. А потому никакой человек и никакое общество людей не могут считать себя непогрешимыми судьями в деле религии и устанавливать правила для чьей бы то ни было совести, кроме своей собственной. Если возразят, что этим уничтожается всякая церковная дисциплина, то можно ответить, что отвергается не поучение и не церковное наказание, а единственно насилие над неубежденною совестью. Но если принуждение немыслимо со стороны учителей церкви, то тем менее может оно быть употребляемо светскою властью, которая в этом деле вовсе не судья. Если уж подчиняться авторитету, то скорее следует признать его за церковью; но тогда, на каком основании произошло отделение от католицизма? Тот, кто в деле веры следует внушениям своей совести, тот протестантами не может быть сочтен за еретика, ибо он делает то же самое, что делают осуждающие. Поэтому всякая протестантская секта, какова бы она ни была, должна быть терпима. Только папистов можно не терпеть в государстве и то с политической точки зрения, на том основании, что они признают над собою чужестранную власть. Притом, отдав свою совесть в чужие руки, они тем самым отреклись от прав внутренней свободы. Точно так же и против идолопоклонства, как совершенно отрицающего Св. Писание, могут быть принимаемы меры: государство может запрещать всякие внешние его проявления.

   Таким образом, свобода совести признается здесь только в пределах протестантизма. Но в следующих доводах Мильтон возвышается к более общим началам. Ссылаясь на сам дух христианства, он доказывает, во-вторых, что светский правитель не только не способен судить о делах веры, но и не имеет права в них вступаться. Христианство имеет дело только с внутренним человеком и его действиями, которые чисто духовны и не подлежат внешней силе. Вся религия Евангелия заключается в двух словах: вера и любовь. И та и другая вытекают из способностей внутреннего человека, свободных по самому существу своему. Если эти добродетели теряются вследствие греха, то они могут быть восстановлены единственно Божьею благодатью, а никак не внешнею силою. Вынуждать же внешнее исповедание веры - значит потворствовать лицемерию, а не содействовать истинной религии. Христос отверг всякую внешнюю силу в управлении церковью именно с тем, чтобы показать духовное ее превосходство и способность ее властвовать над всеми царствами земли одною силою духа. Те, которые прибегают к принуждению, тем самым доказывают, что всякая духовная сила в них иссякла. Они признают бессилие

   Евангелия убеждать людей иначе, как с поддержкою государства, между тем как Евангелие без всякой посторонней помощи покорило себе землю.

   В-третьих, говорит Мильтон, светская власть не только не имеет права употреблять принуждение в делах веры, но она причиняет величайшее зло, нарушая прирожденное право каждого истинно верующего - христианскую свободу. Если бы с Новым Заветом мы променяли подчинение божественному закону на подчинение повелениям гражданской власти, то для нас меньшее рабство было бы заменено гораздо большим.

   В-четвертых, наконец, те цели, которые может иметь в виду употребляющий принуждение в делах веры, не достигаются им. Он не действует для славы Божьей, ибо нельзя прославлять Бога незаконными средствами. Он не действует для пользы принуждаемого, ибо насилие в религии не производит добра: оно не дает убеждения и веры, следовательно, не может успокоить и оправдать совесть. Он не действует, наконец, и для пользы других, в видах устранения соблазна, ибо кто соблазняется свободою чужой совести, тот сам производит соблазн. Чтобы оградить одну совесть, мы не должны уязвлять другую, но должны приучать людей ко взаимной терпимости. Это единственное истинное благо для всех, иначе под предлогом устранения соблазнов мы уничтожим самую свободу совести, лучший дар, который мы получили от Бога.

   Так же, как свободу совести, Мильтон отстаивал и свободу мысли, преимущественно с точки зрения религиозной, устраняя опасения расколов в среде церкви. Он не требовал, впрочем, неограниченной свободы печати. "Я не отрицаю, - говорит он, - что для церкви и для государства дело величайшей важности иметь бдительный надзор за книгами, так же как и за людьми; можно задерживать их, заключать в темницы и совершать над ними самый строгий суд, как над преступниками. Ибо книги - не мертвые вещи, они заключают в себе источник жизни, столь же деятельной, как и та душа, от которой они происходят. Скажу более: они сохраняют, как в фиале, чистейший экстракт того живого разума, который их родил. Я знаю, что они так же живучи и имеют такую же могучую производительность, как баснословные зубы дракона, и, будучи рассеяны повсюду, они могут воспрянуть в виде вооруженных людей. Но, с другой стороны, если не поступать здесь осторожно, то почти то же - убить человека или убить хорошую книгу: кто убивает человека, тот уничтожает разумное существо, образ и подобие Божие, но кто уничтожает хорошую книгу, тот убивает сам разум, тот уничтожает образ Божий как бы в самом оке. Многие люди живут как лишнее бремя на земле, но хорошая книга есть драгоценный жизненный сок высшего ума, сбереженный как клад для жизни, простирающейся долее человеческой жизни".

   Допуская преследование и уничтожение вредных сочинений, Мильтон всею силою своего поэтического красноречия восставал на предварительную цензуру. Людей не следует держать в вечном младенчестве, говорит он; взрослый человек должен иметь право сам заботиться о своем умственном здоровье, как он заботится о здоровье физическом. Добро и зло почти нераздельно растут на земном поле, так же неразрывно связано и познание добра и зла. Без познания зла невозможна и сама добродетель, которая состоит в воздержании от дурного и в выборе лучшего. Таким образом, устраняя зло, мы вместе уничтожаем и добро. Для зрелого ума само заблуждение становится источником истинного познания; остальных же можно убеждать, но нельзя принудить их силою думать так или иначе. Предварительная цензура не в состоянии достигнуть той цели, которую она себе предполагает, ибо зло распространяется не одними книгами, а всею жизнью и всякими сношениями людей между собою, неужели над всем установить цензуру? Великое искусство законодателя состоит в том, чтобы узнать, где можно употребить силу и где следует действовать одним убеждением. Цензура не только не приносит добра, она производит величайшее зло. Она отбивает охоту у ученых и убивает науку. Считать истинно ученого человека неспособным напечатать свою мысль без опекуна - это величайшая обида и бесчестие для свободного и сведущего ума. Какая выгода ему в учении, если он вышел из-под розги учителя единственно затем, чтобы подпасть под лозу цензора? Мало того, установлением цензуры унижается весь народ, который считается неспособным читать без указки. Цензура, наконец, не приносит пользы и церкви, она не уничтожает сект, а, напротив, размножает их, ибо мысль, подвергающаяся гонению, получает вид самой истины. Деятельность необходима для веры и знания, так же как и для членов тела. "Истина, - говорит Мильтон, - сравнивается в Писании с бегущим ручьем, если воды ее не текут в беспрерывном движении, они застаиваются в грязное болото однообразного формализма и предания". Этим порождаются в человеке лень и апатия, в нем иссякает внутренняя вера, он отдает свою духовную жизнь в чужие руки. Само духовенство, покоясь на своих привилегиях, теряет ревность к своему служению и лишается всякого побуждения к той неутомимой духовной деятельности, которая одна может поддержать его значение. Цензура была изобретена врагами истины, которые хотели преградить ее развитие. Истина некогда явилась в свет с божественным учителем, в совершенной форме. Но враги ее, как в басне Озириса и Тифона, разорвали на клочки ее девственное тело, и теперь человек осужден разыскивать эти куски и собирать их по одному. Искать постоянно то, чего мы не знаем, посредством того, что мы знаем, прибирая истину к истине по мере того, как мы их находим, таково золотое правило в богословии, так же как в арифметике. Этим способом устанавливается наилучшая гармония в церкви, а не вынужденным, внешним единением холодных, равнодушных и внутренне разъединенных умов. Поэтому тот враг истины и враг внутреннего единства, кто препятствует этому исканию. Если бы все ветры учения были распущены по земле, лишь бы истина была в поле; мы чиним ей обиду, устанавливая цензуру и запрещения и тем выражая сомнение в ее силе. Пусть она сцепится с ложью; кто когда видел, чтобы истина была побеждена в свободном и открытом бое? Ибо кто не знает, что истина сильна, почти как сам Всемогущий? Ей не нужны ни полиция, ни ухищрения, ни цензура, чтобы доставить ей победу; все это козни и преграды, которые воздвигаются против нее ложью. Ей нужен один простор. "Дайте мне свободу знать, - восклицает Мильтон, - свободу говорить и доказывать сообразно со своею совестью; это выше всякой другой свободы". Однако и здесь знаменитый поэт требует свободы единственно для протестантских сект. Папизм и явные предрассудки, по его мнению, не следует терпеть, но надобно искоренять их, употребив предварительно все средства для вразумления.

   Трактаты Мильтона о свободе совести и о свободе мысли принадлежат к лучшим его произведениям. Что касается до сочинений, в которых он излагает свои демократические теории, то нельзя не сказать, что это более страстные памфлеты, нежели основательные исследования государственных вопросов. Все доводы в пользу народной власти сводятся здесь в сущности к одному: Мильтон утверждает, что в силу прирожденной людям свободы каждый народ имеет право управляться по своему изволению и устанавливать у себя тот образ правления, какой ему угодно. Это признавали в первоначальных обществах и защитники монархии; но они выводили отсюда, что народ может установить у себя и неограниченную монархию, когда он видит из этого для себя пользу. Мильтон же отвергал самую возможность подобного всецелого перенесения власти, говоря, что это было бы безумием. По его учению, всякая производная власть вверяется не иначе, как в виде доверенности, которая по воле народа всегда может быть отнята. Подобное положение, идущее наперекор всей исторической жизни народов, не есть доказательство. Если свободный народ имеет право устанавливать у себя всякий образ правления, то почему же не монархию, даже неограниченную, если она кажется ему сообразною с истинною пользою общества? По естественному закону, предписывающему охранение общежития, нет причины, почему бы верховным судьею в общественных делах могло быть только большинство граждан, а не одно или несколько лиц. Все эти формы одинаково совместны с существом верховной власти, а потому одинаково могут быть установлены человеческим законом или соглашением. А как скоро верховная власть перенесена на известное лицо, так она уже не может быть произвольно отнята, ибо то, что передается в виде временной доверенности с правом отнятия, не есть верховная власть, а подчиненная. Отрицать возможность всецелого перенесения власти на известные лица можно было, только доказав, что прирожденная человеку личная свобода заключает в себе и свободу политическую и что последняя, так же как и первая, неотчуждаема. Это и пыталась сделать впоследствии индивидуальная школа. Но такая точка зрения, исходящая из чистого индивидуализма, могла быть только плодом дальнейшего развития философской и политической мысли. Чтобы твердо стать на эту почву, надобно было исследовать само существо свободы и отношение ее к власти. Мильтон же, защищая демократию, строил здание, которое лишено было настоящего основания. Он так же, как и его противники, отправлялся от теории общежития, которая производила власть из первоначального договора людей во имя самосохранения. Но с этой точки зрения можно было только доказывать преимущество того или другого образа правления и никак не отрицать правомерность одного в пользу другого. Так именно поступал Гоббс: стоя за монархию, он не отвергал правомерности демократии, а считал только народное правление наименее достигающим истинной цели общежития - охранения спокойствия в государстве. Как исследователь и теоретик, Гоббс, бесспорно, стоит бесконечно выше Мильтона, ибо достоинство мыслителей определяется не сочувствием к тем или другим началам, а силою и последовательностью их мыслей и доводов.

   В памфлетах, вызванных английскою революциею, встречается, впрочем, и попытка вывести незаконность наследственной монархии из требований личной свободы. Во время похода Кромвеля в Шотландию к нему был прикомандирован молодой человек по имени Джон Голль (John Hall), который для убеждения шотландцев написал брошюру под заглавием "Основания и доказательства монархии, рассмотренной и уясненной примерами в шотландской линии"*. В первой части этого сочинения он опровергает доводы защитников монархии, во второй он доказывает из шотландской истории, что монархическая власть в этой стране произошла от насилия и постоянно вела к злоупотреблениям.

   ______________________

   * The Grounds and Reasons of Monarchy, considered and exemplified in the Scotish Line. Эта брошюра напечатана в сочинениях Гаррингтона, издание 1700 г. О принадлежности ее Голлю см. тут же в жизнеописании Гаррингтона, с. 18.

   ______________________

   Голль утверждает, что все доказательства защитников монархии основаны на ложных умозаключениях и на неправильном толковании Св. Писания. Они приписывают царям божественное право на том основании, что верховная власть по существу своему священна и неприкосновенна и что, по словам апостола, всякая власть от Бога. Но если цари уважаются в силу той власти, которою они облечены, а верховная власть во всяком образе правления одна и та же, то из этого следует, что республиканскому правлению принадлежит совершенно такое же божественное право, как и монархическому. Это подтверждается самыми словами апостола, который говорит о всякой власти. Кроме того, защитники монархии обыкновенно довольствуются общими доводами в пользу власти, между тем как необходимо доказать в частности, что известный монарх действительно имеет законное право на престол. Спрашивается: откуда может проистекать подобное право? Источник его может быть двоякий: свободный выбор народа и завоевание, которое в свою очередь порождает третий способ приобретения власти - наследство.

   Что касается до выбора, то он предполагает уже власть, принадлежащую народу, и подчинение ей избираемого лица. Выбор совершается в виду известной цели, которою определяются взаимные обязательства сторон. Иначе такое действие не что иное, как безумие, а потому недействительно. Следовательно, всякий король, который требует себе повиновения, должен предъявить договор, в силу которого подданные обязаны ему повиноваться. И если он сам нарушает постановленные условия, то с этим вместе прекращается и для подданных обязанность повиновения. Если же договор не писан или подразумевается, то он должен считаться нарушенным всякий раз, как монарх поступает противно благу народному, ибо он избран именно для охранения этого блага. Затем, подобный договор ни в каком случае не может распространяться на потомство. Монарх избирается обыкновенно ввиду личных его качеств, которые не переходят на детей; следовательно, заключая потомственный договор, народ рискует в будущем получить дурных правителей. Мало того, народ не имеет даже права заключать подобное условие, ибо если материальные обязательства отца переходят на сына с передачею наследства, то отец ни в каком случае не имеет права связывать личную свободу детей. Он не может отчуждать эту свободу, так же как не может отчуждать разум и зрение своих потомков, ибо все это дары Бога и природы, которых нельзя отнимать у человека, не отрицая самого его существования. Поэтому если бы даже следующее поколение согласилось признать монархом сына первого государя, возведенного на престол, то это нисколько не обязывает третье поколение признать внука и т.д.

   Таким образом, первоначальным договором между князем и народом никогда не может быть установлена наследственная власть. А этот договор составляет единственное основание прав монарха. Ибо завоевание как дело насилия не рождает права. Поэтому приобретенное завоеванием право не может быть передано и потомству. Следовательно, народ, который силою принужден подчиниться победителю, имеет полное право воспользоваться всяким удобным случаем, чтобы свергнуть с себя его иго.

   Защитники монархии, говорит Голль, не могут предъявить никакого иного основания власти. Если они ссылаются на естественный закон, то они должны доказать, что природа наделила людей неравною свободою, сотворив одного человека для господства, а других для подчинения. Но это очевидно несправедливо: несмотря на различие свойств, природа одарила всех людей одинаковою свободою. Если же они сошлются на положительные законы, то все положительные законы не что иное, как отпрыски закона естественного, а потому все, что противоречит последнему, не имеет силы и должно быть отменено. Следовательно, со всех сторон учение их оказывается несостоятельным.

   Такова аргументация, с помощью которой Голль старается опровергнуть самую правомерность наследственной монархии. Основания его неновы: это теория договора между князем и народом, теория заимствованная из частного права и совершенно неприложимая к государству. Когда свободные лица заключают между собою условие, они обязываются вместе с тем подчиниться высшему судье, которому должно принадлежать верховное решение споров, иначе условие теряет юридическую силу. Когда же вопрос идет об учреждении государственной власти, тогда все дело заключается именно в установлении этого высшего судьи, в отношении к которому нет уже договоров и условий, а есть только подчинение. Здесь является не взаимное отношение свободных лиц, а высшее, общественное начало, которое подчиняет себе лица. Демократическая теория, утверждающая, что верховная власть всегда принадлежит народу и передается им только в виде ограниченной доверенности, сама по себе не противоречит существу верховной власти, хотя она несправедливо отрицает правомерность всякой другой ее формы, кроме чистой демократии; теория же договора основана на ложном понимании самого существа верховной власти. Точно так же и довод, опровергающий правомерность наследственного правления, основан на непонимании самого существа государственного союза. Здесь все приводится к временному договору, в котором каждый обязывается единственно за себя, между тем как государство есть постоянный союз, обнимающий бесчисленные поколения. Это воззрение представляет нам крайнее проявление личного начала, хотя не приведенное еще в систематическое учение. Впрочем, эти брошенные мысли составляют в эту эпоху не более как случайное явление. В брожении страстей, вызванном революциею, всплывают направления всякого рода: мы встречаем здесь и учение о неотъемлемых правах человека, и защиту права восстания, и даже требование всеобщего уравнения имуществ. Но все это поверхностное движение мыслей не оставило по себе ни одного серьезного литературного произведения, достойного занять место в истории науки. Мы привели брошюрку Голля единственно потому, что в ней находятся зародыши мыслей, которые мы встретим впоследствии в более полной и систематической форме.

   Английская революция произвела, однако, и своего систематика. То был Яков Гаррингтон, автор сочинения под заглавием "Океана". Здесь в виде рассказа, под вымышленными именами, предлагается проект наилучшего устройства английской республики. В защиту своего плана против последовавших на него возражений Гаррингтон написал другое сочинение "Преимущество народного правления" (The prerogative of popular government). Тот же проект в сокращенном виде он снова изложил в "Искусстве законодательства" (The art of lawgiving). Наконец, Гаррингтон развивал те же мысли в нескольких мелких статьях*.

   ______________________

   * Все это собрано в издании Голанда: The Oceana of James Harrington and his other works. London, 1700.

   ______________________

   Гаррингтон был более кабинетный ученый, нежели государственный человек; но он много путешествовал по Европе и присматривался к политической жизни различных народов, причем восхищался в особенности правлением Венеции, которая представляла ему образец аристократической республики. К этому у него присоединялось обширное знакомство с классическими и новыми писателями. В противоположность Гоббсу он глубоко ценил мудрость древних и весь проникнут был республиканскими идеями Греции и Рима. Но так же высоко ставил он Макиавелли, которого считал величайшим из новых публицистов. Гаррингтон видел в Макиавелли республиканца, который истинные свои убеждения раскрыл в "Речах о Тите Ливии", а в "Князе" обличал тайную политику тиранов, в поучение людям. С другой стороны, Гаррингтон объявляет себя последователем философского учения Гоббса. "Во многих отношениях, - говорит он, - Гоббс будет считаться лучшим доселе писателем в мире. Сочинения его "О человеческой природе" и "О свободе и необходимости" - величайшие из светил нового времени, те, которым я следовал и буду следовать"*. Но он всеми силами восстает на политическое учение Гоббса и в своих сочинениях ведет против него постоянную полемику.

   ______________________

   * Harrington. The Prerogative of Popular Government. Book VIII. P. 259.

   ______________________

   Гаррингтон не был, впрочем, философом. Он не исследовал основных начал естественного закона, а потому выводы его лишены той строгой последовательности, какую мы видим у Гоббса. Нередко у него проявляется шаткость в самых основных понятиях государственного права. Приверженец республики, он хотел доказать ее преимущества, защитить ее от нападений и начертать для нее законы. В его глазах это именно то правление, в котором, по выражению Аристотеля, владычествуют законы, а не люди. В этом отношении он нападает на Гоббса, который считал это изречение бессмыслицею. Закон, говорит Гоббс, сам по себе не что иное, как лист бумаги; все дело в людях, в чьих руках находится этот лист: кто повинуется закону, тот боится не писаных букв, а меча, который за ними стоит. Гаррингтон возражает, что установленный в обществе порядок сам по себе способен действовать на людей и делать их лучшими, а тот, кто держит меч, не что иное, как исполнитель закона. С этой точки зрения он противополагает правление законное (de jure) правлению фактическому (de facto). Первое есть искусство устраивать и охранять государство на основании общего права или интереса, а потому это правление законов, а не людей, ибо существо закона заключается в справедливости и беспристрастии. Второе же есть искусство, посредством которого одно или несколько лиц подчиняют себе народ и правят им сообразно с личными своими интересами, а потому это правление не законов, а людей*. Первое составляет принадлежность демократии, второе - монархии и аристократии. Гаррингтон, так же как Гоббс, полагает основным правилом, что воля человеческая движется интересом, но из этого он выводит, что там, где владычествуют немногие лица, господствует частный интерес, напротив, где правление принадлежит всем, там естественно владычествует интерес общий. А так как разум вообще не что иное, как интерес, то народное правление наиболее приближается ко всеобщему или правому разуму. Поэтому оно может быть названо правлением разума или закона**.

   ______________________

   * Harrington. Oceana. Prelim.; Harrington. The Prerogative of Popular Government. Ch. 2.

   ** Harrington. Oceana. Prelim. P. 46; Harrington. The Prerogative of Popular Government. Ch. 2.

   ______________________

   Нельзя не заметить, что возражения Гаррингтона против Гоббса основаны на недоразумении. Гоббс отрицал владычество закона в том смысле, что закон всегда зависит от людей, его издающих и охраняющих, т.е. от верховной власти. Гаррингтон в существе дела с ним согласен, его понятия о верховной власти одинаковы с воззрениями Гоббса. Верховная власть, говорит он, так же неограниченна в демократиях, как в монархиях и аристократиях. Где нет полной и неограниченной власти, там нет правительства*. Самую свободу он понимает как участие в правлении**. Верховная власть, говорит он в другом месте, есть душа государства или народа, закон же - ее добродетель или господство в ней разума***. Но такое господство разума Гаррингтон видел в одном только народном правлении. Очевидно, что здесь кроется большая неясность понятий: воля массы принимается за однозначное с общим разумом или интересом. Это опять такое же механическое построение общего из частного, как то, которое мы видели у Гоббса. Только отношение сил и способ их сочетания понимаются иначе.

   ______________________

   * Harrington. Oceana. P. 101; Harrington. The Art of Lawgiving. Book III. Pref.

   ** Harrington. Oceana. P. 83; Harrington. Freedom or participation of government in a commonwealth.

   *** Harrington. Oceana. Prelim. P. 45.

   ______________________

   Однако Гаррингтон признавал, что не всякое народное правление способно быть представителем разума и закона. На это нужны некоторые условия: 1) материальная сила; 2) хорошее устройство.

   Материальную силу Гаррингтон считает основанием всякой власти. Эта сила заключается в собственности. Богатство есть могущество: из богатства и бедности рождаются власть и подчинение, в общественном, так же как и в частном, быту*. И если возразят, что сила правительства зависит прежде всего от войска, то можно отвечать, что войско есть животное с большим чревом; ему нужна пища, а потому оно всегда будет в руках того, кто в состоянии его кормить. Налогами тут довольствоваться невозможно, ибо это то же самое, что сбирать плоды с дерева, которого корни находятся на чужой земле. Нужна, следовательно, своя собственность, которая одна может служить опорою власти. В особенности такое значение принадлежит собственности поземельной, более прочной, имеющей крепкие корни. Отсюда общее правило, что устройство верховной власти зависит от распределения поземельной собственности в стране. Если вся земля или по крайней мере большая ее часть принадлежит одному лицу, последнее становится абсолютным монархом, как мы видим на Востоке. Если, напротив, значительнейшая часть земли находится в руках немногих, то возникает аристократия или смешанная монархия. Наконец, там, где перевес собственности склоняется на сторону народа, там естественным путем образуется демократия. Исключение из этого правила может быть только в небольших странах, где при скудости земли преобладает денежный капитал. Здесь власть становится в зависимость уже не от поземельной, а от движимой собственности**.

   ______________________

   * Harrington. The Prerogative of Popular Government. P. 324.

   ** Ibid. Ch. III; Harrington. Oceana. Prelim. P. 72.

   ______________________

   Таков общий закон для всех государств. Там, где политическое устройство не соображается с этими началами, власть получает характер насилия. Будучи основана не на природе, а на чисто искусственном построении, она не может долго держаться. Поэтому Гаррингтон считает аграрные законы первым основанием всякого государственного устройства. Однако, изображая учреждение республики, он не предлагает всеобщего уравнения состояний. По его понятиям, как увидим далее, некоторая примесь аристократического элемента необходима для самой демократии; но перевес всегда должен быть на стороне народа. В республике достаточно предупредить излишнее накопление богатства в одних руках. С этою целью Гаррингтон предлагает ограничить приобретение земель, иначе как по наследству, двумя тысячами фунтов дохода и запретить установление майоратов свыше той же суммы: кто имеет более, тот должен делить свое имение между сыновьями поровну или так, чтоб старшему приходилось не более законного размера. Та же пропорция должна быть установлена и для приданого, выдаваемого дочерям*.

   ______________________

   * Harrington. Oceana. P. 102.

   ______________________

   Подобные ограничения собственности, конечно, на практике неприложимы в новых государствах, в которых начала экономической свободы составляют один из существенных элементов жизни. Тем не менее в теории Гаррингтона есть мысли глубокие и верные. Он первый обратил внимание на отношение государственной власти к материальной силе, заключающейся в собственности. Он метко указал и на значение законов о наследстве. Но влияние распределения собственности на образы правления касается более аристократии и демократии, нежели монархии. Гаррингтон утверждает, что чистая монархия возможна только там, где большая часть земли принадлежит государю, а это опровергается фактами. Затем Гаррингтон дает этому закону слишком исключительное значение и недостаточно ценит влияние движимой собственности. Вследствие такого взгляда он всю английскую революцию объяснял передвижением поземельной собственности из рук аристократии в руки народа. На этом основании он утверждал даже, что в Англии невозможно иное правление, кроме республиканского, и что всякие попытки установить иное устройство ни к чему не поведут. Между тем последующая история показала всю несостоятельность этих выводов. В сущности, сила либеральной партии в Англии лежала не столько в поземельной собственности, сколько в городах, центрах движимого имущества. Наконец, вследствие недостатка философской подготовки Гаррингтон не выяснил самого отношения собственности к власти. Ему справедливо возражали, что если собственность составляет основание власти, то она должна существовать прежде последней; следовательно, она коренится в самой природе, и гражданский закон не может полагать ей преград. Он отвечал, что собственность получает бытие не от природы, а от закона и что власть вытекает из законного, а не из естественного состояния собственности*. Но закон устанавливается властью, следовательно, последняя есть первоначальный факт общежития, и в таком случае собственность зависит от власти, а не власть от собственности. Когда завоеватель в примере, приводимом самим Гаррингтоном, присваивает себе всю землю в покоренной стране и тем полагает основание абсолютной монархии, очевидно, что здесь первоначальный факт есть сила, из которой проистекает власть, а собственность является уже как последствие. Все, что Гаррингтон мог утверждать, - это то, что собственность как один из элементов государственного могущества дает власти более прочности и что изменение в распределении собственности мало-помалу ведет к изменению в самом правлении.

   ______________________

   * Harrington. The Prerogative of Popular Government. Book I. Ch. 2. P. 298.

   ______________________

   Положив в основание аграрные законы, Гаррингтон на этом фундаменте строит свое политическое здание. Важнейшие здесь части, на которые он устремляет свое внимание, суть войско и совет. В республике одно должно быть связано с другим: весь народ должен иметь военное устройство и избирать как военных начальников, так и гражданских правителей. Ибо оружие в руках граждан - единственная охрана свободы, иначе они неизбежно подпадут под чужую власть*.

   ______________________

   * Harrington. Oceana. P. 100.

   &nb