Анна Константиновна Черткова
Как я стала вегетарианкой
Изд: "Вегетарианское обозрение", N 1, Киев, 1913 г.
Как я стала вегетарианкой
Ответ на вопрос редакции "Вегетарианского обозрения"
О вегетарианстве впервые услыхала я от Владимира Григорьевича Черткова в 1885 году, раньше, чем вышла за него замуж. Он уже и тогда был вегетарианцем, однако, не строгим, и нередко отступал от вегетарианской диеты, в особенности в чужих домах. С тех пор, как я вышла за него замуж (осенью 1886 г.), мне пришлось много читать о вегетарианстве и участвовать в издании переводных сочинений на тему о вегетарианстве, более или менее научных или популярных, при издательстве "Посредник" (как известно, основанном В. Г. Чертковым в начале 1885 года), в котором я работала с самого начала вместе с П. И. Бирюковым. Тогда же переводилась и печаталась "Этика пищи" (под редакцией В. Г. Черткова) и предисловие к ней Л. Н. Толстого "Первая Ступень" [*].
В принципе вполне сознавая греховность убийства, я уже сочувствовала вегетарианству в течение нескольких лет, но не решалась отказаться от употребления мяса, запугиваемая докторами и моими семейными (всеми, кроме В. Г.), боявшимися за мое здоровье. И действительно, с шестнадцатилетнего возраста (после брюшного тифа), страдая хроническим желудочно-кишечным катарром и по временам сильно истощенная скудной диетой (состоявшей большей частью из одного бульона или жидкого супа и какого-нибудь кусочка мяса), я воображала, что если я брошу есть мясо, то непременно должна буду умереть с голода, и мне казалось, что это было бы равносильным самоубийству.
Когда у нас родился первый ребенок (в конце 1887 г.), то мы без колебаний решили воспитывать нашу дочь на вегетарианской диете. С тех пор Владимир Григорьевич сделался строгим вегетарианцем, почти никогда не употребляя в пищу даже яиц. Ему очень хотелось, чтобы и я последовала его примеру, так как он вполне основательно находил, что мы обязаны быть перед нашим ребенком добросовестными и последовательными в том, чему хотели научить его. Конечно, и я понимала, что пример важнее слов и что никакие добрые наставления не помогут, если мы сами на глазах детей будем нарушать то, во что хотели бы, чтобы дети наши уверовали. И потому, не желая соблазнять свою девочку дурным примером, я старалась устраивать так, чтобы не обедать в ее присутствии, чтобы избежать ее вопросов и просьб "попробовать" то, что я ем. Мне до сих пор мучительно вспоминать один маленький случай, ясно сохранившийся в моей памяти (который я тогда же записала в свой дневник). Девочке моей тогда было всего полтора года. Она была очень шустрым и понятливым ребенком и очень рано стала говорить и бегать, а на вид ей смело можно было дать три года.
Однажды Олюся вернулась с прогулки с своей няней в то время, как я не успела закончить свой обед. На тарелке у меня лежали кусочки жареного цыпленка. В то время, как няня пошла на кухню за обедом для девочки, Люся, очевидно, сильно проголодавшаяся, вертелась около меня и выпрашивала чего-нибудь поесть. Я думала, что она удовлетворится корочкой хлеба, но Люся, быстро съев ее, стала, приподымаясь на цыпочки, заглядывать мне в тарелку, и упорно допрашивала: "тё мама кусит?" (Что мама кушает).
Не желая ей лгать и, вместе с тем, боясь сказать голую правду, которая привела бы ее в ужас (у нее были своя курочка с цыплятами, которых она очень любила и сама кормила), я ответила ей уклончиво: "это - мясо". Я знала, что она не поймет, что такое мясо, так как при ней никогда никто не упоминал, что люди едят животных. Но девочка не удовлетворилась этим.
- Мя-са, мя-са? - повторяла она новое слово и потом вдруг: "дай Люле поплёбить" (попробовать).
Я стала мягко уговаривать ее, чтобы она не просила, что ей нельзя этого пробовать, что "Олюсе нехорошо есть мясо", но она продолжала приставать: "дай, дай". И внезапно, протянув ручонку, схватила лежавшую на краюшке тарелки отрезанную ножку цыпленка и быстро отбежала от стола в дальний угол комнаты. Смеясь и визжа в восторге от своей проделки и притоптывая ножонками, стоя в углу, она прятала свою добычу за спину, вероятно, ожидая, что я встану и пойду отнимать у нее; но я нарочно этого не сделала, главным образом потому, что вообще избегала употреблять насилие над детьми, если ребенку не угрожала прямая опасность. Наоборот, стараясь не выдавать своего внутреннего волнения, насколько возможно спокойно и ласково, я, не двигаясь с места, начала вести дипломатические переговоры с маленькой проказницей.
- Люсенька, - ведь, умница, добрая, ведь, девочка?..
- Не, не, - прерывает она меня, мотая головой, - Люля бе, бе, бешка!
- Но Люсенька не будет кушать, отдаст маме?
- Буду, буду кусить...
И она поворачивается лицом в угол и подносит косточку ко рту, но все же, повернув голову в мою сторону, искоса с плутоватой улыбкой поглядывает на меня. Испуганная ее движением, я говорю уже более серьезным тоном: "Значит, Люся не любит маму"?
Она вдруг перестает смеяться и снова вся повернувшись ко мне лицом, говорит убедительно-жалобным голосом:
- Любу, любу мамичку!
- Так почему же Люля не слушается, обижает маму?
Она смотрит растерянно и отрицательно качает головкой.
- Ну да, - поясняю я ей, - нехорошо брать без спросу у мамы с тарелки и кушать то, чего мама не позволяет. Если Люля паинька, она отдаст маме этот кусочек! (Я боялась произнести слово "косточка", чтобы не возбудить новых расспросов).
Она понимает это по-своему:
- У мамы мно-ого, много! кусий, мамичка, кусий! У Люли маля, маля и-и-и маля! - И голосок ее делается уже жалобным, близким к плачу: мама кусит, Люля кусит, да, да? - приставала она.
- Нет, я не буду есть ничего, - стараюсь я говорить уже строгим голосом.
- Я позову Прашеньку (няню) и все отдам, чтобы она унесла, и сама уйду и оставлю Люлю одну: делай, что хочешь!
И я решительно поднимаюсь с места и иду к двери. Не успела я двинуться, как она, бросившись ко мне из своего угла и уцепившись за мой подол, кричит в испуге: "Не буду, не буду! Маминька, миленька, на, на!" - И сует мне в руки злополучную косточку.
Я снова сажусь на свое место; она, жалобно всхлипывая, влезает ко мне на колени и, прижимаясь ко мне, нежно гладит меня по щекам, твердя: "любу, любу мамичку". А потом, скорчив вдруг презрительную гримасу, махает ручкой в сторону тарелки и говорит: "Бека, бека маса"!..
А я чувствую себя глубоко взволнованной и виноватой перед ребенком, которого ввела в соблазн, и сама с трудом удерживаюсь от слез, от смешанного чувства умиления, жалости и радости...
И когда Прашенька приносит обед и при виде наших расстроенных лиц выражает удивление, спрашивая: "Что случилось, неужели Люсенька была бешка?" - то девочка, соскочив с моих колен, начинает быстро-быстро лепетать, изображая в лицах и пытаясь рассказать Прашеньке все происшедшее; и так это выходит у нее трогательно и забавно, что мне и смеяться и плакать хочется...
Надо ли объяснять, почему этот случай так взволновал меня?
Всякая мать поймет то чувство жалости к своему ребенку, которое я испытала в ту минуту, когда отказывала ей вкусить "запретного плода", - того, к чему мы сами так привыкли, на чем все выросли и что наверное понравилось бы ребенку... Вероятно, многие матери упрекнут меня в излишнем ригоризме и даже жестокости, но я уверена, что найдутся и такие матери, которые поймут меня, мотивы моего поступка. Зная же хорошо характер моего ребенка, - ее настойчивость и памятливость, - и зная, что если бы она хоть раз попробовала мясо, и именно куриное, которое маленьким детям большей частью приходится по вкусу (тогда как говядина часто внушает им отвращение), - я была уверена, что она долго не забыла бы его вкуса и постоянно требовала бы его, и тогда для меня было бы настоящей пыткой отказывать ей, и, так сказать, насиловать ее вкусовые потребности, что, разумеется, крайне осложнило и затруднило бы воспитание ребенка в нашем духе. Тогда как, не зная вкуса мяса, у ребенка не может явиться и этой вкусовой потребности в мясе, тем более, что девочка наша и не нуждалась в усиленном подкармливании. Она была замечательно здоровым и крупным ребенком, прекрасно и быстро развивающимся во всех отношениях. (Заразившись во время эпидемии, она внезапно умерла от кишечного дифтерита, когда ей не минуло еще 2-х лет).
Незадолго до ее смерти (в 1889 г.) родился сын - Дима, которому теперь уже, слава Богу, 23 года, и который, воспитанный вегетарианцем, рос всегда очень здоровым, краснощеким ребенком, хотя, сравнительно с другими детьми, ел удивительно мало, и пища его всегда была однообразна и проста. Вот ради него-то, прежде всего, я и решилась стать вегетарианкой.
Об этом подробно записано в моем дневнике того времени.
Случилось это так:
Один знакомый охотник (управляющий имением моей belle-mere) прислал мне в подарок зайца, которого зажарили и ели за общим столом. Я же обедала отдельно, и мне принесли кусочек зайца на тарелке в мою комнату, в то время, как мой маленький Димочка, уже окончивший свой обед (состоявший обыкновенно из бобовой или овсяной похлебки и компота), сидел около меня на скамеечке за низеньким столиком и рассматривал большую книгу с раскрашенными картинами животных и птиц. (Помнится, он недавно получил ее в подарок от бабушки; было ему тогда два с половиной года). Вот он остановился на картине, изображающей орла, сидящего на скале и терзающего маленького зайца или кролика с окровавленной белой шкуркой. И вдруг он, тыкая пальчиком в картинку, укоризненно и жалобно говорит:
- Бека, бека олёл!.. Бедни, бедни зайка... Мама говолит: нельзя больно делать, нельзя кусить заиньку, и питичку нельзя... а олёл все кусит, все кусит!
(Для него кусать и кушать - было одно и то же).
- Плавда, мама, бешка олёл? - опрашивает он, оборачиваясь ко мне и, вставая со скамеечки, тащит ко мне свою книгу. Я очень смутилась и - испугавшись: а ну, как вдруг он спросит меня: "а что ты ешь?" - я поспешила покрыть салфеткой свою тарелку.
И тут же мне сделалось так совестно перед ребенком, доверие которого я обманывала, что я не выдержала и расплакалась. Он, видя мое волнение и слезы, полез ко мне на колени, утешая меня, обхватив своей ручонкой большую книгу, другой брал мою руку и гладил ею "бедного белого зайчика", думая, вероятно, что я плачу из сочувствия к нему, и все продолжая задавать мне вопросы: зачем орел ест зайчика? Помнится, я старалась как могла понятнее объяснить ему, что орел не знает, что это дурно, и что орла некому научить тому, что можно и чего нельзя кушать.
- У него нет мамы? - спрашивает Димочка, вероятно, вспоминая, как я, бывало, говорила ему, что нехорошо мучить и делать больно животным. В этом отношении он был удивительно чутким и добрым ребенком, и к чести его я могу сказать, что ни в детстве, ни в юности своей он никогда не убивал, не мучил животных, и даже не раздавил ни одного насекомого.
Для меня этот памятный случай с зайцем был как бы чудесным откровением: надо же было такое странное совпадение, что и на тарелке у меня, и на картинке был заяц! И вот тогда же я дала себе слово больше не брать в рот ничего мясного. Искренно могу сказать, что добросовестно выполнила свое обещание, данное мною перед Богом и перед моим ребенком.
Также вполне искренно могу сказать и то, что ни разу в жизни не пожалела я о том, что стала вегетарианкой, несмотря на то, что в первый год я очень страдала прямо-таки от голодания и усилившегося малокровия и очень, очень медленно привыкала к вегетарианскому режиму. Но вместе с тем с удовольствием могу отметить и то, что с годами мои катарральные страдания значительно ослабели, а желчные припадки, которым я смолоду была очень подвержена, почти сразу исчезли и никогда более не возвращались. Теперь, на закате дней моих, я, правда, не могу все-таки похвастаться ни крепким здоровьем, ни разнообразием или обилием своей вегетарианской диеты, но тем не менее могу только благодарить и славить Бога, давшего мне силы отказаться от пользования убийством животных для пищи.
[*] В настоящее время вегетарианство уже широко распространилось не только за границей, но и у нас; но в то время, лет 15-20 тому назад, в России вегетарианство проводилось в жизнь очень тесным кружком друзей, душой которого был Лев Николаевич.