"Ганиеле" Гауптмана и "Притчи" Л. Н. Толстого.
Годы перелома (1895-1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство "М³ръ Бож³й", Спб., 1908
"Фантастическ³я сцены" Гауптмана, постановкой которыхъ публика обязана "Литературно-артистическому кружку", произвели давно уже не бывалый эффектъ и въ печати, и въ обществѣ. Явились, какъ водится, страстные поклонники и не менѣе ожесточенные враги, одни ничего не видѣли, кромѣ выдающихся достоинствъ, друг³е, напротивъ, - указывали только недостатки. Общ³й отзывъ, однако, въ пользу "Ганнеле", и большинство публики признало ее пьесой интересной и трогательной, хотя для многихъ и непонятной.
Между тѣмъ, "Ганнеле" - крайне незамысловатая вещь, можно сказать, примитивная по мотиву и очень простая по обработкѣ, какъ и все истинно прекрасное. Тема ея далеко не нова, и можно укаэать много высоко художественныхъ произведен³й, одинаковыхъ съ ней по содержан³ю. Ее сравниваютъ съ прелестныыъ и трогательнымъ разсказомъ Достоевскаго "Мальчикъ y Христа на елкѣ", и съ полнымъ правомъ можно отнести ее къ циклу такъ называемыхъ ,,рождественскихъ разсказовъ", въ которыхъ фигурируютъ обыкновенно бѣдныя дѣти, погибающ³я при самой трогательной обстановкѣ. Лучш³е изъ этихъ разсказовъ принадлежатъ Диккенсу и Андерсену.
Дѣло не въ темѣ "Ганнеле", a въ ея обработкѣ, новой, оригинальной и несравненно болѣе глубокой, чѣмъ y Достоевскаго и y другихъ писателей.
Ha сценѣ умираетъ дѣвочка, преждевременно истерзанная жизнью, ничего ей не давшей, кромѣ мучен³й голода, холода, нищеты,- и смутныхъ, неясныхъ, туманныхъ и поэтическихъ представлен³й, что жизнь могла бы быть и иной. Только эта иная жизнь такъ далека отъ дѣйствительной, выпавшей на долю Ганнеле, что здѣсь, на землѣ, она и представить ее не можетъ. Такая жизнь ей представляется только на небѣ, куда и стремится ея душа съ страстнымъ желан³емъ уйти поскорѣе отсюда, гдѣ она ничего ни видѣла хорошаго. "Не тебя,- поютъ ей духи, - ласкало солнце, не для тебя росла трава въ долинѣ; ты никогда не была сыта; никогда не дышала чистымъ воздухомъ, не знала, что такое ароматъ цвѣтовъ". Чуткая, нервная и экзальтированная дѣвочка, доведенная истощен³емъ до галлюцинац³й, бросается въ воду. Въ блаженномъ восторгѣ своихъ видѣн³й она не хочетъ возвращаться назадъ, къ прежней жизни, ужасается при воспоминан³и о своемъ вотчимѣ, который будетъ ее снова мучить, объ окружающпхъ, которые ее дразнили "незаконнорожденной принцессой въ лохмотьяхъ", и думаетъ съ теплой благодарностью только объ учителѣ, отъ котораго одного она слышала слова любви и утѣшен³я, "так³е прекрасные, чудесные гимны". Въ смерти она не видитъ ничего страшнаго, ее пугаетъ только ея безмолвье да холодъ могилы. За то похороны ей представляются моментомъ ея торжества, когда всѣ поймутъ и признаютъ, какая она, Ганнеле, прекрасная, милая дѣвушка, "съ самой маленькой ножкой", и всѣ будутъ жалѣть о ней, a ея вотчима всѣ осудятъ, и онъ съ горя повѣсится. Душа ея улетитъ въ рай, о которомъ ей говорила мать, и ее тамъ встрѣтитъ любимый учитель г. Готтвальдъ ("Генрихомъ зовутъ его. Хорошее имя - Генрихъ, правда?"). - Она умираетъ, радостная, довольная, примиренная, безъ борьбы и сожалѣн³й.
Здѣсь нѣтъ никакой драмы,- драма разыгрывается не на сценѣ, a въ зрительномъ залѣ, въ сердцахъ зрителей, которые, съ начала и до конца, мучительно сознаютъ неизбѣжность этой смерти и свое безсил³е измѣнить жизнь такъ, чтобы и Ганнеле перестала мечтать о смерти, какъ о единственномъ и хорошемъ исходѣ для нея.
Поднимается занавѣсъ, предъ нами пр³ютъ для нищихъ, погибшихъ женщинъ и жалкихъ бродягъ. Они заняты своими ничтожными дѣлишками, ссорятся и мирятся, словомъ, живуть, какъ могутъ жить отребья человѣчества. Вносятъ умирающую Ганнеле, и предъ нами возникаетъ вопросъ, если бы она не бросилась въ воду, что ее ожидало бы тогда? И тутъ же готовый отвѣтъ; то же, что случилось съ ея матерью, что было съ обитательницами пр³юта, стару-хой Тульпе и тридцатилѣтней дѣвушкой Гетой, y которой "на лицѣ печать распутства". Зритель сразу видитъ, что для такихъ, какъ Ганнеле, нѣтъ выбора. Ихъ ждетъ одно и то же, a если Ганнеле сломилась раньше, то это ея счастье,- но это "счастье" - случайность.
Почему же, однако, такъ? Почему нѣтъ для нихъ лучшей участи, о которой мечтаетъ въ своихъ видѣн³яхъ Ганнеле? Всѣ мечты ея такъ реальны по существу. Ова жаждетъ только теплой одежды, пищи, свѣта, воздуха - и немножко любви. Развѣ все это такъ недоступно, что только въ раю и можно встрѣтить? Конечно, нѣтъ. Наивный, даже грубый матер³ализмъ ея мечтан³й,- вотъ что трогаетъ больще всего и выжимаетъ слезы y зрителей. Пока Ганнеле живетъ и борется, ею никто не интересуется, a когда она гибнетъ въ борьбѣ, всѣ растерянно пожимаютъ плечами, какъ бургомистръ на сценѣ, или какъ докторъ, констатирующ³й фактъ смерти. Зритель, если не совсѣмъ очерствѣлъ душою, не можетъ не чувствовать горечи вины передъ Ганнеле, не можетъ и не сознавать безсилъя передъ роковымъ вопросомъ,- такъ что же дѣлать? Чувство справедливости возмущается въ немъ, хочется излить на кого-либо негодовая³е за участь Ганнеле. Въ пьесѣ отвѣтчикомъ за все, но только въ глазахъ самой Ганнеле, является ея вотчимъ, рабоч³й-каменьщикъ. Но ни авторъ, ни зритель не могутъ обвинить этого пьяницу, который самъ скорѣе жертва, чѣмъ палачъ. Положимъ, онъ грубъ, вѣчно пьянъ, жестокъ, золъ, словомъ, животное во всѣхъ отношен³яхъ. Но или всѣ окружащ³е таковы же, какъ онъ, или же, если они не таковы то всѣ они несравненно болѣе виновны, чѣмъ онъ, допуская, при наличности всѣхъ своихъ добродѣтелей, гибель Ганнелле въ рукахъ такого негодяя.
Въ этомъ и заключается весь драматизмъ, этимъ объясняется и сила впечатлѣн³я, какое "Ганнеле" производитъ на всѣхъ.
Въ пьесѣ нѣть ничего мистическаго. Она реальна до грубости, и если этотъ реализмъ не разрушаетъ художественной иллюз³и, то лишь благодаря фантастическому оттѣнку, лежащему на всемъ. Видѣн³я Ганнеле такъ перемѣшаны съ дѣйствительностью, что зритель съ трудомъ различаетъ ихъ, поддаваясь иллюз³и вполнѣ. Ганнеле сливаетъ воедино и бредъ, и окружающихъ, и свое прошлое, что вполнѣ естественно и понятно. Гауптману принадлежитъ оригинальная мысль - вывести на сцену эти видѣн³я, заставить ихъ жить, говорить, дѣйствовать, что многимъ кажется страннымъ и непонятнымъ. Они принимаютъ ихъ за как³е-то символы, тогда какъ ничего символическаго въ нихъ нѣть. Ангелы, смерть, !!!!!странни³л", учитель, дѣти, толпа,- причудливо перемѣшанныя фантаз³ей умирающей дѣвочки,- именно таковы, какими можетъ ихъ воображать невѣжественная, больная дѣвочка, для которой всѣ отвлечевныя понят³я мыслимы только въ реальной, тѣлесной оболочкѣ. Для нея нѣтъ въ нихъ симоволическаго, a для автора - они представляютъ внутренн³й м³ръ ребенка. Онъ раскрываетъ его передъ зрителями, заставляя ихъ въ смущен³и опустить голову. Мясо, молоко, одежда, тепло, свѣть, воздухъ - вотъ идеалъ этого ребенка. A между тѣмъ, натура его - кроткая, впечатлительная, доступная всему возвышенному. Ганнеле любила школу, церковь, благодарна за всякую ласку и доброе слово, проникнута благоговѣйной любовью къ Христу, который любитъ всѣхъ такихъ, какъ она, бѣдныхъ, покинутыхъ дѣтей. Образъ Ганнеле въ высшей степени поэтиченъ, обрисованъ авторомъ нѣжными, тонкими, изящными чертами. Она такая хрупкая, грац³озная, симпатичная, созданная для любви и нѣги, "для звуковъ сладкихъ и молитвъ",- и рядомъ, какъ олицетворен³е окружающей жизни, ея вотчимъ, несчастный, грубый, спивш³йся оборванецъ. Рай въ ея видѣн³яхъ,- и тутъ же пр³ютъ для отбросовъ общества, гдѣ все гнусно и скверно. Такими контрастами художникъ намѣренно подчеркиваетъ свою основную мысль, чуждую всякаго мистицизма и декаденства. Въ послѣдней сценѣ, когда духи уносятъ радостную дупгу Ганнеле, занавѣсъ падаетъ и быстро вновь поднимается,- на сценѣ нѣтъ ни ангеловъ, ни добраго странника, ни восторженной Ганнеле. Въ убогомъ пр³ютѣ лежитъ на жалкой постели ея тѣло въ грязномъ оборванномъ платьѣ, и докторъ равнодушно заявляетъ на вопросъ сестры милосерд³я - "умерла"?- "Да, умерла". Нѣкоторымъ эта заключительнал сцена кажется лишней, присочиненной, не вяжущейся съ общимъ ходомъ пьесы. Странное недоразумѣн³е, чтобы не сказать больше. Послѣдняя сцена, это - главный, необходимый штрихъ въ картинѣ, безъ чего она была бы неясной недодѣланной и, дѣйствительно, уподобилась бы мистическо-декадентскому бреду. Этой сценой авторъ говоритъ зрителю: вотъ мечты, a вотъ дѣйствительность. Выводъ сдѣлайте сами.
И выводъ получается безотрадный, но было бы несправеддиво упрекать Гауптмана въ пессимизмѣ, какъ это дѣлаетъ одинъ критикъ, нааывая его убѣжденнымъ страстнымъ пессимистомъ, a его "Ганнеле" - апоѳеозомъ смерти. Ни то, ни другое несправедливо. Гауптманъ - реалистъ до глубины души, онъ беретъ жизнь такою, какова она есть, не отрицаетъ дурного, но и не отворачивается отъ хорошаго. Въ томъ положен³и, которое выпало на долю Ганвеле, смерть спасен³е, но во всей пьесѣ ни однимъ словомъ не отрицается жизнь по существу. Его Ганнеле мечтаетъ о любви къ доброму учителю и выражаетъ въ наивной пѣсенкѣ, какъ она понимаетъ ее; въ своихъ мечтахъ о жизни въ раю она выражаетъ отрицан³е только жизни полной лишен³й, и если стремится къ смерти, то какъ къ неизбѣжному переходу отъ ада, выпавшаго ей на долю, къ райскому жит³ю.
Гауптманъ даже не все отрицаетъ и въ томъ, что составляетъ въ общемъ жизнь Ганнеле на землѣ. Кто далъ ей лучш³я минуты здѣсь? Учитель и д³аконисса, школа и церковь. Кто является, чтобы облегчить ея послѣдн³я минуты? Докторъ. Эти три лица, представители трехъ учрежден³й,- три луча свѣта въ мрачномъ царствѣ нищеты и невѣжества. Выводя ихъ на сцену, художникъ какъ бы указываетъ путь, который можетъ привести общество къ разрѣшев³ю вопроса, поставленнаго имъ во всей неприглядной наготѣ. Путь этотъ - просвѣщен³е соединенное съ вѣрой въ добро, руководимое любовью къ человѣчеству. Вѣра и Наука - прежде всего, a остальное все приложится.
Какъ ни общъ этотъ отвѣтъ, онъ все-таки далекъ отъ пессимизма, который и не въ натурѣ Гауптмана. Судя по его портрету, это - молодой человѣкъ съ энергичнымъ, нѣсколько грубоватымъ лицомъ, съ твердо очерченнымъ подбородкомъ,- настоящее лицо борца. Въ своихъ "Ткачахъ" онъ и выступаетъ такимъ борцомъ, во имя лучшаго будущаго, въ которое онъ вѣритъ и стремится убѣдить другихъ. Въ "Ганнеле" онъ не даетъ рѣшен³я, потому что и не могъ бы дать, если бы и хотѣлъ. Какъ художникъ, онъ выполнилъ задачу, если заставилъ зрителей задуматься надъ поставленнымъ вопросомъ, рѣшен³е котораго - дѣло будущаго.
И ни одинъ человѣкъ не осмѣлится теперь сказать, что знаетъ ето рѣшен³е, если онъ только не заблуждается, или не обладаетъ такимъ самомнѣ³емъ, какъ Л. H. Толстой, выступивш³й, поистинѣ, какимъ то пророкомъ въ своихъ "Притчахъ", съ которыми не лишне познакомвть нашихъ читателей.
О чемъ же "вѣщаетъ" графъ Толстой въ своихъ "Притчахъ"?
Въ первой говорится о томъ, какъ выросла сорная трава ва хорошемъ лугу. Люди ее косили, отчего она только умножалась. Тогда добры и мудрый хозяинъ посовѣтовалъ владѣльцамъ - не косить сорную траву, a вырывать ее съ корнемъ. Но люди не исполнили его совѣта, продолжая по разнымъ причинамъ поступать по прежнему. Лугъ засорялся все больше и больше, и дѣло дошло до того, что остались однѣ сорныя травы. Тогда одинъ человѣкъ вспомнилъ предписан³е мудраго хозяина и напомнилъ его людямъ. Но вышло еще хуже,- люди обидѣлись на его напоминан³е, стали называть его безумнымъ гордецомъ, возмнившимъ, что онъ одинъ изъ всѣхъ понялъ совѣтъ хозяина, бранили и смѣялись надъ нимъ. Сколько ни разъяснялъ имъ этотъ человѣкъ, что онъ не выдумываетъ ничего новаго, что совѣтъ этотъ поданъ мудрымъ хозяиномъ, что y него одно лишь желан³е - помочь людяиъ извести сорную траву, - его не слушали, и окончательно было рѣшено, что этотъ человѣкъ или превратно толкуетъ слова мудраго хозяина, или злодѣй, желающ³й только увеличить сорныя травы.
"To же самое случилось и со мной,- заключаеть графъ,- когда я указалъ на предписан³е евангельскаго учен³я о непротивлен³и злу насил³емъ... Я говорилъ, что, по учен³ю Христа, вся жизнь человѣка есть борьба со зломъ, противлен³е злу разумомъ и любовью, но что изъ всѣхъ средствъ противлен³я злу Христосъ исключаетъ одно неразумное средство противлен³я злу насил³емъ, состоящее въ томъ, чтобы бороться со зломъ зломъ же.- И эти слова мои были поняты такъ, что я говорю, будто Христосъ училъ тому, что не надо противиться злу. И всѣ тѣ, чья жизнь построена на насил³и и кому поэтому дорого насил³е, охотно приняли такое перетолковав³е моихъ словъ и вмѣстѣ съ нимъ словъ Христа, и было признано, что учен³е о непротивлен³и злу есть учен³е невѣрное, нелѣпое, безбожное и зловредное. И люди спокойно продолжаютъ подъ видомъ уничтожен³я зла производить и увеличивать его".
Во второй притчѣ рѣчь идетъ о фальсификац³и науки и искусства, которую графъ сравниваетъ съ фальсификац³ей съѣстныхъ товаровъ. Когда опытная и хорошая хозяйка стала уличать торговцевъ, что они подмѣшивають муку, замѣняютъ масло маргариномъ, и тому подобное,- торговцы, обозлившись на нее, говорили покупателямъ, что она помѣшанная. И всѣ ее ругали и нападали на нее, доказывая, что она хочеть лишить ихъ пищи,
"Тоже случилось со мной по отношен³ю къ наукѣ и искусству нашего времени. Когда я сказалъ, что та наука и то искусство, которыми торгуютъ ва умственномъ базарѣ, маргариновыя или, по крайней мѣрѣ, съ большими подмѣсями чуждыхъ истинной наукѣ и истинному искусству веществъ, и что я знаю это, потому что купленные мною на умственномъ базарѣ продукты оказались неудобосъѣдаемыми ни для меня, ни для близкихъ мнѣ людей, не только неудобосъѣдаемыми, но прямо вредными, то на меня стали кричать и ухать, и внушать мнѣ, что это происходитъ оттого, что я не ученъ и не умѣю обращаться съ такими высокими предметами. Когда-же я сталъ доказывать то, что сами торговцы этимъ умственнымъ товаромъ обличаютъ безпрестанно другъ друга въ обманѣ; когда я напомнилъ то, что во всѣ времена, подъ именемъ науки и искусства предлагалось людямъ много вреднаго и плохого, и что потому и въ наше время предстоитъ та же опасность, что дѣло это не шуточное, что отрана духовная во много разъ опаснѣе отравы тѣлесной, и что поэтому надо съ величайшимъ вниман³емъ изслѣдовать тѣ духовные продукты, которые предлагаются намъ въ видѣ пищи, и старательно откидывать все поддѣльное и вредное, когда я сталъ говорить это,- никто, никто, ни одинъ человѣкъ, ни въ одной статьѣ или книгѣ не возразилъ мнѣ на эти доводы, a изо всѣхъ лавокъ закричали, какъ на эту женщину: онъ безумецъ! Онъ хочетъ уничтожитъ науку и искусство, то, чѣмъ мы живемъ. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте къ намъ, къ намъ! У насъ самый послѣдн³й заграничный товаръ".
Какой, однако, жаргонъ y проповѣдника непротивлен³я злу насил³емъ! Это языкъ - не любви и разума, a озлобленнаго, до болѣзненности развитого самолюб³я.
Въ третьей фигурируетъ все человѣчество, въ образѣ путниковъ, сбившихся съ дороги, и графъ Толстой, подающ³й единственный разумный совѣтъ остановиться, подумать и выбрать новый путь послѣ зрѣлаго размышлен³я. Но "никто" не послушался, "ни одинъ человѣкъ" не призналъ ошибочности избранной дороги.
"А всѣ разсердились, обидѣлись и поспѣшили заглушить дружны³мъ говоромъ мой одиночный голосъ. "Мы и такъ лѣнивы и отсталы. A тутъ проповѣдь лѣни, праздности, недѣлан³я!" Нѣкоторые прибавили даже: ничего-недѣлан³я. Не слушайте его, впередъ за нами!.. Что думать? Что стоять? Скорѣе впередъ! Все само собой сдѣлается!- Люди сбились съ пути и страдаютъ отъ этого. Казалось бы, первое и главное усил³е энерг³и, которое слѣдуетъ сдѣлать, должно бы быть направлено не на усилен³е того движен³я, которое завлекло насъ въ то ложное положен³е, въ которомъ мы находимся, a на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можемъ хоть сколько-нибудь понять свое положен³е и найти то направлен³е, въ которомъ мы должны идти для того, чтобы придти къ истинному благу не одного человѣка, не одного разряда людей, a истинному общему благу человѣчества, къ которому стремятся всѣ люди и отдѣльно каждое сердце человѣческое. И что же? Люди придумываютъ все возможное, но только не то одно, что можетъ спасти, a если и не спасти ихъ, то хотя облегчить ихъ положен³е, именно то, чтобы хоть на минуту остановиться и не продолжать усиливать своей ложной дѣятельностью свои бѣдств³я. Люди чувствуютъ бѣдственность своего положен³я и дѣлаютъ все возможное для избавлен³я себя отъ него, но только того одного, что навѣрное облегчитъ ихъ положен³е, они ни за что не хотятъ сдѣлать, и совѣтъ сдѣлать это больше всего раздражаетъ ихъ. Если бы можно было еще сомнѣваться въ томъ, что мы заблудились, то это отношен³е къ совѣту одуматься очевиднѣе всего доказываетъ, какъ безнадежно мы заблудились, и какъ велико наше отчаян³е".
Прежде графъ Толстой нападалъ на догматы во имя свободы критики. Теперь онъ каждое свое положен³е возводитъ въ догмагъ, причемъ мы видимъ его чуть ли не нетерпимѣе папы, который все же дѣлаетъ уступки требован³ямъ времени. Его "я сказалъ", "я утверждаю", "я думалъ" - сокрушаютъ все,- и науку, и опытъ, и жизнь...
A "ученики", превзошли "учителя", договорившись, по истинѣ, до геркулесовыхъ столбовъ невозможнаго. Вотъ небольшая выдержка изъ статьи г. Меньшикова въ майской книжкѣ "Недѣли", по поводу послѣдняго разсказа Л. H. Толстого "Хозяинъ и работникъ''.
"Таковъ историческ³й смыслъ притчи "Хозяинъ и работникъ". Брехуновъ - отживающее язычество, Никита - растущее изъ стих³и народной истинное христ³анство... Въ "Хозяинѣ и работникѣ" отмѣченъ велик³й расколъ между хозяйничающими и рабочими классами, между такъ называемой интеллигенц³ей и народомъ. Жизнь интеллигенц³и еще насквозь проникнута языческими началами: въ ея законахъ и уставахъ, которымъ долженъ подчиниться и народъ, все еще дѣйствуетъ жестокое римское право, и въ зародышевомъ представителѣ интеллигенц³и - въ Брехуновѣ - живетъ духъ Цезаря, мечтавшаго о захватѣ м³ра. Какъ Цезарь, какъ все язычество, Брехуновъ только и мечтаетъ о захватѣ - зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы возбуждать страхъ и зависть и имѣть возможность питать къ слабымъ презрѣн³е. Зачѣмъ Брехунову столько денегъ, лавокъ, домовъ, рощъ и т. д.?. Вѣдь для его вполнѣ безпечнаго счастья довольно было бы одного дома, одного небольшого клочка земли. И всѣ Брехуновы, вся интеллигенц³я помѣшана на томъ же тщеслав³и, на жаждѣ ненужныхъ жизни матер³альгыхъ выгодъ, съ неизбѣжнымъ насил³емъ и обманомъ. Не то стих³йный Никита, народъ: тамъ, гдѣ онъ не развращенъ, ге втянутъ въ хищничество, тщеслав³е уже не встрѣчается -по крайней мѣрѣ въ видѣ страшной душевной болѣзни, какъ среди интеллигенции. Въ глубинахъ народныхъ замѣтны истинно христ³анск³е обычаи братства, равенства и свободы - свободы мысли, и вѣры, и слова. Нѣтъ тщеслав³я, нѣтъ и алчности къ богатству. Большинство народа цѣлью труда ставитъ необходимое питан³е; для большинства интеллигенц³и эта цѣль - какое-нибудь преимущество: господство политическое, экономическое, умственное, т. е. нѣчто по существу не христ³анское. Цѣль Никиты - питан³е - легко удовлетворимо, цѣль Брехунова - неудовлетворима вовсе; кругъ жизни народа замкнутъ, какъ геометрическ³й кругъ; интересы интеллигенц³и подобны гиперболѣ, вѣтви которой идутъ въ безконечность, въ безсил³е захватить ее", и т. д.
Что скажеть Л. Н. Толстой, прочитавъ эту статью, трудно предвидѣть, но, по всей вѣроятности, ему станетъ не по себѣ. Врядъ ли ему приходило въ голову - видѣть въ Брехуновѣ интеллигенц³ю и даже "духъ Цезаря", a въ грѣшномъ Никитѣ - олицетворев³е "стих³йной правды", народнаго духа, цѣль котораго - ,,питан³е".
Дальше, повидимому, идти некуда. Остается, впрочемъ, еще одинъ шагъ къ "опрощен³ю" - признать, что третье дѣйствующее лицо разсказа Мухортый - недосягаемый идеалъ. Онъ такъ кротокъ, смиренъ, ласковъ и жизнерадостенъ, съ природой одною онъ жизнью дышитъ, и если не разумѣетъ "ручья лепетан³я", то ни мало не сомнѣвается, что трава существуетъ затѣмъ, чтобы ее ѣсть, и вода, чтобы пить, a что больше, то отъ лукаваго. Кромѣ "питан³я", никакихъ цѣлей онъ не преслѣдуетъ, къ "насильственвой интеллигенц³и" вполнѣ равнодушенъ и насчетъ кнута превратныхъ толкован³й не придерживается,- пр³емлетъ и ничто же вопреки глаголитъ, a если и брыкнетъ иной разъ, такъ больше "любя"...
²юнь 1895 г.