Печальные мысли о состоянии современной литературы приходят в голову очень многим. Едва ли для кого-нибудь составляет секрет то обстоятельство, что мы переживаем кризис. Обольщаться и провозглашать то или иное произведение гениальным приходит в голову только желторотым птенцам нашей критики. С критикой дело обстоит также неблагополучно.
Удел ее - брюзжать, что-то зачем-то признавать и что-то зачем-то отвергать - очень часто случайно, без всякой почвы под ногами и без всякой литературной перспективы. Вследствие этого получается явление очень нежелательное - критика с предвзятых точек зрения, с точек зрения принадлежности писателя к тому или иному лагерю. Приведу примеры. Вот уже год как занимает видное место среди петербургских критиков Корней Чуковский. Его чуткости и талантливости, едкости его пера - отрицать, я думаю, нельзя. Правда, стиль его грешит порой газетной легкостью, и можно было бы поставить ему в упрек один специальный вопрос, которым он занимался: "бальмонтовский вопрос"; но так давно в "Весах" специальностью Чуковского было развенчивание Бальмонта как переводчика Шелли и Уитмана; я не имею никаких данных для того, чтобы сомневаться в верности филологических изысканий и сличений текстов, которые были предприняты Чуковским; для меня существует только один неоспоримый факт: небольшая статья Бальмонта об Уитмане и несколько переводов, помещенных им в той же статье ("Весы" - июль 1904 г.), запоминаются очень ярко - гораздо ярче, чем многие переводы и статьи самого Чуковского об Уитмане (все не решаюсь повторить имени: Бальмонт пишет "Уольт", Чуковский долго спорил, что надо произносить "Уот", а Вячеслав Иванов, наперекор всем, пишет "Уолт"). Допускаю, что и переводы Чуковского ближе к подлиннику, чем переводы Бальмонта, допускаю, что и облик Уитмана Чуковский передает вернее, чем Бальмонт, но факт остается фактом: переводы Бальмонта (хотя бы и далекие) сделаны поэтом, облик Уитмана, хотя бы и придуманный, придуман поэтом; если это и обман - то "обман возвышающий", а изыскания и переводы Чуковского склоняются к "низким истинам".
Но вопрос об Уитмане - вопрос частный. Я хотел сказать только о критике Чуковского и притом только то, что эта талантливая критика не имеет под собой почвы; так, например: почему г. Чуковский так усердно разносил "Жизнь Человека" и вслед за тем так превознес "Иуду Искариота" и других, в котором увидал почему-то "мироборчество", и, кстати, по этому поводу разругал "богоборчество" (см. "Речь", N 147). Не говоря уже о случайности этого "мироборчества", - разве может быть, чтобы один и тот же писатель, находясь в одном и том же периоде своего развития, и в очень короткий промежуток времени, мог написать произведение чрезвычайное и произведение из рук вон плохое? Что-то здесь не так; лучше уж быть последовательным до конца, называть Андреева "величайшим хвастуном в России", как сделал это внезапно и, надеюсь, случайно глубокоуважаемый В.В. Розанов (в июльском "Новом Времени"), основываясь на тех же нелепых знаньевских бланках (о праве собственности и г. Ладыженском), на которых основывался недавно и сам г. Чуковский. Но бланки - бланками, они налепляются одинаково на Горького и Андреева, Чирикова и Скитальца, скоро, пожалуй, будут налепляться и на Евреинова: а Горький или Андреев - при чем тут? Вот у Чуковского есть тенденция - ухватиться за "бланк" или за какую-нибудь одну мысль. Для него это - хвост, за который он тащит всех писателей, потом бросит этот хвост и ухватится за другой; Андреева вытащил за хвост "мироборчества", а в ненавистные критику "богоборцы" попали тут же Городецкий, Вяч. Иванов, Зиновьева-Аннибал и Осип Дымов. Потом потянул за хвост "короткомыслия" ("Речь", N 170) и "вытянул" Айхенвальда и Анненского. Потом заговорил о "мозаичности" в русской литературе, о гибели фанатизма ("Речь", N 177) и перечислил большевиков, "Ниву", "Русское Знамя", "Русское Богатство", Рукавишникова, Меньшикова, Розанова, П.Я... Это ли не "мозаика"? Мне кажется, у самого г. Чуковского нет одной "длинной фанатической мысли", и потому он всех тянет за разные хвосты и совсем не хочет постараться объединить литературные явления так или иначе, найти двигательный нерв современной литературы. А впрочем, едва ли у кого-нибудь из нас есть действительно твердая почва под ногами, настолько, например, твердая, как у Буренина.
Чуковский - пример беспочвенной критики. Примером критики с предвзятой точки зрения может служить статья С. Городецкого во второй книжке "Факелов" ("На светлом пути"). Высоко ценя поэзию Городецкого, я никак не могу разделять его знаменитого доказательства того, что всякий поэт - неминуемо мистический анархист ("потому что как же иначе?"). И можно ли судить и говорить о явлении такой громадной цельности, как творчество Ф. Сологуба, с точки зрения такой отчаянной путаницы, как "мистический анархизм"? Путного из этого ничего не может выйти. Я привел только два случайных примера, но ведь русская критика и в целом - слаба, противоречива и страдает отсутствием пафоса. Явный признак того, что мы переживаем критическую эпоху. Но разве эти признаки поддаются учету? Все старое расползается по швам.
Одно из очень характерных явлений нашей эпохи - "встреча" "реалистов" и "символистов". Встреча холодная, вечерняя, взаимное полупризнание, точно Монтекки и Капулетти, примирившиеся слишком поздно, когда уже не стало Ромео и Джульетты. Конечно, юные и полные сил враги не так мирятся и не так старчески жмут друг другу руки. Но, если это теперь так, то, может быть, потом будет иначе.
Реалисты тянутся к символизму, потому что они стосковались на равнинах русской действительности и жаждут тайны и красоты.
Едва ли кто-нибудь из них признается явно, но втайне, как мне кажется, многие из них хотят обрести почву, найти огонь для своей еле теплящейся души, которая еще в предшественниках их сгорела до тла.
Символисты идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух "келий" им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы. В этом есть что-то родственное "хождению в народ" русских интеллигентов. Недаром у всех нас на глазах деятельность А.М. Добролюбова, да и не одного его, и этот пример ярко указывает на то, что движение русского символизма к реализму началось с давних пор, чуть ли не с самого зарождения русского символизма. Я думаю, что характерны для этого движения и деятельность "Нового Пути", и "религиозно-философских собраний" (так потускневших теперь), и ход творчества многих писателей-символистов: Д.С. Мережковского, который прошел этот путь от "Вечных Спутников" до "Грядущего Хама"; Н.М. Минского, который оставил когда-то "гражданские" стихи для новой поэзии ("Я песни старые бросаю, молитвы новые пою, Тебе далекой гимн слагаю, Тебя свободную люблю"), а в последние годы опять возвратился к "общественности" и в стихах, и в философских статьях; К.Д. Бальмонта, который, написав книгу "Будем как солнце", одно из величайших творений русского символизма, - ищет "славянской свирели" и стремится к большей и большей простоте; Валерия Брюсова, который от "журчащей Годавери" и от книг, которые были "краше роз", дошел широким путем до "современности" и "повседневности"... Словом, движение русского символизма к реализму и полное несходство его, в этом отношении, с западным, - уже представляют общее место. Современные символисты ищут простоты, того ветра, который так любил покойный Коневской, здорового труда и вольных душ. Это обещает молодость - и в этом заключается лучшая и истинная сторона дела, встреча символистов с реалистами. Строить по этому поводу какие-нибудь теории и предположения, мне кажется, бесплодно, потому что здоровый факт - налицо.
По всем этим причинам, я думаю, что взаимное сочувствие, которое выражают друг другу бывшие "реалисты" и бывшие "декаденты", - не имеет ничего общего ни с "мистическим анархизмом", ни с "мистическим реализмом", ни с "соборным индивидуализмом". Не имеет уже по тому одному, что эти немецкие сочетания не выражают собою ровно ничего; неудачные статьи Георгия Чулкова и Модеста Гофмана, которыми "философия" указанных слов (кроме "мистического реализма") и исчерпывается,- еще не создают теории. Я думаю, что писателей с такими кличками и вообще не может существовать, и потому этими кличками вовсе не исчерпываются суждения даже о самих авторах их - Георгии Чулкове и Модесте Гофмане. Что же касается "мистического реализма", то и это крылатое слово, кажется, даже не имеет автора.
Названий, подобных указанным, развелось в наше время очень много. Под эти названия стараются часто натащить писателей, как в участок, - "для порядку", или чтобы "не ходили несчитанные", как в одной сказочке Ф. Сологуба. Чрезвычайное размножение подобных названий я готов объяснить только тщательной культурой их со стороны критики. Так например, критический отдел летних номеров "Весов" чуть ли не сплошь посвящен остоумнейшему высмеиванию и злостному гонению "мистического анархизма". Талантливые русские писатели уже поставили крест на "мистическом анархизме", а теперь не хватает даже материала, потому что "мистико-анархические" вылазки почти прекратились. За неимением материала, некоторые критики прибегают к совсем нежелательным приемам: принимают того или иного писателя за "мистического анархиста" и под этим названием изобличают его (это относится, например, к Андрею Белому); или же, справедливо разнеся в пух и прах теорию, принимаются за представителя этой теории и поносят его (это относится, особенно, к Антону Крайнему и Товарищу Герману); последний, например, в N 5 "Весов", в статье "Трихина" - о журнале "Перевал" говорит, что "надо уважать человека", если даже дела его - "сплошное убожество"; а через три страницы - сообщает сведения об одном человеке, основанные, надо полагать, на личном знакомстве, а на голову другого - выливает ведро помоев. Ведь это же о человеке, а не о писателе Вы говорите, Товарищ Герман!
Право, если обращать столь лестное внимание на новейшие теории, то их расплодятся десятки. Если же все мы признаем в один прекрасный день, что эти термины - пустые слова, то они и умрут мгновенно, как все неудачные слова.
1907
Впервые: Час, N 61
Оригинал здесь: http://www.chukfamily.ru